Обезьяна нахмурился:
– Потом. Лучше сначала что попроще.
С этими словами он достал из кармана перочинный нож, взял на барной стойке поролоновую губку и в две минуты вырезал из губки дракона, причем так, что губка совершенно сохранила свою квадратную форму: дракон из губки получался, только если вывернуть ее наизнанку. Несколько раз перед самым носом прапорщика Обезьяна выворачивал губку наизнанку так, что получался дракон, а потом сворачивал дракона так, что опять получалась губка.
– Как это? – пробормотал прапорщик, когда Обезьяна поставил наконец поролонового дракона перед ним на стол.
– Попробуй.
Прапорщик взял поделку и с детским наивным видом несколько раз обращал ее из дракона в губку и обратно:
– Как это?
Ничего не ответив, Обезьяна так же быстро и уверенно нарисовал прапорщику на бумаге упрощенный вариант одной их эшеровских лестниц. Благодаря ухищрениям перспективы, лестница на рисунке представлялась геометрическою фигурою, немыслимой в трехмерном мире, запутывалась внутри себя и вела к собственному началу. Глядя на рисунок, я вспомнил лестницу утреннего своего кошмара, но психика прапорщика, кажется, была устойчивее.
– Ну и хрен ли? – сказал прапорщик, когда рисунок лег перед ним на стол.
– Посмотри внимательно, – посоветовал Обезьяна.
Прапорщик долго вглядывался и наконец сказал:
– Как это? Так не может быть.
Тогда Обезьяна раскрыл компьютер, вошел в googleart и показал прапорщику хранящихся в Лондонской Национальной галерее знаменитых «Посланников» Ганса Гольбейна-младшего. Компьютерная программа позволяла сначала как бы подойти к картине слева так, чтобы на полу у ног молодых дипломатов было просто мокрое пятно. А потом как бы подойти к картине справа так, чтобы пятно превратилось в череп. Ловко орудуя клавишами, Обезьяна несколько раз виртуально подводил прапорщика к картине то справа, то слева, пока тот не пробормотал:
– Как это?
– Лучше спроси, кто это, – засмеялся Обезьяна.
– Кто это? – эхом отозвался прапорщик.
– Это французский посол, – отвечал я. – Гасконец. Я забыл, как его звали. Он приезжал в Лондон на коронацию Анны Болейн…
При слове «гасконец» лицо прапорщика несколько оживилось, потому что он смотрел, видимо, кино про трех мушкетеров. Имя Анны Болейн не вызвало у прапорщика никаких заметных эмоций. Пока я говорил, Обезьяна ловко нарисовал на листке бумаги такой же череп, как на картине Гольбейна, и положил листок на стол перед прапорщиком.
Надо отдать Обезьяне должное: Толик наш увлекся. Он долго рассматривал рисунок то справа, то слева и наконец спросил:
– Как это?
– Лучше спроси, что это? – засмеялся Обезьяна.
– Что это? – отозвался прапорщик.
– Это анаморфоза, – сказал я. – Особого вида рисунок, изменяющийся в зависимости от точки обзора.
Прапорщик раскрыл было рот, чтобы задать традиционный вопрос: «Как это?» Но Обезьяна опередил его и приказал:
– Повтори!
Прапорщик улыбнулся. Ему было смешно вообразить, что вот сейчас он произнесет слово «анаморфоза».
С этой его улыбки установился между нами какой-никакой контакт, и начался первый урок рисования, который Обезьяна, надо сказать, провел блестяще. По моей просьбе Обезьяна прапорщику показал в googleart сначала «Благовещение» Леонардо, а потом «Менины» Веласкеса. С карандашом в руках мы наглядно показали Толику, насколько непропорциональна рука Леонардовой Мадонны, долго объясняли, почему надо было рисовать руку непропорциональной, поскольку картине предназначалось висеть в углу и не предполагалось, что кто-нибудь когда-нибудь станет смотреть на эту картину прямо. Толик не понимал, морщил лоб и от непривычных интеллектуальных усилий становился рассеянным.
Куда больше прапорщика увлекли «Менины». Я говорил:
– Понимаете, Веласкес должен был написать парадный портрет королевской семьи. Но самого короля рисовать было нельзя. У короля был сифилис. У него провалился нос. Поэтому Веласкес придумал…
– Че? У короля? Сифак? – с этого момента Толику стало еще интереснее.
– Ну, да. У короля сифак. Что же вы думаете, бледная спирохета отличает королей от нищих?
– Кто отличает? От кого?
– Бледная спирохета, – я все не мог привыкнуть, что с Толиком надо говорить просто, как с пятилетним ребенком. – Микроб. Возбудитель сифилиса.
Пришлось сначала разъяснить прапорщику, как именно распространяется сифилис, а потом показать на картине «Менины» зеркало, в котором отражается король, как бы одновременно и присутствуя на картине, и отсутствуя. Пользуясь возможностями googleart, прапорщик все просил зеркало ему увеличить и все рассматривал отражение короля, и все пытался понять, видно или не видно, что у короля провалился нос. А потом спросил:
– Так это дочки его?
– Да, – отвечал я, чтобы не вдаваться в подробности.
– Так у него же сифилис?
И разговор бы ушел далеко от живописи, если бы не вмешался Обезьяна:
– Ладно, акушер-венеролог. Давай лучше сам что-нибудь нарисуй.
– Я не это… Не умею… – набычился прапорщик.
