– Нет, – признался Николай Иванович. – Я как раз не хотел, чтобы ты его увидел раньше времени. Просто вы с Тамарой очень уж быстро приехали, вот я и не успел его как следует припрятать. Да и Лина все время была рядом, а я, сам понимаешь, не хотел, чтобы она что-то заподозрила. Вот и положил его рядом с собой на стул. Надеялся, что ты не заметишь, со стула-то я тогда так ни разу и не встал.
Овсянников отвернулся, словно разговор его совсем не интересовал:
– Снимки, значит, сохранились?
– Сохранились. Только Лина этого не знает.
– Да ладно вам, Николай Иваныч, – отмахнулся Овсянников. – Она мне тоже не чужая.
Николаю Ивановичу хотелось сказать, что Полина Сергею тоже была не чужая, но он промолчал. Ему вообще не хотелось говорить.
– Мама умерла, – ровно проговорил Сергей Михайлович.
Николай Иванович опять промолчал. Светало, и подступающий день вызывал ощущение конца света, как будто настоящая жизнь может протекать только в темноте ночи.
– Она не убивала Полину Васильевну.
– Я догадался.
Теперь промолчал Овсянников. Собственно, разговор был уже окончен, его вообще можно было не начинать, потому что двое мужчин сейчас знали друг о друге все.
– Я только одного не понимаю, Сережа. Зачем? Зачем ты убил Полину? Ты же знал, что она никогда Клавдию в тюрьму не отправит. Твоя мать этого могла не понимать, но ты-то знал, ты же умный.
А вот это объяснить было почти невозможно. Он убил соседку, хотя любил ее и уважал, а мать не любил и не уважал, только не мог допустить, чтобы она всю оставшуюся жизнь прожила под гнетом страха разоблачения и была обязана человеку, которого так не любит.
– Фотографию Полины зачем на столе держал? Чтобы весь город знал, как ты скорбишь? Чтобы никому в голову не пришло, что ты ее и убил? Так никто и не считал, что ее убили, мог не стараться.
В чем-то старик был прав – он старался вести себя так, чтобы никакие подозрения его не коснулись. Многие знали о его дружбе с соседкой, и фотография на столе выглядела логично. Он собирался убрать фотографию через положенное время, но не стал. Потому что было и другое, что тоже объяснить почти невозможно, – Полина Васильевна смотрела на него как живая, и все понимала, и давно его простила. Он привык с ней советоваться, как с живой, и видеть ее одобрение, а о том страшном, что когда-то совершил, старался не думать. Думал, конечно, и понимал, что грех на нем смертный, и даже не пытался себя оправдать и знал, что снова поступил бы точно так же.
В тот вечер он зашел к матери случайно и первый раз увидел, как она плачет. Если бы не тот вечер, он бы просто не знал, что она вообще способна плакать. Может, именно потому что она плакала, ему удалось вытянуть из нее неприятную правду – в фотоаппарате Полины Васильевны были снимки Ковша.
– Разбить фотоаппарат могла только Клавдия, ты бы его просто забрал с собой, – словно читая его мысли, объяснил Николай Иванович. – Тогда цифровые аппараты только появились, она не знала, что разбить его недостаточно. Впрочем, и ты, наверное, не знал, иначе нашел бы его и забрал.
О том, что мать отравила Ковша, он, конечно, догадывался, хотя они никогда об этом не говорили. Странно, но после гибели его закадычного врага мать стала к Сергею совсем нетерпимой, почти грубой. Впрочем, она и раньше была не особенно ласкова.
Сергей тогда успокаивать ее не стал, порылся в аптечке, стараясь не встречаться с матерью глазами, достал подходящее лекарство и отправился к соседке. Если бы они с Полиной Васильевной пили чай, так невинно ее смерть и не выглядела бы, но он предложил выпить наливки, и соседка не отказалась. Со спиртным лекарство совсем не сочеталось. В смерти пожилой женщины никто криминальной подоплеки не искал, вскрытие констатировало только остановку сердца. Да если бы и нашли причину этой остановки… Все пожилые люди пьют массу лекарств, и редко кто из них тщательно отслеживает совместимость принимаемых препаратов со спиртным.
– Ты убил Полину не из-за матери, Сережа, – голос у Николая Ивановича дрогнул. – Ты ее убил, потому что сам не мог рисковать. Не мог ты допустить, чтобы жил человек, который все нажитое тобой способен в один момент разрушить. Если бы Клавдия очутилась в тюрьме, не стал бы ты мэром. И дом в три этажа не построил бы, и на джипах бы не ездил. Так что убил ты Полину не из-за Клавдии. Из-за себя.
– Думайте, что хотите, – устало сказал Сергей Михайлович.
Ненужный выходил разговор, лишний. Овсянникова ждали дела, город, в который он вложил столько сил. Его ждала Тамара.
Он неторопливо полез во внутренний карман ветровки, наспех наброшенной на мятую футболку.
Николай Иванович протянул руку к ящику с инструментами, зашуршав, упала газета.
Выстрелы прогремели почти одновременно, но реакция у молодого Овсянникова оказалась лучше, чем у старого милиционера.
Четверг, 12 июля
Народу на похоронах было много. Лине не удалось пробиться поближе к гробу, и Николая Ивановича она видела плохо.
