Он отвязал коня и забрался в седло. Он плохо управлялся с лошадьми – у него почти не возникало такой необходимости, – но часто ездил на верблюдах и на мулах и надеялся, что этих навыков будет достаточно.
Он не двинулся на юг, к оживленной дороге. Через эту рощу шла тропинка на север. Она была частью их плана.
Она соединялась с другой тропой, по которой они добрались сюда от галеры. По ней он поскакал быстро. Тропа стала шире, превратилась в дорогу. Он увидел на ней двух человек, идущих навстречу. Они посторонились, как делают все при встрече с всадником. В полях работали люди. Был посевной сезон.
Он скакал, сосредоточившись на этом. Скакал так быстро, как осмеливался. Его все еще тошнило. Он подумал, что его опять может вырвать. Это убийство. И то, что, по-видимому, произошло в городе. Катастрофа.
Зияр погиб? Невозможно. Ашар не допустил бы этого. Что случилось с теми, кто был там вместе с ним? Что станет с Айашем ибн Фараем?
Что скажет его отец?
Он все же добрался до поросшей соснами береговой полосы, куда они вытащили три маленькие лодки, на которых приплыли. И которые должны были снова доставить их на корабль вместе с женщиной. Галеру поставили на якорь на некотором отдалении – предосторожность на случай, если понадобится быстро уходить.
Джадитов поблизости не оказалось, это место никто не обнаружил, лодки были на месте.
А галера – нет.
Айаш обвел взглядом море. Пусто. Галера должна была уже вернуться из рейса на север за едой и водой, который она совершила, высадив вчера их команду на берег.
(Ночью дул встречный ветер, и на восходе тоже. Галера не могла развить большую скорость, двигаясь на юг, под парусом или на веслах, и обходя опасные рифы. Она задержалась.)
Айаш остался на берегу. Он сел, обхватив руками согнутые колени. Он уже проголодался. Он заставлял себя не плакать. В какой-то момент он услышал за спиной шум, и его охватил еще больший страх. Это дровосеки работали среди сосен, но он этого не знал. Он боялся, что эти люди спустятся на берег. Увидят лодки. Увидят его.
Что сделал бы его отец? Он не знал!
Айаш оставил коня привязанным к дереву, оттолкнул одну лодку от берега и начал грести, неуклюже, потому что лодка была слишком большой для одного человека. Но он все же уплыл на ней дальше в бухту. Привел ее туда, где, как он помнил, раньше стояла на якоре галера. Или ему казалось, что помнил. Он не был уверен. Он ждал там, в море, один. Греб, чтобы оставаться на месте, чтобы его не отнесло обратно к берегу. Его мучили голод и жажда. Он чувствовал себя больным. И ему было очень страшно.
Он все время смотрел на север, дырявил взглядом ветер, как гласит поговорка. Галера не появлялась. Она должна была быть здесь. Но ее не было. Солнце село, потемнело небо, появились первые звезды Ашара, подул ветер. Айаш с жаром произнес вечерние молитвы. Он понял, что ночью не сможет увидеть приближение судна. На галере не зажгут огней. Они его не заметят.
Он не знал, что делать.
Арсений Каллиник не понимает, почему он парит в воздухе над своим телом и смотрит сверху на себя, лежащего в палаццо в Родиасе, вдали от дома, и на вскрытые вены на своих запястьях.
Он знает, что умер, убил себя, что считается грехом во многих религиях, в том числе в его собственной. Хотя в некоторых текстах сказано – и он изучал такие тексты, – что это приемлемо при определенных обстоятельствах, в том числе ради спасения других людей. Или, для некоторых людей в древности, когда пострадала честь. Действительно, были времена, когда честь ценилась гораздо выше, чем теперь. Он писал работы на эту тему. Мог бы процитировать сам себя. У него всегда была хорошая память. Он помнил много древних текстов.
Я остался ученым даже после смерти, думает он. Как полезно.
Неужели после смерти можно иронизировать?
Каллиник, философ и лингвист, бывший учитель детей императора в Сарантии, входивший в круг мыслителей и художников матери императрицы, человек, широко известный на востоке, смотрит сверху на лужу крови, растекшуюся вокруг него на полу его комнаты, и решает, что, поскольку он сейчас иронизирует, это действительно возможно и после смерти. По крайней мере, короткое время. Пока ты паришь вот так. Это парение, это зрелище самого себя, неожиданно.
Он хотел бы описать это открытие в своей работе, если бы… если бы не очутился здесь. Где бы это «здесь» ни было. И продолжая эту логическую игру: если бы он не очутился здесь, то не сделал бы это открытие, а следовательно…
Вопросы, скорее подходящие живому человеку.
В жизни он закончил свой путь в Батиаре – обломок, выброшенный морем на берег к невежественным западным людям, которых возглавляет необразованный Верховный патриарх, недостойный ни этого титула, ни уважения. Совсем не похожий на их Восточного патриарха до падения Города. Человека, знакомством с которым Каллиник гордился и которого любил.
Падение. Оно так много изменило, так много разрушило.
