– Да, – потупился Виктор Михайлович. – С самого начала наших отношений я заговаривал об общем ребенке. Мне, конечно, очень хочется дочку, но я был бы рад и сыну, – грустная улыбка. – В мальчиках я по крайней мере немного разбираюсь… Жена категорически отказывается. Причины выдвигает самые смехотворные, не выдерживающие никакой критики.
– Есть что-то еще, чего вы не знаете, – сказала я. – Идите и постарайтесь узнать. У жены или, может быть, у тещи. Такое поведение жены и матери, да еще с «падением шторки», должно чем-то объясняться. Чем-то из прошлого. Узнаете – приходите, лучше, конечно, с женой.
Он пришел опять один, выглядел возбужденным.
– Представьте себе, вы были правы! – воскликнул он. – Я выполнил ваше задание. Теща не сразу, но раскололась. Я впервые в жизни задал несколько прямых вопросов, и она мне ответила. Детей у жены было двое. Двойняшки или близнецы – этого я не понял. Второй мальчик уже родился очень больным и умер на второй или на третий день в роддоме. Теперь-то я понимаю! И теперь мы с вами…
– Вы понимаете, я – нет, – сказала я. – С натяжкой, но смертью одного из детей можно объяснить гиперопеку над оставшимся. Но категорический отказ рожать ребенка в следующем, безусловно, удачном браке? Не сходится. Есть что-то еще.
Виктор Михайлович выглядел обескураженным.
– И что же, вы мне так ничего и не скажете? Что мне теперь делать и вообще?..
– Ничего не скажу, – отрезала я. – Жена ведь знает о ваших визитах ко мне?
– Да. Она явно не одобряет, но и не препятствует.
– Ну вот. Попытайтесь под это дело собрать еще информации. Ей наверняка тяжело носить это в себе.
– Она очень сильный, умный и уверенный в себе человек.
– Тем более. Идите и приходите вместе.
Я не даю советов. Да если бы и давала – что можно посоветовать человеку, который фактически не участвует в происходящем?
Виктор Михайлович опять стоял на пороге. И снова один.
– Что ж, проходите, – вздохнула я.
– Я выяснил. Она все эти годы винит врачей в том, что они не боролись за второго мальчика. Ей кажется, что они просто дали ему умереть. Она говорит, что они напрямую ей это сказали: «Ребенок у вас есть, с ним вы выйдете из роддома. Поймите, всё к лучшему. Вы сможете уделять внимание здоровому сыну, а не вкладываться в глубокого инвалида, который все равно умер бы через некоторое время».
Я первый раз в жизни видел ее слезы. И ее ненависть. Она говорит: «Ну как кто-то мог решать, во что мне – мне! – вкладываться?!!»
Она боится, что у умершего мальчика было что-то врожденное, наследственное. Но не желает теперь выяснять. Думает, что всё может повториться, и не хочет еще детей. Она ненавидит врачей и не понимает, что напрямую выполняет их рекомендацию: вкладывается и уделяет оставшемуся ребенку то внимание, которое было рассчитано на двоих, один из которых был бы тяжело болен.
Она не велела мне больше к вам ходить. Но я пришел тайком. Скажите же теперь, наконец: что мне сделать?
– Признайтесь, что ходили ко мне. И передайте жене мой совет: она все делает правильно – о Коле действительно нужно побольше заботиться, потому что он ее единственный ребенок. И рожать общих детей при сложившихся обстоятельствах действительно не надо – полностью исключить что-то генетическое мы не можем, вы уже немолоды, у обоих есть дети, зачем же рисковать?
Виктор Михайлович выглядел ошеломленным.
– И это всё, что Вы можете мне, нам сказать?!!
– Да, – кивнула я. – Только передайте дословно. И если захотите, зайдите ко мне примерно через год…
Я не помню, попрощался ли он. Но только его явная интеллигентность удержала его от хлопка дверью.
Мне, конечно, было неловко, но что я еще могла? Женщины тут нет, мальчика тоже. Мужчина в отношениях матери и сына не участвует. Женщина в любом случае встретит в штыки любой совет из детской поликлиники. Значит, и совет должен быть соответствующим, рассчитанным именно на такую встречу. Виктор Михайлович умен, должен понять, когда остынет.
Девочка сидела на руках папы и жевала соску.
Я почти сразу вспомнила отца, а мать увидела впервые.
Жесткое, почти хищное лицо женщины очень смягчается при взгляде на близких. В красивых глазах – непроливающиеся слезы:
– Пусть бы он умер потом, мы все умрем когда-то, но он жил бы, был бы рядом теплом, горем, улыбкой, криком, был бы с нами хоть сколько-то, со мной… Могу ли я…
– Можете, – говорю я. – Народная мудрость – это ведь действительно мудрость, как ни крути. Она говорит: человек жив, пока живет память о нем. Верните того мальчика, память о нем в семью. И он в каком-то смысле проживет непрожитое. Как его звали?
– Егор…
– Ну вот. Расскажите Коле, что у него был брат. Теперь, когда у него есть маленькая сестра, ему будет проще это понять и принять. Назначьте какой-нибудь день памяти, пусть он будет в вашей семье так же, как живут в ней ваша покойная бабушка, еще кто-то…
– Дедушка. Я его очень любила, он со мной много занимался, у меня на стенке его портрет…
– Они были двойняшки или близнецы?
