Городские власти чувствовали (и очень справедливо, по мнению Эли) свою вину за то, что не обеспечили безопасность. Особенно в отношении предназначенной для патриаршего флота каракки, за строительством которой издалека наблюдал сам герцог. Они взялись за свой счет поставить на корабль Рафела и Лении самые дорогие пушки, четырнадцать штук: по шесть с правого и левого борта, стреляющие сквозь амбразуры, прорезанные в корпусе судна на орудийной палубе, и две большие, тщательно сбалансированные, на носу и на корме. Амбразуры были спроектированы изящно; новые пушки, установленные на рельсах выше, чем обычно, можно было плавно выдвигать и откатывать назад, а когда их не использовали, амбразуры плотно закрывались заслонками с болтами.
Рафел, владелец, который не собирался на войну, принял этот благородный жест со всеми приличествующими выражениями благодарности. И в результате Эли бен Хафай получил в свое распоряжение этот… дар.
Плывя назад и пытаясь решить, когда и где обогнуть утес и вступить в бой, он… ну, потом он будет говорить, что произошло чудо. Что он ни при чем, что это сестры-луны проявили благосклонность к недостойному моряку.
Он почти все время смотрел вперед. Туда, где заканчивался скалистый утес. Но почему-то взглянул влево, в сторону порта, – и увидел сквозь кроны сосен то, что увидел.
Всего лишь мимолетный взгляд, но его оказалось достаточно. Достаточно.
Он крикнул, чтобы убрали паруса на всех трех мачтах. Его матросы бросились выполнять приказ. Сердце его сильно билось. Позже он скажет, что оно было подобно дикому зверю у него в груди. Он не привык к подобным выражениям. Как и к сильно бьющемуся сердцу.
Но то, что он увидел, было отражением солнечного луча от массивной пушки – их было шесть, как потом выяснилось, – на крепостной башне, охраняющей восточную сторону гавани Тароуза.
И он понял две вещи. Во-первых, что он находится позади них. Эти пушки обращены наружу, их можно, конечно, повернуть, можно изменить угол наклона ствола. Но их невозможно развернуть в противоположную сторону.
Во-вторых, Эли бен Хафай знал – потому что он опробовал все свои орудия после того, как каракка «Серебряный свет» вышла в море, – как высоко можно поднять пушечные стволы в высоких амбразурах… и знал, что их снаряды способны долететь туда. Поверх деревьев до башни.
Поверх деревьев до башни.
Он приказал поднять два паруса, проверил возможность быстро развернуться в этом прекрасно защищенном месте, до того, как они обогнут утес и направятся туда, где идет морское сражение. Он сделал это для того, чтобы получить возможность стрелять с обоих бортов, перезаряжать пушки и охлаждать их, а также стрелять из одиночных орудий на носу и на корме. Угол подъема стволов был важен. Им нужно было стрелять поверх деревьев.
Он знал, как это сделать на почти пустом корабле, готовом принять на борт любые сокровища, захваченные в Тароузе, если они возьмут Тароуз.
Крепость за соснами не имела никакой защиты от него. Никакой. Раньше не существовало корабельных орудий, которые смогли бы сделать то, что он собирался сделать. Мир изменился – мир войны, во всяком случае. И Эли был человеком, который привез сюда эти перемены. Каждый раз, когда стреляли пушки с одной стороны, он приказывал всем морякам осторожно перемещаться на противоположную, чтобы накренить каракку, позволяя еще выше поднимать стволы. В бурном море это было бы крайне опасно.
Но море в этой бухте было спокойным, и Эли бен Хафай точно знал, что он делает своими пушками, этим подаренным ему чудом.
Он разрушил эту башню. Нет, он сделал больше. Пушки ашаритов там, наверху, за деревьями, имели большой запас пороха для выстрелов. Пороха, который может, как известно всем морякам, легко воспламениться и устроить пожар. Или взрыв.
В тот день произошло и то и другое, благодаря тому, что Эли увидел, взглянув влево. Благодаря тому, что он сделал.
Ядра из пушек «Серебряного света» срезали верхушки сосен. Они определили дальность стрельбы и разнесли укрепления и артиллерию на башне. Выстрел за выстрелом, без перерыва. С правого борта, с левого, с носа и кормы, при каждом развороте корабля.
Под их беспощадным обстрелом башня рухнула, окутанная вздымающимися к небу языками пламени. Огонь перекинулся на корабли ашаритов в задних рядах их флота – те, что находились ближе всех к причалам гавани, где пока не было ни одного джадитского судна. Они загорались один за другим, сначала паруса, потом дерево. Эли продолжал посылать туда ядра. Когда башня рухнула, он приказал пушкарям целиться еще немного выше, и они начали палить прямо в гавань. Он ее не видел, но знал, что там находится, чьи корабли.
Даже сквозь оглушительный шум сражения до них доносились вопли раненых и умирающих. Эли бен Хафай был по природе человеком не жестоким, не воинственным и не злым, но он прибыл сюда ради войны, он гордился своей работой, и то, что он сделал в тот день, без сомнения, решило исход морского сражения у Тароуза.
