Уговорить ее мне не удалось. Единственное, что мне удалось выяснить, что дедушка приезжает завтра на Ленинградский вокзал рано утром фирменным питерским поездом.
И тогда я придумала план.
Счастливо махавшая мне рукой из окна автобуса уезжавшая нарядная Бабушка и не подозревала, на какие такие подвиги способна ее подросшая внучка ради своей ушастой любви.
Остаток вечера я провела в подготовке к его реализации. Прежде всего я «разговорила» вожатую, которая, рассказывая мне, как поедет Бабушкин автобус, сама того не подозревая, показала мне направление на Москву. Подлость была в том, что между нашим лагерем и станцией электрички, куда приходил Бабушкин автобус лежала река. И мост через нее был отнюдь не близко.
Но и это не становилось для меня препятствием. Когда однажды ночью я с группой мальчишек сбежала из палаты на реку удить рыбу, то приметила возле старой березы привязанную лодку. Вот на ней я и собиралась пересечь реку, а потом полями, скашивая петлю, которую делала дорога (а в игровой комнате я внимательно изучила карту – даром, что ли, мы играли в казаков-разбойников с элементами спортивного ориентирования на местности!), добежать до станции. Первая электричка шла в пять утра – это я уже знала от Бабушки, которая так горячо убеждала меня в невозможности съездить в Москву на один день, что в конечном итоге, сама того не подозревая, только утвердила меня в моей решимости.
Когда все легли спать, я надела свои самые приличные спортивные штаны, майку, взяла куртку – на реке ночью могло быть прохладно – об этом я тоже подумала! Тщательно завязала на три узла шнурки кроссовок – чтобы не мешали бежать, ведь бежать мне предстояло долго и отнюдь не по дороге! Рассовала по карманам ту мелочь, что у меня была, туда же отправила блокнотик и карандаш и тихонько выскользнула в окно.
План мой состоял в том, чтобы добраться до Москвы аккурат к дедушкиному приезду, перехватить его прежде, чем он встретится с Бабушкой, попросить сочинить для меня чего-нибудь по-быстрому – он же поэт, и для него это не должно составить никакого труда! – и еще до обеда вернуться в лагерь, сказав, что ходила собирать грибы и немножко заблудилась. Ругать, конечно, будут. Но… что такое вечер в палате в одиночестве в виде наказания, пока все будут на танцах, по сравнению с тем, что на последнем костре я своему лопоухому предмету воздыханий отдам настоящее, написанное профессиональным поэтом, да еще и моим дедушкой (а значит, практически мной!), красивое стихотворение!
До лодки я добралась практически без приключений – несколько репейков, прицепившихся к моим штанам, не в счет. Я довольно легко ее отвязала и столкнула на воду, но… оказалось, что в ней не было весел.
Однако мне некогда было раздумывать. Уже светало. К тому же речка казалась не слишком широкой, и даже если течением мою лодку бы и снесло, то, во-первых, мне все равно было в ту сторону и меньше пришлось бы бежать, а во-вторых, рано или поздно она все равно пристала бы к берегу там, где река делает крутой поворот. Увязши кроссовками в речном иле, сильно намочив штаны, я прыгнула в нее и поплыла.
И в этот момент со старой березы, от которой мы с лодкой отчалили, сорвалась большая черная птица. Отчаянно хлопая крыльями, на лету громко каркая, она спикировала на мою голову, больно ударивши меня клювом…
Пока я от нее отбивалась, пока растирала сильно ушибленное темя, выяснилось, что течение у этой скромной русской речушки отнюдь не лирическое. Лодка встала носом по ей одной ведомому курсу и уверенно заскользила по водной глади. Со скоростью курьерского поезда мимо меня проносились деревушки, огороды, лесополосы, снова деревушки… Дремавшие на берегах редкие рыбаки с удивлением просыпались, едва успевая выдернуть из воды удочки, чтобы я не порвала им леску, и что-то кричали мне вслед. Меня знобило и от утреннего холодка, и от возбуждения, к тому же намоченные в реке штаны прилипли к телу, а ноги в мокрых кроссовках стали отчетливо подмерзать.
В считаные минуты мы долетели до крутого поворота. Но… но лодка и не думала поворачивать к берегу. Плавно очертя излучину, она снова выпрямила нос по ей одной известному направлению, и… вскоре впереди замаячил мост.
Надо было что-то делать. У меня уже не было уверенности в том, что если я проскочу мимо, то вообще когда-нибудь попаду на станцию – дальше начиналась территория, которую я на карте не разглядывала.
Мост мы прошли с ветерком. Проплывая мимо опоры, которая зачем-то была опутана сеткой, я сделала попытку зацепиться за нее. Это чуть не стоило мне жизни: сильный рывок выдернул меня из лодки, и я рисковала повиснуть над водой. В доли секунды я сообразила, что подвиги голливудских мачо мне, пожалуй, не по плечу, выпустила из рук сетку, порезав руки, и больно плюхнулась на корму лодки спиной. С моста на меня лаяла чья-то большая собака, а дама, державшая ее на поводке, что-то отчаянно кричала мне и махала рукой.
Увы! Лодке было очень некогда. Она, видимо, достаточно долго была привязана к березе, застоялась и теперь, вырвавшись на волю, как заправский пиратский корабль, неслась по воле волн навстречу приключениям.
