Василий не имеет ещё полных сорока семи лет от роду и заслуживает предпочтения пред своими предками особо красивой наружностью, выдающимися духовными качествами, любовью и расположением к подла иным и ратными подвигами. Так, он вышел победителем из шестилетней борьбы с ливонцами, которые под предлогом этой войны возбудили против него семьдесят два союзные города, и скорее предписал немногие законы, чем получил их. Также и поляков, сряду в начале своего правления, он разбил в бою, а вождя их войск, Константина, русского родом, взял в плен и, сковав цепями, привёз в Москву. А спустя некоторое время он и сам побеждён был в большом сражении при Борисфене, повыше города Орши, тем самым Константином, которого он отпустил, но всё же город Смоленск, занятый ранее московитами, остался во владении Василия, несмотря на столь значительную победу, одержанную над ним поляками. А против татар, и в особенности прекопитов, живущих в Европе, московиты сражались с неоднократным успехом, сильно мстя им за обиды, причиненные их внезапными набегами…
(Далее о войске.)
Сам государь часто пирует всенародно с вельможами и послами с выдающейся пышностью и особым радушием, нисколько, впрочем, не вредящим его царственному величию, и в той же столовой видно много тяжеловесной посуды из позолоченного серебра, выставленной на двух горках. У него нет обыкновения иметь вокруг себя, в качестве телохранителей, или содержать на жалованье в другом месте отрядов преторианских воинов, а его окружает только его собственная челядь. Караульную же стражу несёт верное городское население. При этом всякий квартал города заграждён воротами и рогатками, и ночью не позволяется без дела бродить по городу; во всяком случае надо иметь при себе светильник. Весь двор состоит из царьков и отборных чинов воинских, которые поочередно призываются на определенное число месяцев из каждой области для посещения и прославления дворца и для исполнения обязанностей по свите. Что касается войска, то, в случае грозящей войны или объявления её врагам, оно всё собирается как из испытанных уже воинов, так и вновь набранных по областям. Военные начальники осматривают во всех городах молодёжь и зачисляют в ряды воинов всех, пригодных к службе; в мирное время им выплачивают из областной казны определённое, но незначительное жалованье. Зато несущие воинскую службу пользуются свободой от податей, имеют преимущество над поселянами и во всех делах сильны царским покровительством. Во время войны открывается благородное поприще для истинной доблести, и вообще во всякой отрасли управления имеются превосходные и полезные учреждения, так что каждый за свершенный им поступок получает в удел или вечную награду, или вечный стыд.
Конец.
Сигизмунд Герберштейн Записки о московитских делах Сигизмунда, вольного барона в Герберштейне, Нейперге и Гюттенгаге
Сигизмунд Герберштейн (1486—1506) — крупный дипломат и путешественник, дважды посетивший Россию. В 1517 г. он был послом императора Максимилиана, в 1526 г. в качестве представителя австрийского эрцгерцога Фердинанда прибыл вместе с графом Леонардо Ногароли (Нугаролой), послом императора Карла Ⅴ. Целью посольств было посредничество в заключении мира или перемирия с Великим княжеством Литовским, а также намерение привлечь Россию к антиосманской коалиции. Миссия 1517 г. была безрезультатной, в 1526 г. было заключено пятилетнее перемирие. Воссоединённые земли оставались в составе Русского государства, что было крупным успехом русской дипломатии.
«Записки» были впервые опубликованы в Вене по-латыни, вскоре появились немецкий и итальянский переводы, а затем переводы на другие языки и повторение ранее сделанных изданий.
Будучи первым в Западной Европе систематическим описанием России, основанным на личном знакомстве с ней и подлинными русскими источниками, «Записки» Герберштейна оказали влияние на других иностранных авторов (ⅩⅥ—ⅩⅦ вв.), писавших о России (А. Поссевино, П. Петрей, А. Олеарий, И. Мейерберг и др.), а также использовались в картографической литературе и космографиях.
К сведениям по истории России, даваемым С. Герберштейном, необходимо относиться критически, так как они зачастую лишь воспроизводят летописные характеристики и оценки событии (например, в рассказе о происхождении народа); автор допускает в ряде случаев неточности или тенденциозные трактовки, основанные на исторических концепциях того времени, отражая уровень историографии ⅩⅥ века. Он, по-видимому, не всегда правильно воспринимал информацию, допускал слишком свободную интерпретацию, типизацию частных случаев. Его взгляд часто бывал неверным и односторонним. За кажущейся объективностью этого автора скрывается иногда ирония, иногда — острая тенденциозность и всегда — политическая расчётливость. Тем не менее это сочинение заслуживает внимания современного читателя благодаря богатству сообщаемых сведений, занимательности повествования. Характеристику событий отражающую современное состояние науки и излагающих точку зрения советской исторической науки, читатель найдёт в трудах советских историков в списке рекомендуемой литературы.