Многие капитаны ашаритского флота, находившиеся дальше в море, запаниковали при виде происходящего в гавани у них за спиной. Фарай Альфази не запаниковал. Он был бы ценным трофеем, если бы его живым взяли в плен для патриарха. Но его не взяли в плен. Он выбрал смерть: протаранил сересскую галеру своей, перепрыгнул на нее впереди всех своих людей и умер с мечом в руке, с вызывающим криком, сражаясь с большим количеством врагов.
Джадитские корабли обрушили шквал огня на крепостные пушки в западной части гавани. Им представилась такая возможность из-за паники, смертей и пожаров, которые вызвал Эли.
Западные укрепления тоже взлетели на воздух в языках пламени. И это закончило морское сражение. Бегство корсаров перед рассветом во многом решило исход этой битвы задолго до ее начала. Эли бен Хафай сделал остальное – с одним кораблем, под прикрытием сосен, в тихой бухте за скалистым утесом.
Потом его прославляли и осыпали подарками. Родиас, Сересса (произошедшее свидетельствовало о достоинствах их пушек!), король Фериереса, чьи корабли почти не пострадали в этом бою. Даже Священный Император джадитов далеко на севере, в Обравиче, узнал имя Эли бен Хафая. Он мало что сделал для этой войны в Маджрити – его истинным врагом, и врагом опасным, был Гурчу, который каждую весну угрожал его армии, – но он тоже сделал Эли подарок. Ему необходимо было заявить о своей причастности к священной войне.
Император не располагал большими деньгами, он усердно ремонтировал свои собственные крепости, но он прислал моряку-киндату тяжелое ожерелье из серебра с огромной подвеской из ляпис-лазури. Эксцентричный, как многие правители его династии, император сам выбрал такой подарок. Цвета киндатов, сказал он. Он счел это подходящим.
Эли предложили пост командующего во флоте Серессы, дом в этом городе, другие почести. Он отказался от командования. Ему пришлось бы перейти в веру Джада, чтобы его принять. Многие поменяли религию, конечно, – два его брата стали ашаритами в Маджрити после бегства семьи из Эспераньи, – но он еще тогда решил, что не сделает этого, а Эли был не из тех, кто меняет свои решения и взгляды. Ему нравилась его работа. Он любил Рафела бен Натана, вместе с которым вырос в Альмассаре. Он любил свой новый корабль (и потом полюбил другие суда, которые они смогли построить по мере расширения торговли). Он обнаружил, что любит даже Лению Серрана. Это походило на перемену взглядов, но он воспринимал это иначе. Люди могут со временем завоевать твою симпатию.
Он принял подаренный ему дом в квартале киндатов Серессы. За свою жизнь он повидал много разных мест мира, как все моряки. Много раз плавал на восток до Хатиба с грузом зерна и пряностей и дважды побывал в самом Ашариасе, который раньше назывался Сарантием.
Он бродил по этому городу, любовался его красотами. Видел дельфинов в проливе. Зашел в построенное императором Валерием тысячелетнее Святилище священной мудрости Джада, теперь Храм звезд Ашара. Решил, что оно красиво. Серебряные звезды висели над головой на цепочках. Он побывал на руинах знаменитого ипподрома. Подумал, что ему, наверное, понравилось бы смотреть там на гонки колесниц, в огромной, ревущей толпе, подбадривая криками одну из упряжек и делая на нее ставки. Там были статуи, колонны и памятники колесничим давних времен – почти все они уже лежали на земле.
Во время второго посещения Ашариаса ему грозила опасность, но он избежал ее, уцелел, сделал тайком то, ради чего приплыл: доставил туда семьи киндатов по просьбе Раины Видал, все еще (всегда) королевы его народа.
С годами у него начали болеть колени и одно плечо – последствия жизни на волнах. Когда он ушел на покой, покинув корабли и море, то поселился на ранчо недалеко от Бискио, в Батиаре. Это всех удивило: у него был дом в Серессе, еще один дом он приобрел в небольшом городке рядом с Марсеной, где жило много киндатов, но именно на этом ранчо он провел свои последние годы, а до этого приезжал туда много раз.
Эли с удовольствием поселился в домике, который построили для него рядом с главным домом. Он рассказывал разные истории, сидя на пороге в час заката летом или у очага в доме в холодные месяцы, и слушал рассказы других. Часто и охотно смеялся. Раньше он таким не был. Мы меняемся. Он ездил в Бискио на праздники киндатов. Там он тоже рассказывал свои истории.
Он смотрел, как росли дети на ранчо, как они заводили семьи, рожали собственных детей, как начинали брать на себя заботу об отцовском ранчо и о лошадях. Он любил и их тоже, а они любили его.
Он так и не женился. Эта сторона жизни, по-видимому, была не для него, даже в молодости.
Когда он умер, его похоронили на ранчо, среди тех, кто ушел раньше, на маленьком кладбище к югу от последнего пастбища. Далеко от Эспераньи, от квартала киндатов у стен Альмассара, от моря. Но его почитали и оплакивали. Хорошая жизнь, почти по всем меркам, какие только могут существовать.
Следующее событие возле Тароуза произошло со стороны суши, на пыльной дороге, ведущей к городу с востока.