– Двойняшки.
– Вы можете представить себе Егора не младенцем, а ребенком? Лет семи-восьми…
– Конечно, я сто раз представляла!
– Ну и отлично! Какой-нибудь художник за ваши деньги наверняка сумеет передать…
Она явно воодушевилась программой действий.
Виктор Михайлович, уходя, наклонился ко мне и прошептал:
– А еще говорят, что психологи не дают советов!
– Врут! – так же шепотом ответила я.
Среди своих
– Нам на следующий год в школу, вот мы по этому поводу к вам и пришли.
– Да, да, конечно, проходите, – я с симпатией взглянула на коротко подстриженного, голубоглазого мальчишку с ямочкой на подбородке, достала свою печать и потянулась за папкой с тестами на школьную зрелость. – Андрюша, тебе сколько сейчас лет?
– Шесть с половиной, – четко отрапортовал мальчик.
– А через год сколько будет? – открывая папку, я уже начала тестирование.
– Да мы в общем-то не за этим… – сказала мать. – Мы посещаем хороший, дорогой сад. У них есть занятия по подготовке к школе, и карточку школьную они там сами заполняют.
– Ага, – сориентировалась я и отложила картинки, по которым собиралась предложить Андрюше составить рассказ. – Я вас слушаю.
– Мы касательно выбора школы.
– Но как же я смогу помочь вам выбрать школу, если не протестирую ребенка? – удивилась я, досадуя на непонятливость матери. – Мне же нужно хотя бы приблизительно знать его уровень…
– Да с ним все нормально. Это мои заморочки, а не его, – призналась женщина. – Понимаете, мне хочется, чтобы мой ребенок учился среди своих.
– Гм. А кто же у нас «свои»?
Я помнила перестроечные истории, когда мои знакомые универсанты, собравшись, организовывали школу для своих детей и сами же в ней преподавали так, как им хотелось. Но те времена прошли. Или мне только так казалось?
– Ну, я пока выбрала 5‑ю гимназию…
– Так. А почему же именно ее?
– Ну, во-первых, это все-таки государственная, а не частная школа. Там, конечно, есть вступительный взнос, но все-таки не будут так уж с первого класса мериться, у кого в семье какая машина…
«Пустые надежды!» – мысленно усмехнулась я. Именно из этой гимназии мне регулярно приводят способных, но глубоко невротизированных детей из «бедных» семей, которые поступили туда совершенно самостоятельно и бесплатно за усиленной программой и теперь вовсю сталкиваются с последствиями имущественного расслоения у нас в стране. Но надо же дослушать мать Андрюши…
– Поймите меня правильно, я вовсе не расист и не националист, у меня еще с института подруга азербайджанка и женщина у нас приходит убирать, таджичка, – очень приличная, я ей совершенно доверяю… Но вы же знаете прекрасно, что сейчас в обычных школах в нашем районе делается…
– Что же? Хотелось бы услышать, возможно, я знаю что-то другое.
– Мне подруга рассказывала. Там до трети первого класса плохо понимают и говорят по-русски! Вы представляете? Какое уж тут обучение!
– Да, – кивнула я. – Это действительно проблема. Я думаю, рано или поздно все-таки придется делать для таких детей специальные классы «подгонки», где их сначала обучали бы русскому. Но, знаете, маленькие дети ведь быстро схватывают язык, об этом все эмигранты говорят и пишут, вот в Америке…
– Я не эмигрировала в Америку! – перебила женщина. – Я живу в своей стране и хочу, чтобы в моей стране мой ребенок проводил время и рос не рядом с гопотой из социально неблагополучных семей и не с детьми кавказцев или среднеазиатских гастарбайтеров, а с детьми тех, кто относится к одному социальному классу со мной и моей семьей. По-моему, вполне понятное и закономерное желание. Разве не так?
Говоря всё это, она была абсолютно серьезна. Я тоже не стала насмешничать.
– Вопрос распадается на два, – сказала я. – Первое: почему вам кажется, что поместить ребенка в тепличные условия и отказать ему в жизненном опыте общения с другими социальными слоями – это хорошо? И второе: как, собственно, вы собираетесь добиться этого на практике? В ту же 5‑ю гимназию вполне может поступить за взятку (или спонсорскую помощь) ребенок любого абрека, и вполне бесплатно – ребенок пары асоциалов со двора по прописке. В этом случае как раз логичнее была бы дорогая частная школа с негласными, конечно, но четкими правилами по национальному вопросу. Но тогда – практически неизбежное меряние гаджетами и машинами. И еще – психологическая расслабуха в плане учебы, потому что в большинстве наших (я слышала, что за рубежом дело обстоит иначе) частных школ дети чувствуют себя выключенными из жизненной гонки благодаря возможностям родителей.
– Вы так полагаете? – женщина задумалась, причем явно по поводу второй части моего вопроса.
Но мне хотелось вернуть ее к первой части.
– Почему это хорошо?
– Да потому… – решительно начала она. – Просто потому… потому что хорошо. Я не знаю, но я так чувствую.