ы кошмаров и устранять их.
Известно, что для сохранения целостности человеческая перфосистема должна находиться в непрерывном движении – по крайней мере большая её часть. Во время манипуляций с перфолентами я позволяю себе ненадолго отключать отдельные сегменты, но всякий раз пристально слежу за временем.
Когда человек спит в объятиях стим-станции, его перфосистема продолжает напряжённо функционировать. Не получая актуальной информации для обработки, она вхолостую гоняет ленты по валам и практически случайным образом штифтует паттерны. Так рождаются сны.
Зная этот механизм досконально, я тем не менее никак не могу избавиться от неприятного послевкусия, которое оставил мне ночной кошмар, явившийся незваным взамен счастливого и нежного сна о давнем свидании на набережной.
Практичная моя натура ищет и быстро находит правдоподобное объяснение: перфолента, просмотренная вчера, и фантазии, связанные с её обнаружением, разбудили какие-то секции долговременной памяти, до этого момента благополучно дремавшие в покое и забвении.
Эффект домино. И мне нужно докопаться до первого камня, падение которого спровоцировало обрушение остальных.
Логи Сибиллы Жерар утверждают, что этим камнем, триггером к запуску и моментальной аварийной остановке моего воспоминания, спрятанного в её голове, послужило некое событие, случившееся пять дней назад, в шестнадцать ноль восемь. Это время окончания первой смены на фабрике, где работает Сибилла.
И не только она.
В первую смену на фабрике работает Зофья.
Иду на фабрику.
Я не люблю её. Фабрика каждый день крадёт у меня Зофью, но дело не только в этом. Меня печалит сама её концепция, размывающая чистоту идеи Андеграунда.
Фабрика – лучшее швейное предприятие во всём Санкт-Винтербурге. Но каждый выход на смену оборачивается для её работников соприкосновением, пусть и опосредованным, с грязью верхнего мира. Там, наверху, не прекращается война. И наверняка львиная доля заказов приходит на пошив военной формы. Работа, по сути своей мало отличающаяся от пошива саванов.
На этой мысли я спотыкаюсь и останавливаюсь, удивлённо глядя вокруг. С ответным удивлением смотрят на меня унтер-техникеры, занятые починкой газовой трубы.
«Саваны» – очень странное слово; я убеждён, что оно мне знакомо, но память, подбросившая его в поток мыслей, отказывается давать ему определение.
Непроизвольно трясу головой, чтобы сбросить наваждение, – и тотчас вспоминаю, что аналогичную привычку давно подметил у кошки Афины.
Фабрика между тем всё ближе. И с каждым шагом всё сильнее моя к ней неприязнь. Фабрика – компромисс, на который пришлось пойти нашему маленькому сообществу, возжелавшему уединения. Мы получаем от верхнего города всё, что необходимо нам для выживания: фрозилит, пар, газ, технологии, материалы. И с лихвой расплачиваемся за это трудом самых честных и усердных работников, к каковым я без сомнений причисляю любого жителя Андеграунда.
Чтобы наша община оставалось такой же чистой, как в день основания, чтобы пороки и искушения верхнего мира не проникли внутрь через единственную доступную ему дверь – через фабрику, мы выстроили стену. Этой стеной стал механизм для автоматической замены перфолент, который я назвал автомехом. Разумеется, я предпочёл бы не доверять такую тонкую работу машине, но доверять её неподготовленному человеку ещё опаснее, а сам я никак не справлюсь: фабрика работает круглосуточно.
Автомех показал себя замечательно. Он установлен на проходной, и задача его элементарна. Каждому работнику перед началом смены монтируется миниатюрное устройство, служащее двум целям. Во-первых, оно содержит в себе программную перфоленту с необходимыми для работы навыками. Во-вторых, блокирует связку кратковременной и долговременной памяти. Вся информация, полученная человеком внутри фабрики, пишется на чистые перфоленты, которые вместе с блокиратором и программой швейных навыков изымаются и уничтожаются автомехом по окончании смены.
Я ежемесячно провожу профилактический осмотр механизма. Дальше, на саму фабрику, не захожу никогда. Мне неуютна идея о том, чтобы доверить свой внутренний мир машине. Но того хуже – потеря воспоминаний, пусть бы даже это были воспоминания о непростом трудовом дне за швейной машинкой.
Если я хочу найти точку бифуркации и расшифровать послание, обнаруженное в голове Сибиллы Жерар, мне придётся изменить своим принципам.
С неприятным удивлением обнаруживаю, что изменить личным принципам гораздо труднее, чем изменить принципам общественным. Я шёл к фабрике с твёрдым намерением позволить автомеху сделать со мной то, что делает он с каждым рабочим. Но, придя на место, понял – не смогу. Меня оправдывает только соображение, что посещение фабрики, воспоминания о котором заберёт автомех, было бы бессмысленным актом.
Что ж, есть другой путь.
