Я выучил. Я выучил все уроки. Я бью. Я смерть. Смерть. Умри. Умри сейчас, трупак. Бей первым. Смерть. Мертвечина. Смерть. Умри.
В этот момент моё тело действует самостоятельно. Что-то происходит, я знаю это. Но не способен понять, что именно. Потому что голова моя вот-вот взорвётся. Эффект домино догоняет меня, превратившись в цунами. Лихорадочно крутятся катушки. Бьются в истерике штифты, обрабатывая всё новую и новую информацию. Информацию, которая спала во мне много месяцев. Она всегда была там, её никто не украл, просто изолировали. Как нас изолировали в Андеграунде. Все мои воспоминания о войне были со мной. Но кто-то спрятал ключи к этим воспоминаниям. Знание о смерти всегда было со мной, но кто-то спрятал само понятие смерти.
Буря в голове стихает, и я наконец могу увидеть, что делает моё тело. Тело наносит последовательные умелые и яростные удары по давно упавшему и прекратившему сопротивление человеку в чёрном.
Что-то красное
(кровь)
с бульканьем выплёскивается из его рта.
Что-то белое
(кость)
неряшливым осколком торчит из обмякшей руки.
Прекрати. Прекрати. Прекрати.
Я прекращаю.
Мимо галереи по потолку медленно плывёт лента конвейера с пустыми крюками. Без труда поднимаю тело человека в чёрном и вешаю на один из крюков.
Нужно уходить. Вместо этого быстро, не глядя вниз, пробегаю два цеха (фаршировка, трансфузия). Следующий цех выглядит именно таким, каким я его вообразил, воспользовавшись запылившейся информацией со вновь активированных перфолент. Вот они. Уже нафаршированные металлом, каучуком и фрозилитом, уже зашитые и готовые к эксплуатации. Вскрытые черепные коробки. Чистые перфоленты на новеньких валах. Я не вижу их, но знаю, что они там. Так сделал бы я сам. В отдельных ёмкостях рядом с каждым черепом – мозг, временно оживлённый гальванической силой, чтобы передать скопившуюся в нём информацию на более надёжный носитель. Здесь уже нет так называемых работниц фабрики
(не люди нелюди мертвечина),
здесь начинается тонкая работа, и выполняют её специально обученные
(живые)
люди.
Всё.
Нет, не всё. Впереди ещё один цех. Последний. Табличка: очистка памяти.
Мне не нужно заходить туда. Я прекрасно знаком с процедурой, которую проделываю каждый день.
Борюсь с желанием сейчас же найти и забрать из этого Аида Зофью.
Побеждаю.
Возвращаюсь на проходную.
Борюсь с желанием оставить автомех выключенным.
Побеждаю.
Запускаю механизмы. Короткий тест системы. Машина в порядке.
Включаю старика Лето, дежурного техникера. Сообщаю, что мои подозрения не подтвердились – экспресс-диагностика показала, что его
(мертвеца)
внутренний мир в превосходном состоянии.
Покидаю фабрику спокойно и уверенно. Ни единым движением, ни единым жестом не выдавая, что творится у меня в голове.
Там – руины. Нас предали. Нас обманули.
Там – ярость. Мы найдём виновных. Мы отомстим.
Но сначала мне нужно прийти в себя.
Слишком много новых перфолент в моей голове.
Захожу домой в двенадцать семнадцать. Четыре часа до возвращения Зофьи с фабрики. И то при условии, что она не задержится, как задерживалась в последние дни.
Привожу себя в порядок. Переодеваюсь.
Чертовски хочется курить, хотя у меня давно нет лёгких, способных обработать сигаретный дым.
Чертовски хочется выпить виски. Я ничего не пил и не ел вот уже три года. Сами понятия о еде и выпивке были скрыты от моего сознания.
Всю дорогу я думал об эскапистах. Большинство из них были работниками фабрики. А значит, изобретённый мною механизм изоляции и автоматической очистки памяти давал сбой. Значит, я виновен в их уходе.
В их смерти. Точнее – в их окончательной смерти. Повторяю про себя снова и снова.
Сколько ещё понятий отключили от нашего сознания, чтобы поместить в эту как будто добровольную изоляцию и заставить бежать по колесу?
Я направляюсь в кабинет, перебираю пластинки. Прикосновение к ним отчего-то вызывает душевную боль. Перебираю книги на полке и чувствую ярость. Маленькая библиотека, которую я так любил, – сродни моей памяти, выхолощенная и лишённая всякого намёка на настоящую жизнь.
Взгляд в спину. Оборачиваюсь.
Снова мы вдвоём. Я и кошка. Сейчас, искупавшись в крови и воспоминаниях, я не способен выносить её молчаливое презрение. Иду в спальню, завожу стим-станцию на интервал в четыре часа. Погружаюсь в сон.
Мой кошмар: кружусь с Зофьей в вальсе, но не чувствую её тепла и не могу разглядеть её лицо. Внезапно понимаю, что человек, вальсирующий с моей женой, – не я. Потому что я далеко, в сандинской пустыне; мой живот искорёжен разрывной пулей. Рядом никого, только песок, который пробирается через рану в мою кровь, ползёт по венам, окутывает сердце. Проваливаюсь в пустоту, открываю глаза. Я в отсеке, на стим-подзарядке. Афина сидит напротив и смотрит на меня жёлтым взглядом убийцы. Медленно встаёт, идёт ко мне. Дёргаю рычаг, чтобы отключиться от станции, но рычаг не поддаётся. Афина прыгает на мои колени, забирается на левое плечо. Её невероятная тяжесть давит на сердце, заполненное песком, который вместо фрозилита качает в меня трансфузионная система. Афина шепчет мне в ухо, но я никак не могу расслышать её слова. Тогда она тянется к моему горлу.
