еспалов стал наведываться в зубропитомник.
Он набирал на Сенном рынке полный рюкзак моркови и яблок и садился на электричку до Детоксово.
Сойдя на станции, он сначала выжидал, пока платформа опустеет. Выискивал глазами Веру, надеялся на подарок судьбы. Судьба вела себя в высшей степени прижимисто и щедротами не разбрасывалась. Василий в одиночестве брел по лесной тропе к питомнику, раздавал животным еду и, вдоволь насмотревшись на своих любимцев, возвращался.
Работники парка узнавали Беспалова и здоровались с ним.
Оказалось, что огромные лохматые травоядные – это всего лишь часть большого экотуристического парка. Сюда приезжали, чтобы провести пикник, поучиться верховой езде, покататься на квадроциклах. Сами зубры и бизоны мало кого интересовали. У петербуржцев буквально под боком жили диковинные существа, наследники древней эпохи и потомки вымерших исполинов, однако в питомник не выстраивалась очередь из желающих воочию увидеть чудесных зверей. Сюда не рвались репортеры и не стекались экоактивисты, которые в сетевой жизни подписывали нескончаемые петиции в защиту природы. Василия удивляло, как такой увлекательный мир не вызывает вселенского восторга.
Зачем ехать на край света, когда такая красота рядом?
Как правило, перед обратным рейсом Беспалов добирался до станции заранее, чтобы успеть без суматохи купить билеты. Но в один день он задержался в питомнике дольше обычного и примчался в железнодорожную кассу в последний момент. Как раз приехал встречный поезд, и пришлось на полном ходу оббегать неповоротливых дачников на перроне.
У кассового окошка Василий долго не мог найти кошелек. Похлопал себя по карманам, полез в рюкзак, расстегивая молнии одну за другой. Носовой платок, бутылка с водой, Салтыков-Щедрин… Между тем электричка в Петербург приближалась, Василий взмокшей спиной ловил нарастающий гул.
За спиной раздался знакомый смех. Он прозвучал совсем рядом, прорвавшись сквозь стук колес. Беспалов резко обернулся.
– Василий Николаевич, ну не тупите!
Валерия ПустоваяНа годы и с юности
На базаре говорят, как в детской книжке. «Масло подсолнечное?» – указываю я на пластиковую, самопально наполненную бутылку с чем-то густым и желтым внутри. «Коровочное», – наконец подбирает слово продавщица, будто она не властительница ведер с малиной и ежевикой, а девочка от трех до пяти. В прошлом году у бабушки в Киргизии Самсон учился ходить, в этом – говорить: сначала повторять за нами всё чище и точнее, так что лексикон его обогащается то бабушкиным, то моим «Нет сил!», а затем отправлять и свои составы по назначению, так что когда ему запрещают купать бабушкиного мягкого Бегемотика – а на самом-то деле динозавра из «Детского мира», ставшего безропотным другом много лет одинокой пенсионерки, – Самс формулирует вывод: «Зя. Мыть. Моти» – нельзя мыть Бегемотика. В Москву он возвращается с новым любимым словом, которым здесь некого назвать, и оно демонизируется. «Муха! – умудрённо объясняет Самс, чуть что-то заболит. – Муха акисила».
В прошлом году я носилась за ним по придорожным кафе с пиалкой пельменей в руках: радостью, что бегает сам, он делился с каждым столиком. В этом таскала камни – а все песочницы тут из камней, и не для игры, а для стройки, и это стало для Самса открытием лета, – и боялась забыть дома самосвал и бульдозер, купленные тут же, на базаре, с лотков игрушек мейд ин Чайна и Узбекистан. К концу отпуска не осталось модели машины, которой бы у нас еще не было, вот разве… – и в последний перед вылетом день мы покупаем бензовоз, который Самс обнимает нежно весь день и весь перелет и ритуально разламывает только в Москве.
Впрочем, бульдозеры помогали ненадолго: с прискорбием амбициозного, но ленивого родителя я замечаю, что игрушки, игры, раскраски, конструкторы сами по себе увлекают ребенка только до той минуты, когда он сообразит, что его оставили с ними одного.
И это уже мое открытие лета – что Самс, в обход рассуждений о пользе социализации и поперек уловок адаптации, без подсказки мамы, которой бы такое в голову не пришло ни в его, ни в ее теперь возрасте, прошел и сел на разгоряченный за день асфальт у чужих садовых ворот на улице с частными одноэтажными домами – потому что так делали собравшиеся тут со всей улицы дети, а ему хотелось показать, что он как они, он с ними, он один из них.
Рассевшись, он весь разнежился, как влажный бок на пляже, и выдохнул так счастливо, как никогда ни от одной машинки, даже от внушительных размеров гусеничного экскаватора, щелкающего стрелой и кабиной в повороте.
Вокруг этого экскаватора вышел спор. Бабушка – а на самом-то деле прабабушка, которая старше двухлетнего Самса на восемьдесят девять лет, – предпочитает бензовозы: то есть игрушки круглые на ощупь, как ее Бегемотик, чтобы никаких углов, а то не дай бог уколется, и ты опять ножи забыла от края стола отодвинуть, а он хватает! И новый экскаватор брать в кафе не велела: большой, угластый, опасный – вы кушать идете или играть? «Я – кушать, пока он – играть», – был бы честный ответ, потому что накормить Самса в кафе чем-то кроме ломтиков картофеля фри я отчаялась. Уходя, мы продолжали препираться на весь подъезд, пока бабушка дообосновывала свое неприятие экскаватора – а я отбрыкивалась уклончивыми междометиями, но в кафе увидела неожиданный довод в свою пользу.