В том числе жизнь Арсения Каллиника, хотя едва ли это имело большое значение.
Он повиновался приказу императора и вместе с матерью-императрицей на одном из последних кораблей покинул Сарантий. Прибыл сюда, в Родиас. Где, по крайней мере, были библиотеки и какие-то ученые. В том числе подобные ему, высланные, потерянные, уничтоженные – так же, как был уничтожен их мир.
С тех пор прошло больше четырех лет. В глубине души он понимал, что горечь жизни в изгнании никогда не пройдет. Горечь хлеба, испеченного иначе, иных молитвенных обрядов, иных изображений бога на полотнах, на куполах, на медальонах. Жизнь среди людей с такими незрелыми, легкомысленными представлениями о надлежащем поклонении святому Джаду. У него на родине в таких вещах разбирались. Они горячо обсуждали вопросы веры, со знанием и страстью.
Здесь говорят главным образом о том, какие вина самые лучшие, кто из командиров наемников самый могущественный, кто из художников-портретистов самый востребованный.
И о куртизанках. Они много говорят о куртизанках и проститутках.
Он понимает, задержавшись в этом странном месте, в эти мгновения после смерти, что часть его умерла, когда он оказался на чужбине после падения Сарантия.
Он пытался построить здесь жизнь. Принял покровительство Ансельми ди Вигано, довольно умного человека – для аристократа и жителя запада. Он трудился над собственными произведениями, несмотря на отсутствие своей библиотеки, а также над проектом ди Вигано, словарем ашаритского, тракезийского и киндатского языков, целью которого было помочь будущим ученым и читателям понимать священные, философские и медицинские тексты или великие тракезийские трагедии, написанные две тысячи лет назад. Произведения, дорогие его сердцу. Тому, что раньше было его сердцем. До изгнания. До смерти.
«Для совершенствования тех, кто придет за нами», – торжественно сказал тогда ди Вигано.
Эта работа не была тягостной. Он занимался тракезийской частью, конечно, хотя говорил на ашаритском и немного знал язык киндатов, а также несколько других языков – как любой настоящий ученый. По крайней мере, на востоке. В Родиасе это было не совсем так.
А потом, некоторое время назад, ди Вигано привел в свое палаццо нового человека – молодого, глупого, высокомерного (почему эти качества так часто идут рука об руку?) ашарита, которого взяли в плен пираты. Они привезли его сюда, так как думали, что он чего-то стоит.
Им следовало утопить этого тщеславного глупца, к такому выводу пришел Арсений Каллиник.
Ибн Русад был пьяницей, развратником и имел смехотворно преувеличенное мнение о своей мудрости. Поверхностный ум не служит оправданием всем этим качествам! С ним невозможно было работать, но ди Вигано считал его ценным приобретением. Он с самого начала хотел заполучить ашаритского ученого для своего проекта.
Напрасно было объяснять, что этот человек вовсе не ученый. Каллиник пытался, дважды. Каждый раз он встречал отпор, во второй раз резкий: его обвинили в зависти, недоброжелательности, религиозной ненависти.
Что за идея! Завидовать такому… такому человеку! И разве джадит не должен ненавидеть народ, который разрушил Город Городов?
Конечно, он ненавидел этого человека. Их коллега-киндат никогда не высказывал своих взглядов. Он выполнял свою работу, был тихим и довольно способным. Осторожным – как лингвист и как человек. Таким, каким вынужден быть всякий киндат в большинстве случаев. Но Курафи ибн Русад, ашарит, свел Каллиника с ума.
Несомненно.
Потому что сегодня утром, когда молодого человека внезапно вызвали во дворец, оторвав от работы (Почему его? Почему не Каллиника?), и их работа была отложена до следующего дня, Арсений Каллиник подчинился внезапному порыву безумия, посланного богом, и зашел в комнату этого человека, соседнюю с его собственной. (Он был вынужден слушать, снова и снова, как ибн Русад громко прелюбодействует с джадитской женщиной.)
Он сделал это без какой-либо цели, им руководило только беспокойство, похожее на жжение внутри… и горе, которое никогда не покидало его. Он подошел к письменному столу этого человека. На нем лежала рукопись.
Калинник смотрит сверху на свое собственное мертвое тело. Кажется, оно стало дальше от него теперь, будто он поднимается, паря в воздухе. Или, возможно, у него слабеет зрение. В конце концов, он же мертв.
Но перед смертью он прочел кое-какие напыщенные, невыносимые рассуждения этого фальшивого ученого, этого самовлюбленного, невежественного, бесчестного глупца: его размышления о страданиях и мучениях на чужбине среди варваров, о жестоком обращении и таких невыносимых страданиях.
Страдания! Он пробыл здесь меньше года, живет в роскошном дворце, а его единоверцы разрушили стены Сарантия, убили императора и Восточного патриарха, насадили их головы на копья, чтобы пронести их по горящим, разрушенным улицам среди умирающих людей, а потом выставить на стенах. И они вынудили отправиться в изгнание десятки тысяч мужчин и женщин. Больше! Больше, чем десятки тысяч!