– Давай-давай! Что-нибудь простое! Вот кубик нарисуй, – Обезьяна вывернул поролонового дракона и положил перед прапорщиком на стол квадратную губку.
Комически сопя, прапорщик нарисовал на бумаге плоский квадрат.
– В объеме нарисуй.
– Как? – переспросил прапорщик.
– Ты мне квадрат нарисовал. А ты нарисуй кубик.
Это элементарное задание оказалось для прапорщика совершенно непосильным. Несколько раз Обезьяна рисовал на листке объемный кубик. Прапорщик соглашался, что да, дескать, кубик. Но повторить рисунка не мог. В его исполнении кубик получался разлапистым и более похожим на солнечную батарею космической станции «Мир».
– Послушай, – говорил Обезьяна, – дальняя грань должна быть короче, чем ближняя.
– Как это? Они же одинаковые!
– Конечно, они одинаковые. Но то, что ближе, кажется большим. А то, что дальше, кажется маленьким. Понял? Тебе этот кубик надо нарисовать не таким, какой он есть, а таким, каким он тебе кажется, когда ты на него смотришь. Понял?
С пятого раза прапорщик понял и нарисовал на листке кубик, более или менее выстроенный по законам линейной перспективы. И вы бы его видели! Я имею в виду не кубик, а Толика. Вы бы его видели! Он выглядел так, как будто бы только что сделал великое открытие. И я уж думал оставить его наедине с этим великим открытием да и пойти обедать, но Обезьяна встал, зашагал по комнате, снова вернулся в кресло и проговорил:
– Теперь скажи мне, Толик, про кого этот рисунок?
– Чего? – не понял прапорщик.
– Ты нарисовал кубик не такой, какой он есть на самом деле, верно? – Обезьяна посмотрел на Толика пристально и направил в его сторону указательный палец.
– Ну, да… – Толик виновато развел руками.
– Ты нарисовал кубик не таким, какой он есть на самом деле, а таким, как ты его видишь, верно? – Обезьяна почти кричал.
– Ну, да…
– Так про кого рассказывает этот рисунок? Про кубик? Или про тебя?
– Про меня, что ль? – пробормотал Толик. – Как я вижу?
И на лице Янтарного прапорщика на мгновение воцарилось то самое выражение, которое отличает людей от животных.
Довольный своим уроком Обезьяна захлопнул компьютер, встал из глубокого кресла одним пружинным движением, направился к двери и, обернувшись в дверях, сказал:
– Алексей, пойдемте обедать. А ты, – он обратился к прапорщику, – Леонардо Недовинченный, пожалуй на ужин. Ровно в девять.
Прапорщик молчал.
– Слышишь? – переспросил Обезьяна.
– Слышу, – кивнул прапорщик мрачно.
– Вот и славно. Оденься только поприличнее. И расспроси после обеда Алексея, как пользоваться ножом и вилкой.
– Я че, не умею, что ль? – буркнул прапорщик.
– Ну, вот и посмотрим, – Обезьяна улыбнулся и кивнул мне, как бы приглашая идти вместе.
Но мне показалось, что прапорщик хочет поговорить со мной один на один. И я остался, сказав Обезьяне, что, дескать, догоню. Несколько минут мы с прапорщиком смотрели, как удалялся Обезьяна по берегу пруда, а потом прапорщик замахал нервно руками и потащил меня через дом, туда, где черное крыльцо вело в японский каменный садик. Там Толик обнял меня за плечи и потащил по окружной дорожке, петлявшей среди аккуратно расчесанного граблями песка. Чуть поодаль журчал фонтан, бамбуковая трубка наполнялась водою и, наполнившись, опрокидывалась под собственной тяжестью, каждую минуту издавая печальный полый звук «тук». И я подумал, что хозяин дома, вероятно, посмотрел фильм «Убить Билла», когда заказывал этот сад ландшафтному дизайнеру.
– Слышь, мужик, надо сматывать! – Толик развернул меня на дорожке и потащил в обратную сторону. – Слышь! Надо где-то, как-то, куда-то…
Я сбросил с плеча его тяжелую руку и остановился:
– Во-первых, Анатолий, мы никогда с вами не переходили на «ты», и вы годитесь мне в сыновья, если не во внуки… Во-вторых…
– Слышь, ты, погоди!
– Вы! погодите!
– Какая хрен разница! – Толик опять развернул меня и опять потащил по дорожке. – Тут всюду видеокамеры. Тут всюду следят.
– Ну да, – я опять освободился от его руки. – Ну и что?
– А то, что, когда все начинают свои права показывать, они приводят к последствиям где-то, как-то!..
– Кто приводит? Куда приводит? Анатолий!
Сказать по правде, я не понял смысла этой его последней фразы и запомнил ее именно ради ее абсурдности. Речь Толика казалась мне бессмысленным набором восклицаний, и я начинал не на шутку злиться, тем более что прапорщик снова пытался обратать меня за плечи и тащить куда-то.
– Куда вы меня тащите?
– Надо направления менять! Тут всюду микрофоны, пушки… Надо направления менять где-то, как-то…
– Где, Анатолий? Как?
Он снова попытался тащить меня, но я оттолкнул его в грудь:
– Возьмите себя в руки, – мы замерли друг напротив друга на дорожке посреди сада камней, «тук» сказала бамбуковая трубка. – Вы тут пленник. Ведите себя с достоинством пленника.