Во дворе еще были люди. Чужие, незнакомые, они сутуло возвращались с работы, неся сумки и пакеты с продуктами. Севу не замечали: словно давняя его мечта исполнилась и он все-таки стал невидимкой. Засыпая, он иногда представлял себе, как ходил бы, незаметный, за случайными прохожими, слушал их разговоры и жил их жизнь, пока не надоест. А теперь их жизни совсем его не интересовали. Видимо, в нем самом что-то сломалось, и непонятно, можно ли это когда-нибудь починить. Капюшон закрывал обзор и норовил соскользнуть с головы. Все-таки шапка гораздо удобнее, но капюшон – это по-взрослому, это статус и протест.
Дошел до витрины магазина одежды. В прошлой жизни они заходили сюда с мамой, и она покупала что-то Севе и иногда себе.
Магазин закрыт, мужчина переодевает манекены. Разобранные, это были не люди, а запчасти людей. Смотрятся жутко. Может быть, это маньяк, который нашел себе мирную профессию. Сумасшедший кукольник, создающий непобедимую армию. Чокнутый профессор, который оживит их и захватит город. Или наоборот – не будущие, а бывшие люди, жизнь которых раскололась, как его, Севина.
Испугавшись, Сева стремглав бросился к дому, рванул на себя подъездную дверь, влетел по лестнице в квартиру и, сбрасывая на ходу одежду и обувь, рухнул на диван. Сердце стучало где-то около гортани. Он вспомнил это ощущение – так же оно стучало, когда он убегал на даче от сорвавшейся с цепи соседской собаки. Тогда метров за сто от спасительной калитки Лорд все-таки оказался быстрее и, смачно лязгнув зубами и обдав горячим дыханием, повис на Севиной лопатке. Про дальнейшее – поликлинику и уколы – вспоминать не очень хотелось, и Сева мысленно перемотал воспоминания на другую дачную картинку.
Когда ему было пять, в его наволочку каким-то образом залез мышонок. Во сне Сева случайно раздавил его головой. Проснулся утром на окровавленной подушке, с запекшимися волосами, и долго не мог понять, откуда может быть столько крови, если ничего не болит. Помнит бледное мамино лицо, ее трясущиеся руки, ощупывающие его голову, и то, как она потом боялась, что у Севы разовьется музофобия (слово он гораздо позднее нашел в словаре и запомнил) – боязнь мышей. Но он не боялся. Наоборот, заслышав иногда легкий шорох под своей кроватью, свешивал голову и наблюдал, как грызун, то ускоряясь, то вовсе замирая, бегает вдоль плинтуса, видя мальчика, особо не пугаясь, но и не решаясь приблизиться.
Когда каким-то августом случился очередной социальный катаклизм, соседка тетя Тоня в приступе паники сняла с книжки все сбережения, закатала в трёхлитровую банку и поставила в подпол к компотам и соленьям. Через пару недель полезла за огурцами – и обнаружила, что банка с деньгами пропала. Все консервы на месте, а денег не было. Никому не говорила, но в глубине души подозревала всех соседей, которых знала как родных в трех-четырех поколениях, но на кого еще думать, сами посудите, если как сквозь землю. Сева оказался случайным свидетелем того, как пропажу обнаружил Теть-Тонин муж дядя Толя, спустившийся в подпол, напевая «Ехали на строоойку бабы сами…», и выхвативший подрагивающим желтоватым лучом фонаря заветную закатку в дальнем углу под террасой. Банку укатили крысы. То ли просто играли, то ли пытались открыть и проверить, что внутри. Другие – с консервами – были тяжелы и не опрокидывались, а эта – с бумажными купюрами – падала и катилась легко. Дядя Толя, пробираясь под низким сводом к банке по-пластунски, громко матерился и грозил купить уже наконец крысоловки. Но так и не купил. Он, как строгий отец, ругающий охламонов за провинности и втайне любующийся ими, гордился умом и находчивостью «своих», периодически забывая в подполе то морковь, то несколько сухарей им на прокорм. Дядя Толя Севе нравился. Несмотря на напускную суровость и резкость, он был веселым и казался мальчику кем-то вроде лешего или домового – кому там положено за дачными хозяйствами приглядывать.
Приглядывал он хорошо. Дача жила и дышала. Путь от электрички до их переулка Сева знал наизусть – каждый изгиб дороги, каждое дерево, каждый куст. Даже трава, казалось, каждый год вырастала на одних и тех же местах. В силу возраста он еще не отдавал себе в этом отчет, но дача занимала в его душе особое положение – она была оплотом стабильности, местом, которое неподвластно никаким изменениям.
Даже в такие моменты как сейчас, когда душу разъедала черная дыра страха и отчаяния, воспоминания о даче саднили какой-то приятной, слегка приглушенной болью.
Сначала он подумал, что ему показалось. В замочной скважине завертелся ключ. Еще мгновение – взорвавшаяся внутри паника: что, если это воры, уже узнавшие, что взрослых нет, и решившие ограбить квартиру… Эту мысль Сева додумать не успел, потому что сразу за звуком открывшейся двери по плитке зацокали когти их добермана. Секунду спустя Сева уже стоял, уткнувшись лицом в холодную мамину куртку, и плакал изо всех оставшихся у него после длинного дня сил. Мама обнимала его и встревоженно (десяти часов сна уже никак не получалось) ворчала: «Сева, ну что ты. Посмотри на себя, какой большой мальчик!»
