Она открыла ноутбук и уселась играть в Скрэббл. В последний раз ее партнером был какой-то француз, который спросил, не хочет ли мама посмотреть фотографии его члена. В ответ она написала: No merci. У вас есть фотографии Парижа?
Я только что поняла одну вещь. Это не я пережила все трудности, поднялась на ноги и пошла дальше, не я спасла маму, забрав ее к себе в Торонто. Это она, моя мама, спасает меня… Она идет дальше и тащит меня за собой.
Я спросила: Тебе что-нибудь снилось в клинике сна?
А как же! – сказала она. Мне было явлено откровение.
Какое?
Ты же знаешь, что я ненавижу готовить?
Ага.
Так вот, я все думала, что с этим делать. И вчера ночью мне приснился ответ. Замороженные полуфабрикаты! Вроде как кто-то мне подсказал. Просто голос. И я рассудила, что мне надо пойти в супермаркет, накупить замороженных продуктов: пиццу, тефтели, вареники, куриные палочки, да что угодно, – забить морозилку и больше не мучиться. Мне не придется готовить, и еда будет всегда. Так что да. Замороженные полуфабрикаты – это наше все!
Я сказала, что это отличная мысль. Маме снятся сны о выживании. Сны, в которых даются подсказки, как поддержать в себе жизнь. Я не стала ей говорить, что в замороженных продуктах полно сульфатов. В общем-то, это неважно. Главное, мамино исцеление уже началось.
Мне тоже приснился сон. Сон по швейцарскому сценарию. Мы с Эльфридой сидели в большой желтой кухне у огромного, во всю стену, окна, смеялись и болтали о пустяках. Мы потерялись в уютном лабиринте ничего не значащих слов: просто рассказывали истории и смешили друг друга. А потом, в этом сне, мне вдруг захотелось поговорить о серьезных вещах, рассказать Эльфи о моей нынешней работе, о моем страхе закончить книгу и мучительно ждать, как ее примут читатели. Тут в разговоре возникла пауза, Эльфи зевнула, и я подумала: Вот сейчас я ей все расскажу, – но она подняла руку, призывая меня к молчанию, и я не сказала ни слова. Она взяла меня за руку и пристально посмотрела мне прямо в глаза, чтобы я поняла: то, что она собирается мне сказать, очень важно, и надо слушать внимательно. Ее ресницы были как черная бахрома, взгляд – предельно серьезный. Я подумала: Слава Богу, сейчас она скажет что-то такое, от чего я сразу почувствую себя лучше, смелее. Но Эльфи сказала: Йо-Йо, теперь ты сама по себе. И мое ощущение во сне было точно таким же, как в тот раз, когда я смотрела видеоролик моей соседки о ее улетевшем птенце. Что-то теряется навсегда. Так стремительно, так внезапно. Моя сестра превратилась в размытое пятнышко, устремленное к прямоугольнику света. Но теперь, когда мама рассказала мне о своем сне о выживании, мне кажется, что мой собственный сон был совсем не кошмаром, как мне представлялось сначала, а тоже сном о выживании. Может быть, с него начнется мое исцеление. Ведь для того чтобы выжить, нужно знать, что именно нам предстоит пережить.
По пятницам у нас семейные сборища. Иногда Нора их пропускает, потому что у нее есть занятия поинтереснее: Андерс, вечеринки с друзьями. Она еще совсем юная. Мы ее отпускаем. Путь веселится, как хочет. Я больше не сплю с кем попало. Мне стыдно за это, и теперь рядом нет Эльфи, чтобы напомнить мне, что я не шлюха и что тебе нечего стыдиться, Йоли, разве я тебя ничему не научила? Не надо приравнивать мораль к устаревшим, корыстным патриархальным представлениям о женской сексуальности.
Мне звонил Финбар, спрашивал, убила ли я сестру и не нужна ли мне юридическая консультация. Я сказала, что уже не нужна. Эльфи справилась самостоятельно. Он извинился. Он и не думал, что все так серьезно. Он выразил мне соболезнования. Я его поблагодарила. Он сказал: Но ведь у нас что-то было, да? Мне понравилась эта формулировка. Может быть, это была просто галлюцинация, но что-то действительно было. Я так и сказала и поблагодарила его еще раз. Мы попрощались уже навсегда. Попрощались спокойно, как взрослые люди. Я живу с мамой и дочерью. Мы выходим на наши балконы – в мамином случае на крыльцо – на трех этажах и громко переговариваемся друг с другом, как те курящие женщины в «Балконвиле». У меня нет времени спать с кем попало. У меня есть еноты и мечты, водяные пистолеты и неизбывное горе, и токсичные рвы, и чувство вины, и использованные презервативы, которые надо собрать с подъездной дорожки.
Мама однажды сказала, что горе нельзя завязать узелком, как использованный презерватив, и выкинуть в мусорный бак. Я спросила, да что она знает о презервативах, и мама сказала, что она много лет проработала в департаменте социальной защиты. Именно так она всегда и говорит, когда удивляет нас знаниями, которых, как нам казалось, у нее быть не должно. Вчера я гуляла в парке Тринити Беллвудс и увидела маму. Она спала на скамейке. Я села рядом, полистала газету. Минут через десять-пятнадцать я легонько ее растолкала и сказала: Мама, пойдем домой. Она сказала, что ей нравится спать на свежем воздухе. Да, сказала я. Но ты точно пришла сюда спать, или тебе стало плохо и ты прилегла?
Однажды сестра подарила мне аварийную лестницу. Раздвижную лестницу с «ушками», которые цепляются за подоконник на втором или третьем этаже, и по ней можно спуститься на землю, если в доме пожар. Много лет эта лестница провалялась в подвале, но теперь я понимаю, почему ее лучше хранить наверху.