Труд С. Герберштейна публикуется со значительными сокращениями по изданию: Герберштейн С. Записки о московитских делах. Спб., 1908.
Перевод А. Малеина.
Кратчайшее описание Руссии и Московии, которая ныне состоит её столицею.
Наконец хорография всей Московитской империи и упоминание о некоторых соседях.
Вставлены также различные сведения о религии и о том, что не согласуется с нашей религией.
Наконец разъясняется, какой там существует способ приёма послов и обхождения с ними.
Присоединено также описание двух путешествий в Московию.
Пресветлейшему владыке и государю, господину Фердинанду[235], королю римскому, венгерскому и богемскому и пр., инфанту испанскому, эрцгерцогу австрийскому, герцогу бургундскому и виртенбергскому и многих областей герцогу, маркграфу, графу и государю, государю моему всемилостивейшему.
Говорят, что некогда римляне давали послам, которых они отправляли к отдалённым и неведомым народам, между прочим и такое поручение, чтобы те тщательно записывали обычаи, учреждения и весь склад жизни того народа, у которого пребывали они под предлогом посольства. Впоследствии это стало до такой степени обычным, что по сообщении посольством отчёта о своей деятельности подобные записки полагались в храм Сатурна для назидания потомству. Если бы это установление соблюдалось людьми нашего поколения или нашими близкими предшественниками, то мы имели бы, вероятно, в истории более света и, во всяком случае, менее суетности. Что же касается лично меня, который с ранних лет находил удовольствие в общении с чужеземными людьми дома и за границей, то я охотно нёс службу в посольствах, возлагавшихся на меня не только дедом вашего величества, г. Максимилианом[236], мудрейшим государем, но также вашим величеством. По вашему приказу я не раз объехал северные земли, в особенности же вторично посетил Московию вместе с товарищем по почёту и путешествию, тогдашним цесарским послом, графом Леонардом фон Нугарола. Среди земель, просвещённых таинством святого крещения, эта страна немало отличается от нас своими обычаями, учреждениями, религией и воинскими уставами. Итак, хотя по воле и поручению блаженной памяти императора Максимилиана я посетил в звании посла Данию, Венгрию и Польшу, по смерти же его величества отправился я, от имени отечества, через Италию и Францию, по суше и по морю, в Испанию к могущественному и непобедимейшему г. Карлу Ⅴ[237], императору римскому, родному брату вашего величества; затем, по приказу вашего величества, я снова побывал у королей Венгрии и Польши, а наконец, вместе с графом Николаем фон Сальмис и пр., был я и у самого Солимана[238], государя турецкого,— и хотя и в других местах я отмечал не только мимоходом, но даже и тщательно, многое такое, что без сомнения в высшей степени заслуживало бы упоминания и разъяснения, всё же мне не хотелось посвятить тот досуг, который уделяется от общественного служения, повествованию о чём-нибудь из тех дел отчасти потому, что они были красноречиво и тщательно изложены раньше другими, отчасти потому, что находятся ежедневно на глазах и на виду Европы. Но я предпочёл дела московитские, гораздо более сокрытые и не так-то доступные ознакомлению с ними для наших современников; эти дела и решил я описать, полагаясь преимущественно на два обстоятельства, а именно на тщательность своего расследования и на знакомство с славянским языком: и то и другое принесло мне великую помощь при писании этого трактата, каковым бы он ни оказался. Правда, о Московии писали очень многие[239], но большинство делало это с чужих слов, а именно из более древних Николай Кузанский[240], а в наше время оставили как карты, так и записки Павел Иовий (называю его с должным уважением к его высокой учёности и памятуя его невероятное ко мне расположение), писатель, разумеется, изящный и очень добросовестный (ибо он пользовался весьма сведущим толмачом), Иоанн Фабри[241]и Антоний Вид[242]; затем некоторые касались Московии не нарочито, а при описании близлежащих к ней стран; к числу их принадлежат гот Олай[243]в описании Швеции, Матвей Меховский[244], Альберт Кампенский[245]и Мюнстер[246]. Однако все эти писатели отнюдь не отклонили меня от предпринятого сочинения как потому, что я был свидетелем-очевидцем тех дел, так и потому, что, присутствуя там лично, я почерпнул некоторые сведения из заслуживающих доверия донесений; наконец, я долго и много рассуждал при всяком случае о тех делах с очень многими лицами.