Через два года их дачный поселок снесли. На его месте выросли панельные башенки с устроенными между ними детскими площадками. Вокруг них среди насаженных кленов и каштанов попадались старенькие яблони и вишни, носители памяти о прошлой жизни этих мест, до которой никому вокруг не было дела.
Анаит ГригорянЛето девяносто восьмого
Во всей Ленинградской области не найти другого такого места, где так близко и живописно сошлись бы лес, поле и река. Из всех здешних деревень эта – самая красивая, потому-то она и называется – Красницы. Моя покойная бабушка, впрочем, говорила, что деревня эта появилась так: в тысяча пятисотом году сюда свезли всех самых плохих людей и они построили здесь свое поселение.
За окном в утренней прохладе проплыло похожее на дворец здание Павловского вокзала – желтое, с белыми колоннами, высоким острым шпилем и круглыми часами. Часы показывали восемь двадцать четыре – рано, занятия в школе начинались только в девять. Клонило в сон, но было страшно проехать свою станцию, к тому же еще на Витебском Карина сказала, чтобы в электричке не клевала носом, могут обокрасть. Даша вздохнула и откусила краешек вафельного стаканчика – он показался ей жестким и даже как будто немного подгоревшим. Полная тетечка в жилетке «МПС», накинутой поверх легкого ситцевого платья, сказала, что в Павловске мороженое самое вкусное, и Карина, отложив в сторону книжку в мягкой обложке, вытащила из рюкзака кошелек и внимательно отсчитала рубль пятьдесят. Тетечка ласково улыбнулась и протянула ей стаканчик, но Карина кивнула на сестру: «это вот этой девочке в шортах, пожалуйста». Даша откусила еще небольшой кусочек и посмотрела на упаковку: написано было «Ленинградский Хладокомбинат № 1». Ну и никакое оно не особенное, а самое обыкновенное.
– Карина…
Сестра не ответила: то ли не услышала, то ли была слишком увлечена своей книжкой – она читала их тайно от родителей и не давала Даше, но Даша все равно, когда сестра не видела, таскала у нее эти книжки (Карина прятала их в ящик письменного стола, запиравшегося на ключик, который можно было с легкостью заменить обычной скрепкой). Ничего интересного в них не было, но Даша все равно читала из вредности – потому что сестра запрещала, и в голове у нее часто вместо уроков крутились странные имена вроде Антонио, Мигеля, Изабеллы или Аманды. «Вождь Орлиное Перо схватил Аманду за волосы, – читала сейчас сестра, – и прижал ее к стволу огромной секвойи. Она вскрикнула от боли, но воин только скривил в усмешке губы. «Покорись мне!» – сказал Орлиное Перо на языке, которого Аманда не понимала, но сила его голоса заставила ее…» Дальше не придумывалось, и Даша уставилась на пробегавшие за окном электрички деревья – сосны, елки и низкорослые заросли ольхи вдоль железнодорожных путей. У Карины тоже имя необычное, во всей школе она одна такая, понятно, почему она так любит читать эти книжки – там все как будто про нее написано. Изредка в лесу появлялись просветы, в которых мелькали то заросшие свежей, как будто очень мягкой на ощупь травой лужайки, то небольшие озерца с черной болотной водой. Наверняка там полно комаров и пиявок.
– Карина… а, Карин…
– Ну, что такое? – Старшая сестра отвернулась от окна и строго посмотрела на младшую. Для своих пятнадцати она была слишком высокой – самой высокой в классе – и выглядела взрослой. Мальчики в нее часто влюблялись, дарили всякие подарки, дрались на переменах в школьном коридоре, если кому-то вдруг доставалось больше ее внимания – хотя, по правде, Карина на их ухаживания не особенно-то и отвечала, ей было не до этого – она шла на медаль, готовилась поступать на исторический в университет, а в свободное время читала о каком-нибудь Антонио, Мигеле или храбром вожде Орлиное Перо – что ей были школьные ухажеры. За глаза ее называли «наша принцесса»: по мнению Даши, она и правда была похожа на сказочную принцессу, с ее красивым строгим лицом и густыми вьющимися волосами – когда на них падал яркий свет, казалось, что на голове у нее полыхает настоящий пожар.
– Ну, что? – повторила Карина. – Мороженое, что ли, невкусное?
– Да нет, хорошее.
– Тогда не мешай мне читать.
– Да я и не мешаю… я так… – буркнула Даша и снова уставилась в окно. Мороженое таяло у нее в пальцах.
– Карина…
– Что теперь? – Сестра положила раскрытую книгу на колени. – Пи́сать, что ли? Потерпи, еще полчаса ехать.
– Нет, не хочу. – На самом деле в туалет и вправду немного хотелось, но Даша обижалась, когда сестра вот так ее спрашивала – как маленькую. Между прочим, со следующего года она уже будет учиться в средней школе.
– А как мы там нужный дом найдем, а?
– Адрес же есть. – Карина нахмурилась. – Светло-голубой дом с белыми наличниками, перед домом большой тополь, за бетонным мостом первая дорожка направо.
– Аа… и мы прямо сами будем там жить? Все лето?