Я позвонила в больницу в Виннипеге и спросила, можно ли поговорить с пациенткой по имени Эльфрида фон Ризен. Мне сказали, что у них такой нет. Я ответила, что это странно, потому что она точно лежала у них в больнице, причем мне клятвенно обещали, что в ближайшее время ее не выпишут. Мне сказали, что у них нет никакой информации. Я заявила, что мне надоело выслушивать отговорки. Они извинились. Я бросила трубку.
Уже близится Рождество. Ник собирается приехать к нам. Он звонил из Виннипега. У него появилась идея для надписи на надгробии: И спать, как в детстве, – спать, не чуя ног, / На ласковом лугу, как на холстине: / Внизу – трава, вверху – лишь купол синий[26].
Это откуда? – спросила я.
Ты не знаешь? – удивился он.
Я не могу знать все стихи.
Это Джон Клэр.
Эльфи он нравился?
Очень. Стихотворение называется «Я есмь». Он его написал в психиатрической лечебнице.
Не пойдет, сказала я.
Почему?
Не надо ассоциаций с безумием.
Для надгробного камня?
Вообще для всего.
У тебя есть какие-то предложения?
Когда я собиралась возвращаться домой в Торонто после смерти Эльфи, я хотела забрать с собой горсточку ее праха, но Ник сказал, что не надо ее разделять, так что урна с Эльфиным прахом захоронена под большим деревом на кладбище Эльмвуд в Виннипеге. Мама предлагала похоронить Эльфи в Ист-Виллидже, рядом с отцом, и директор тамошнего кладбища сказал: Без проблем, тут хватит места и на троих, если это не гробы, а урны (видимо, предполагая, что третьей там будет мама), – но Ник воспротивился. Эльфи не раз говорила, что категорически не желает, чтобы ее хоронили в Ист-Виллидже. Это было бы странно. Все равно что отдать тело Луи Риэля канадскому правительству в качестве сувенира. Я спросила у Ника: А если похоронить ее прямо у вас в саду? Эльфи была домоседкой и любила свой дом. Ник сказал: Очень смешно. Но закон запрещает производить захоронения в частных дворах. Она же не кошка. Это верно, ответила я. Ник сказал, что я сделала все, что могла, и никто ни в чем не виноват. Я была не уверена, что сделала все, что могла. Например, я могла бы отвезти ее в Цюрих. Она умерла бы спокойно и не в одиночестве. Не так уж много она просила. Но я не выполнила ее просьбу. Разумеется, Нику я этого не сказала. Я сказала, что он тоже сделал все, что мог.
Она сама упросила врачей, чтобы ее отпустили домой. Ты же знаешь Эльфи. Она кого хочешь уговорит.
Мне надо было настаивать, чтобы ее никуда не отпускали, сказал Ник.
Ты настаивал. Куда уж дальше?
Значит, стихотворение Джона Клэра никак не пойдет?
Я не знаю. Мне не нравятся ассоциации с психбольницей. К тому же, если брать поэтов, то лучше кого-то из женщин-поэтесс.
Почти все великие женщины-поэтессы покончили с собой. Тоже не лучшие ассоциации.
Да, мы как раз и пытаемся избежать всяких ассоциаций. Не надо вешать на нее ярлыки даже после смерти.
Так что? Никаких надписей? Пустой камень?
Может быть, только имя и даты.
Да, наверное.
А стихотворные строчки пусть как бы подразумеваются… Дай мне прилечь. Дай мне уснуть.
Под зеленью травы и куполом небес.
Она тебе снится? – спросил Ник.
Да. А тебе?
Да. Но опосредованно. Как будто настало лето, но самое холодное за всю историю наблюдений. Даже холоднее, чем зима. А что тебе снится?
Ну, вот буквально вчера мне снилось, что я оказалась в какой-то рыбацкой деревне, на побережье Ньюфаундленда или вроде того, и мне надо пойти в магазин и купить мяса. И вот я туда прихожу. Пол весь грязный, и прямо там, в помещении, лежат овцы. Не милые белые агнцы, как в Библии, а темно-серые и огромные, как волкодавы. Но все-таки овцы. Мертвые или полуживые. И там был мясник с большим ножом. Он вроде как резал овец, но неумело. То отрежет копыто, то хвост, то часть морды. Он не знал, что ему делать. Я стояла в дверях и смотрела, как он возится с этими овцами. Потом он сказал, что сейчас все получится в лучшем виде. Снова взмахнул ножом, тяжко вздохнул и сказал: Этот нож никуда не годится и ничего не умеет. Словно нож был живым. Или, может быть, просто тупым, и поэтому плохо резал. Я так и не поняла.
И что это значит? – спросил Ник.
Я не знаю, Карл Юнг.
На самом деле, я знала. Это был сон о Цюрихе.
Слушай, сказал Ник. У меня идея. Может, вообще ничего не писать на надгробии, а выбить там ноты?
Мы с ним еще долго обсуждали, какой именно музыкальный отрывок выбрать для Эльфи, и все это время мне хотелось заговорить о Швейцарии, но я понимала, что нельзя поднимать эту тему, потому что, если бы Ник узнал, что Эльфи просила меня отвезти ее в Швейцарию и ничего не сказала ему самому, он мог бы подумать, что она ему не доверяла или боялась, что он ее не поймет. Мне совсем не хотелось, чтобы он так подумал. Ему и так тяжело. Он остался один. Да и какой смысл говорить о Швейцарии? Мне придется самой разбираться, кем я была в этом сне: овцой, предназначенной на убой, мясником или просто ножом.