На полу перед топчанами и обычными столиками с креслами играл местный мальчик – как выяснилось, внук сотрудницы, – и чем же? Точно таким, гусеничным и резко щелкающим в повороте экскаватором, только на размер больше! Нечего и говорить, что Самс тут же уселся рядом, и они защелкали стрелами вместе.
В другой раз мой обед спасают две девочки, сначала не пускавшие Самса на качалки, а потом – на заметку молодой свекрови: никогда не суди о девочках по первому впечатлению! – носившиеся с ним за руку за топчаны и обратно, повторяя очень подходящую к контексту фразу, только что ими у Самса и подхваченную: «Там тупик!»
Без девочек мы в ожидании заказа играем в лису и зайца под рефрен из мультика «Жихарка»: «Беги, заяц!» – так что разбередили даже воображение седого шашлычника, в кои-то веки покинувшего свой привилегированный кухонный домик, чтобы раскрыть мне глаза: «А он у тебя – шустрый!»
Дома Самс таскает бабушку за фартук из комнаты в комнату – потому что я научила его игре «возьми маму за хвостик». На набережной сухого, заросшего арыка, по дну которого пытаются рассекать две отчаянные подружки на роликах и самокате, он долго возится, низко склонившись над подолом моего желтого платья в декоративную дырочку. Оказалось, искал, как засунуть пальцы в декор, чтобы удобнее было «за хвостик» вести – и уж этому я его точно не учила. С бабушкой он не церемонится – и, не ища подходов и ухватов, с разбегу прыгает на нее, доставляя себе и мне радость слышать ее совершенно детский, как на лихой карусели, испуганный взвизг.
Кстати, впервые на карусели – недоломанной с самолетами, новенькой поющей с лошадками и в одиночестве на пустом поезде за рулем – мы покатались тоже этим летом в Киргизии.
Здесь не то что в московской однушке – всегда есть другая комната, куда можно отбежать и взывать оттуда к маме, если кажется, что она слишком увлеклась сборами шопперов для прогулки. Навязчивая и грубая, на вкус раздосадованной мамы, игра эта вскоре получает глубокий, нам обоим дорогой смысл, когда однажды нам посчастливилось спасти кота. Мяукающего котенка, которого во всех Самсьих книжках с дерева снимают люди на спецлестнице в спецодежде. Но тут степенные бабы во дворе были неколебимы: слезет сам. Под деревом собрался рокочущий кворум дворовых детей, у которых Самс быстро научился тянуть к дереву пустую ладонь и вопить «кис-кис!». За двором виднелись дома с садами, но ломиться туда за лестницей я не решилась, а местным и в голову не пришло. С тяжелым сердцем я увлекла Самса прочь, оправдываясь перед собой, что бабам во дворе виднее, а нам пора в кафе ужинать, и после ужина, уже по темноте, я малодушно шмыгнула было мимо двора по набережной – как вдруг Самс спохватился: «Коть!»
Пришлось свернуть – в ребячливой надежде, что с дерева больше не мяукнут и мы спокойно слезем с этой драмы. И в самом деле, во дворе стихло, все поразбежались, а четырехэтажный кирпичный дом прикрыл свет от недобитых фонарей у арыка – и только когда мы едва не ткнулись в дерево, расслышали притихшие, хриплые уже позывные.
Мне вспомнился медведь – о котором прочувствованно рассказывала бабушка, тронутая этой историей: как пошла женщина в лес, встретила зверя да поклонилась ему в пояс и заговорила человеческим голосом, мол, мишенька, не тронь, детки малые, пропусти-дозволь, все дела. И мишенька пустил. Меня накрыло вдохновение, я засветила фонарь на смартфоне и, целясь сквозь высокие ветки в кота, принялась уговаривать: ну котик, ну давай, ну слезай, никто тебя не спасет, все кончено, выбирайся сам, как умеешь. Доброе слово и кошке хорошей лестницы не заменит, но то ли в пятне света кот лучше пригляделся к далекой земле, то ли отчетливо понял, что больше некому отсюда тянуть к нему неисчислимые чумазые руки, – сработало. Кот решился и прыгнул – тупо свалился с дерева на землю и заорал пуще прежнего, проговаривая душевную травму, потому что телом казался вполне себе невредим.
Запомнила я острее всего, впрочем, не то, как мы оказали коту срочную психологическую помощь, активизировав его внутренний ресурс спасения, – а то, как кота у нас тут же и увели. Девочка-дошкольница, до того принимавшая участие в операции только рассуждениями о коте, которому грозит на ветке уснуть, упасть и разбиться, подхватила спасенного, как дорогой трофей, и унесла в сгустившуюся дворовую ночь, велев Самсу, потянувшемуся было тоже приласкать кота: «Не ходи за мной!»
Может, оно, впрочем, и к лучшему, ведь подруга устроила мне головомойку только за то, что на птичьем базаре Самсу посадили на ладонь птенца-перепёлку. Что бы мне выговорили за осязание целого кота?