До планового осмотра механизма ещё неделя, но несколько дней назад (пять; снова эти пять дней!) мне принесли записку с информацией о мелком сбое в системе. К ней прилагалась перфолента с отчётом. Изучив её, я выявил простейшую логическую ошибку, тотчас выправленную самим автомехом. Машины, как и люди, накапливают усталость: на микрон смещаются шестерёнки, неточно ложится в колесо перфорация транспортной дорожки; происходит сбой. Как и у людей, у машин имеется предел, до которого проблемы решаются автоматически, и система самостоятельно возвращается к равновесному состоянию. Нечто подобное произошло и с автомехом пять дней назад. Но у меня есть заявка, а значит, и железный повод появиться на фабрике и покопаться в механизмах проходной.
Я проектировал эту систему. И знаю, как её отключить.
Сначала придётся отключить человека – дежурного техникера у входа. Сегодня это старик Лето, который не так давно был у меня на приёме.
Выражаю обеспокоенность его внешним видом. Предлагаю экспресс-диагностику. Проворачиваю переключатель в позвонке.
Обездвижить человека очень просто.
С машиной дело обстоит чуть сложнее, но и здесь я справляюсь не более чем за три минуты. Как всякий разумный инженер, я предусмотрел возможность экстренной деактивации.
За проходной начинается коридор, потолок которого уходит высоко вверх. В тесных тоннелях Андеграунда я и забыл, какими бесконечными бывают пространства. Коридор, без сомнений, ведёт прямо в цех, но я предпочитаю остаться незамеченным, пока не изучу обстановку. Нахожу лестницу, поднимаюсь на несколько пролётов и, стараясь не шуметь, по узкой галерее направляюсь к цеху.
Это место представлялось мне просторным светлым залом, где вдоль стен установлены столы закройщиков, а по центру в несколько рядов швейные машинки с ножным управлением. Я рассчитывал услышать шелест ткани и стрёкот машинок и был готов к этому. Я рассчитывал увидеть полсотни весёлых швей, которые тотчас окружат меня шутками и смехом, и был готов к этому. Я рассчитывал найти здесь ответ на один простой вопрос: что случилось пять дней назад, когда сработал триггер в голове Сибиллы Жерар, и был готов, как я думал, к чему угодно.
Вот что я вижу: огромное, плохо освещённое помещение; по полу вьётся медленная конвейерная лента. Вдоль неё стоят фабричные работницы; каждая раз за разом выполняет одну рутинную операцию. Темнота, пропитанная дымом и паром, мешает мне разглядеть подробности или моё собственное нежелание их увидеть?
У конвейера есть несколько развилок. Cледую взглядом вдоль одной из линий. Она уходит к дальней стене, вертикально поднимается по ней и возвращается по потолку. В момент второго излома тяжёлые тёмные объекты отрываются от конвейера, но не падают на пол, а раскачиваются маятником, потом зависают, удерживаемые крюками. Наконец вижу то, что всё это время было у меня перед глазами. На крюках, прикреплённых к конвейеру, висят люди. Много-много людей, одетых дорого, бедно, не одетых вовсе, стариков, молодых, женщин, мужчин, детей. Люди из верхнего города. И все как один эскаписты. Ни малейших признаков жизни. На одних лентах невредимые, на других калеки, без рук, ног, лица, половины туловища.
Читаю на табличке: сортировочный цех.
Как во сне прохожу по галерее в следующее помещение. Табличка: препарация. То ли воздух здесь прозрачнее, то ли мой внутренний барьер исчез, но теперь я вижу ясно, что происходит внизу. Тела бережно снимают с крюков, раздевают, обмывают, затаскивают на другой конвейер, вдоль которого снова стоят специалисты по простым операциям. Дисковой пилой делают надрез вдоль туловища. Брызги чего-то красного во все стороны. Вынимают из туловища что-то неприятное, склизкое. Сортируют вынутое, раскладывают по ящикам. Тело между тем продвигается на конвейере к целому скоплению дисковых пил разного размера.
Не успеваю увидеть, что там дальше, – чувствую у себя на плече чью-то руку. Оборачиваюсь.
– Эй, трупак! Почему не в форме и не на рабочем месте? – интересуется человек в чёрном, в котором видится мне что-то неправильное. Много неправильного. Прежде всего: он мне не знаком. А я знаю каждого жителя Андеграунда. Значит, это человек сверху. Непроизвольно морщусь от осознания, что ко мне прикоснулось нечистое, глубоко порочное существо. Пока я пытаюсь осознать всё это, изобразив на всякий случай любезную улыбку, он продолжает:
– Хрена лыбишься, мертвечина? Ноги в руки и назад в цех.
Я понимаю, что проще его отключить, чем пытаться понять. Притворяюсь, что послушался, направляюсь к цеху сортировки. Человек в чёрном удовлетворённо хмыкает и уходит в противоположную сторону. Возвращаюсь, тянусь ко второму позвонку, пытаюсь провернуть – никакой реакции. Разве что полный изумления взгляд человека, когда он поворачивается ко мне. Разве что его рука с дубинкой, занесённая для удара. Ударить ему, конечно, не удаётся. Пусть я доктор психологии и адепт изоляции, свой срок на войне я отслужил. А у войны для каждого ровно два урока. Бей первым – таков урок номер один. А второй – умри, если не выучил первый урок.