Молодой священник говорил слова, которых она толком не понимала, две женщины в аккуратных платочках подпевали удивительно чистыми голосами, люди вокруг крестились, и Лина крестилась тоже, думая, что во всем этом есть что-то ненатуральное, потому что Николай Иванович был человеком неверующим, хотя и крещеным.
Служба кончилась, священник окинул взглядом плотную толпу, и Лина увидела, что он совсем не молод, а глаза у него сострадающие, и ей стало стыдно за свои недавние мысли. Теперь священник заговорил о Николае Ивановиче, как будто был не священнослужителем, а давним другом старику, долго и хорошо его знавшим, и Лина не сразу поняла, что плачет. Она не заплакала, когда позвонила Антонина Ивановна, а потом Тамара. Она деловито кидала в сумку самые необходимые вещи и думала о том, что не имела права уезжать, потому что давно уже не маленькая девочка, которой позволительно прятаться от жизни, какой бы страшной эта жизнь ни была.
К Лине пробилась Тамара, оттеснив Павла, зашептала в ухо. Тропинин позвонил, когда Лина уже ехала в такси на вокзал, она совсем не думала, что он поедет вместе с ней, но он поехал, а она даже не испытывала за это к нему благодарности. У нее не осталось более никаких чувств. Никаких чувств, кроме мести.
Только кому мстить, если Николай Иванович умер от сердечного приступа. Себе?
– Сережа мне предложение сделал, – сообщила Тамара.
– Поздравляю. Я в этом не сомневалась.
– Тетя Клава ведь тоже умерла, вчера хоронили. Ужас, да?
В руках у Тамары был роскошный букет из темных роз. А Лина купила на привокзальной площади чахлые гладиолусы, жалко белеющие в ее дрожащей руке. О цветах она не подумала, а ведь могла купить в Москве любые.
Тамара шептала, Лина не слушала.
Началась гражданская панихида. Речей звучало много, ораторы сменяли друг друга, какая-то женщина не смогла говорить, потому что сразу начинала плакать, только все повторяла, что Николай Иванович спас ей жизнь. Лучше всех выступил Сергей, говорил не казенные слова, а человеческие, и Лина снова заплакала.
Сергей Михайлович Лину заметил, выдернул из толпы, и ей удалось положить в гроб свои жалкие гладиолусы, а потом одной из первых бросить в могилу горсть земли.
Идти на поминки не хотелось, она практически никого не знала из толпившихся здесь людей, но Томка вцепилась в нее намертво. Находиться рядом с Сергеем Тамара не осмелилась, все-таки он лицо официальное, а она ему пока еще никто, но быть около него ей очень хотелось.
На поминках тоже лучше всех говорил Овсянников, и Лина снова заплакала.
– Николай Иваныч тебе все имущество оставил, – прошептала Тамара. Она все время шептала, хотя гул голосов за столом давно обрел громкость нормального разговора.
– Что?
– Николай Иваныч завещание оставил. Все имущество тебе завещал. И дом, и участок. Между прочим, это неплохие деньги.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. У Сережи нотариус знакомый. Он сказал.
– Паша, – Лина дернула за руку сидевшего с другой стороны Тропинина. – Пойдем отсюда.
Запасной ключ от дома Николая Ивановича висел в сарае, Лина сразу его нашла, но его можно было и не искать, потому что дверь оказалась не заперта, и это еще раз напомнило о том, что хозяина больше нет. Николай Иванович никогда не оставлял дом незапертым. И бабушку ругал, та часто уходила, не запирая дверь.
Компьютера нигде не было. Лина тщательно и методично обходила комнаты, открывая дверцы шкафов, комодов.
– Ты что ищешь? – Павел следовал за ней по пятам.
– Не знаю.
– Подожди. – Он обнял ее, крепко прижав к себе. – Ты сомневаешься в… сердечном приступе?
– Не знаю. – Лина быстро погладила его по щеке и высвободилась.
Диктофон она нашла в кухне на полке между коробками с чаем. Коробок было много, Николай Иванович чай любил и денег на него не жалел. Здесь же аккуратным рядом стояли чайные чашки с блюдцами. Чашки были промыты плохо, по-мужски. Лина вспомнила, как бабушка, приходя к Николаю Ивановичу, начинала мыть посуду, ворчала, показывая давнему другу, что тарелки необходимо мыть с обеих сторон.
Батарейка села, зарядку Павел нашел в одной из тумбочек вместе с другими зарядными устройствами.
Слушать запись они почему-то сели на пол.
– Заходи, Сережа. – Голос послышался не слишком громкий, но узнаваемый, диктофон у Николая Ивановича был дорогой, мощный.
– Я тебя ждал.
– Знаю.
Тропинин быстро поднялся, запер входную дверь, сделал звук совсем тихим.
После выстрелов еще слышался какой-то шум, а потом наступила тишина.
– Нужно сделать копию и идти в полицию. – Лина уткнулась ему в грудь, и Павел обнял ее одной рукой.
– Обязательно. Только не здесь. Если он огнестрельное ранение смог за сердечный приступ выдать, в здешней полиции нам делать нечего. У меня друг подполковник МВД, приедем в Москву, пойдем к нему.
Павел сунул диктофон в карман и обнял Лину обеими руками.