Открываю глаза. На часах шестнадцать тридцать две. Мне не нужно инспектировать комнаты, чтобы определить: Зофья ещё не вернулась. Достаточно кошки, которая сидит напротив и смотрит на меня своими жёлтыми ненавидящими глазами. Очевидно, Афина просидела здесь всё то время, пока я был на подзарядке. Может, решала, не перегрызть ли мне горло во сне?
Сон между тем, пусть и кошмарный, произвёл целебное действие. Я видел лишь отголоски работы, которой всё это время были заняты шестерёнки в моей голове. Систематизация, каталогизация, анализ, синтез.
Я помню тепло рук Зофьи. Помню, как она порезалась, пробуя остроту лезвия моей полковничьей сабли. Помню красный цвет её крови. Если бы она порезалась теперь, на месте пореза образовалась бы ледяная корочка голубого цвета. Такая же, какая покрывает сейчас костяшки моих пальцев.
Я помню наше первое свидание. Та самая набережная, которая снилась мне из ночи в ночь. Разумеется, никакого солнца и голубого неба. Тучи над Санкт-Винтербургом не расступаются никогда. И никогда не прекращается чёрный снег. Но моя нежность всё та же. Как и моя любовь к Зофье.
Я помню её концерты и турне – и моё одиночество.
Я помню мою работу над проектом стим-зомби – и её одиночество.
Я знаю, что я не человек. Я знаю, что она не человек.
Я знаю слишком много.
Но остаётся чувство, что какого-то кусочка в этой мозаике недостаёт. Лёгкость пустоты на том месте, где должна быть ещё одна шестерёнка, чтобы как следует разогнался наконец механизм моей памяти.
Я всё ещё не знаю, что произошло на фабрике пять дней назад. Что за сила заставила обрушиться эту хрупкую конструкцию из домино.
Я всё ещё не знаю, кто стоит за этим грандиозным обманом. Мне видится тёмная грузная фигура карикатурного злодея, подсвеченная прожектором из-за спины, отчего образуется гигантская зловещая тень, накрывающая собою весь Андеграунд.
Скрип двери. Кошка тотчас срывается с места, чтобы приветствовать хозяйку. Жму на рычаг. Стим-станция нехотя отпускает моё мёртвое тело. Но выйти навстречу Зофье не успеваю.
Они заходят. Зофья и… некто. Я знаю, что где-то в закоулках моей головы прячется его имя, но пока ещё не способен его найти. На лице его с лёгкостью читаю признаки серьёзных проблем в перфосистемах. Не уверен, что он хотя бы приблизительно понимает, где и с кем находится. Он одет в комбинезон унтер-техникера, слишком тесный для него, – не сходится на груди, не прикрывает лодыжки и запястья. Я вижу свежие, не залеченные ещё фрозилитовой регенерацией швы. Он оттуда, с фабрики.
– Вацлав.
Зофья улыбается мне своей улыбкой номер два. Это улыбка сомнения, чувства вины и покорности.
Зофья говорит:
– Понимаю, как странно и нелепо это прозвучит… Я знаю этого человека только пять дней. Ты, конечно, скажешь – ерунда, блажь. Но я чувствую, что и минуты не проживу без него.
На этот раз механизмы в моей голове готовы к удару и обрабатывают информацию без задержки и попыток отключиться от тела.
Память тотчас отзывается эхом на слова Зофьи. Мой кабинет в апартаментах на верхнем уровне Эдгар-По-Билдинг. Чёрный снег за окном. Приглушённый свет газовых ламп. Кошка Афина у меня на руках. Зофья садится на самый краешек вольтеровского кресла у камина. И говорит, говорит, говорит. Точно слова эти копились у неё в голове сжатым паром и усердно, не покладая букв, искали выход. Вот, нашли:
– Тебя не было так долго. Командировки, совещания, лаборатория. Я не могла этого выносить. А потом появился Байрон. Я знаю его всего несколько недель, и это были самые счастливые недели в моей жизни.
Байрон, вспоминаю я. Так его зовут. Юный лётчик, герой войны, поэт и задира. Я встречался с ним дважды на каких-то приёмах, где он, казалось, должен был выглядеть бледно и неуместно в своём поношенном мундире. Но Байрон всюду делался центром внимания и симпатий. Высокий, статный, с красивым, но асимметричным лицом – очевидный результат контузии, легко исправимый в наше время. Но он не исправлял, нет. Для него всякая память так же дорога, как и для меня. Ещё кое-что общее: мы оба любим Зофью.
Зофья говорит:
– Нелепо обращаться к тебе с такой просьбой, но ты и сам понимаешь, что больше обратиться не к кому. У него… Святой Гибсон, я даже не знаю его имени… у него какие-то проблемы… В голове. Ты можешь это исправить?
Память отзывается эхом:
– Он тоже был на войне, получил контузию. Но уже совсем оправился. Я перееду к нему. Квартира на нижнем уровне… Я привыкну. А со временем всё наладится. Ты великодушный человек, Вацлав, и всё поймёшь. В конце концов, мы давно не любим друг друга.