О том, чтобы попасть на электричку, можно было уже не думать. Я молча легла на дно и стала смотреть в небо, которое разгоралось красным рассветом так же ярко, как светящиеся уши предмета моих воздыханий.
Сложно сказать, сколько часов меня несло. Я успела всплакнуть, вздремнуть, прикинуть, что мне за это будет в лагере и особенно когда узнает Бабушка. Меня побрызгало дождичком. Потом обсушило попутным ветром. В какой-то момент захотелось есть – из лагеря-то я выбралась без завтрака. Но есть было нечего и на этот счет я, на удивление, как-то быстро успокоилась. Время от времени я приподнималась в лодке, смотря, как проносятся мимо меня зеленые берега, кое-где уже тронутые желтизной купы деревьев… мальчишки на берегах махали мне рукой, и я в ответ махала им тоже… И снова ложилась на дно и неотрывно смотрела в высокое-высокое небо. Вода убаюкивала меня, и в полудреме в какой-то момент я уже просто перестала понимать: по небу несется моя лодка или по реке…
Мечтания мои прервал скрежет. Лодка натужно рвалась вперед, но что-то деревянное под днищем ее не пускало. Я приподнялась.
Лодка прочно дном «припарковалась» к поваленному в реку дереву, чьи мощные корни, вывернутые из земли, торчали выше обрушенного берега: то ли буря прошла и свалила старого великана, то ли река подмыла глинистый обрыв.
И в этот момент, взлетая на ухабах так, что каждую минуту рисковал перевернуться через самого себя, к берегу лихо подлетел милицейский «бобик». Открылась дверца, и из него вывалился огромный, толстый, краснорожий мужчина в серой форме.
– Ты Маша? – проорал он мне. – Из лагеря «Родные просторы»?
– Да, – ответила я, как могла.
Он снял фуражку. Огромной пятерней вытер пот:
– Ну, давай, вылазь! Я за тобой второй час по ухабам прыгаю.
– Я не могу! Я плавать не умею. – Этот дядя Степа внушал мне ужас бо́льший, чем все вожатые и директор лагеря вместе взятые.
– Твою мать! – Он зашвырнул фуражку на сиденье и стал, едва складываясь через свое огромное брюхо, закатывать штанины.
Скрутившись калачиком на дне лодки, я молча ожидала расправы.
– Че тут уметь, че тут уметь… как в бега ударяться, так они умеют. А как из реки выбраться – так Петрович должен лазать, – бурчало брюхо, балансируя на утопленном в реку стволе.
Добравшись до лодки, он одной ручищей уперся в борт, а другой выхватил меня за шкирку и, так же балансируя, поволок к берегу. Я зажмурилась.
– Не ерзай, егоза… Я купаться не планировал…
На берегу он просто разжал ручищу. Я плюхнулась на траву, а он, дойдя до машины, снова поставил ногу на подножку и стал так же методично раскатывать штанины. Затем напялил фуражку и рявкнул:
– Че смотришь? В машину залазь!
Я бочком подалась к другой дверце.
– Куда, дура! Ту дверцу заклинило. Через эту залазь!
Он закинул меня на сиденье через руль, как волейбольный мяч, сам плюхнулся рядом так, что видавший виды «уазик» охнул и просел, затем оглушительно хлопнул дверцей.
Дверца отскочила.
– Мать твою, – опять беззлобно выругался милиционер. – И эту заклинило.
Он перегнулся через спинку, достал откуда-то веревочку, притянул дверцу к сиденью и завел мотор.
– Протокол поедем составлять.
Минут через пятнадцать, поднимая тучи пыли и отчаянно сигналя курам, мы влетели в какую-то деревню. «Уазик» лихо тормознул у одноэтажного кирпичного строеньица, на котором, впрочем, чин-чинарем на государственной табличке было написано «отделение милиции» какого-то – не помню какого! – района.
В комнатушке было прохладно. Я забилась в угол клеенчатого диванчика. Дядя Степа, швырнув фуражку на стол и снова огромной ручищей отирая пот, рухнул на колченогий стул, который тоскливо заныл под ним.
Повисла пауза.
– Есть хочешь небось?
Я кивнула.
Он полез в обшарпанный холодильник. Достал что-то завернутое в фольгу.
– На!
В фольге красовалась внушительная куриная нога, обложенная жареной картошкой. И только я вцепилась зубами в эту ногу, как милиционер, двигая к себе чистый лист бумаги, сопя и отдуваясь, сказал:
– Жена жарила. Свежая. Вчера зарубил.
Я подавилась и вежливо выела всю картошку.
Мы записали, как меня зовут, кто мои родители, из какого я отряда, в какое время меня достали из лодки, как я туда попала и зачем сбежала из лагеря (естественно, я не сказала правды!). Затем меня загрузили обратно в «уазик», предварительно напоив восхитительным холодным вишневым морсом, и, штурмуя барханы и терриконы проселочных дорог, мы помчались в лагерь.
Прибыли почти перед самым отбоем, когда на площадке перед администрацией лагеря шли танцы. На виду у всего детского и взрослого народонаселения (а посмотреть на мое прибытие вывалили даже поварихи и медсестры) дядя Степа достал меня из машины и сдал с рук на руки директор