Отсюда я счёл необходимым гораздо подробнее и пространнее (да не вызовут слова мои неудовольствия) развить то, что другими было, говоря по правде, упомянуто, так сказать, мимоходом, а не развито. К этому присоединяется и то, что я пишу о том, чего другие даже и не касались и что не может быть известно никому, кроме посла. Вы же, ваше величество, одобрили это моё намерение и желание и посоветовали мне привести со временем к концу начатое сочинение, и это (говоря по пословице) могло явиться шпорами для лошади, бегущей уже и по своей воле; всё же посольства и другие поручения вашего величества очень часто отвлекали меня от возможности осуществить доселе то, что я начал. Теперь же я возвращаюсь к прерванному труду, отдыхая, так сказать, за ним по временам от ежедневных занятий по австрийскому государственному казначейству, и, повинуясь вашему величеству, менее опасаюсь в наш век самого насмешливого остроумия, недоброжелательства читателей, которые, вероятно, будут искать в книге больших цветков красноречия. Да будет с меня достаточно того, что я сам делом (не имея возможности осуществить то же самое и словами) старался обнаружить желание к просвещению потомства и вместе с тем исполнить приказания вашего величества, по сравнению с которыми для меня нет ничего столь священного. Поэтому осмеливаюсь поставить имя вашего величества во главе настоящих записок о Московии, составленных мною с гораздо большим стремлением к исследованию и обнаружению истины, чем к красноречию; всепокорно посвящаю и отдаю себя под покровительство вашего величества, на службе которого я уже состарился, и прошу ваше величество соблаговолить удостоить самую книгу милости и благосклонности, какой вы удостаивали всегда её автора.
В Вене в Австрии, первого марта ⅯⅮⅩⅬⅨ года.
Вашего величества верный советник-камергер и начальник австрийского государственного казначейства.
Сигизмунд, вольный барон в Герберштейне, Нейперге и Гюттенгаге.
О происхождении названия «Руссия» существуют разные мнения…
(Излагаются основанные на ложной этимологии мнения о происхождении термина, даётся характеристика территории и основанный на летописи рассказ о расселении славянских племён.)
Что же касается происхождения их народа, то у них нет никаких известий, кроме летописей, приводимых ниже; именно, это народ славянский из племени Иафета и некогда поселился у Дуная, где теперь Венгрия и Булгария, и тогда назывался он норками; наконец, он разбрелся и рассеялся по разным землям, причем получил названия от местностей, именно моравы от реки, другие очехи, то есть богемцы, точно так же хорваты, белы, серблы, то есть сервийцы; те, которые поселились у Дуная, были названы хоронтанцами; придя к Висле, они получили имя лехов от некоего Леха, князя польского, от которого и поныне поляки именуются лехами. Другие — литовцы, мазовы, померанцы; иные, севшие по Борисфену, где теперь Киев, именовались поленами, другие — древлянами, живущими в рощах; иные между Двиной и Припетью были названы дреговичами; другие — полевчанами, у реки Полоты, которая впадает в Двину; иные — около озера Ильмень, которые заняли Новгород и поставили себе князя именем Гостомысла; другие по рекам Десне и Суле были названы северами, или северокими; другие же выше истоков Волги и Борисфена получили имя кривичей; их крепость и столица — Смоленск. Так свидетельствуют их летописи[247].
Неизвестно, кто вначале властвовал над русскими, ибо у них не было писмен, при помощи которых они могли бы предать памяти потомства свои деяния. После же того, как царь константинопольский Михаил послал в Булгарию в 6406 году от сотворения мира [898][248] славянские буквы, они тогда впервые начали записывать и заносить в свои летописи не только то, что совершалось тогда, но и то, о чём они узнали от предков и удержали в памяти за долгий промежуток времени…
(Далее следует сообщение о власти варягов и рассуждения автора об этническом и географическом содержании термина.)
Когда русские стали однажды состязаться друг с другом о верховной власти и спорить, причём между ними поднялись сильнейшие раздоры, то Гостомысл, муж и благоразумный и пользовавшийся большим влиянием в Новгороде, посоветовал послать к варягам и побудить принять власть трёх братьев, имевших там большое значение. Когда его совета скоро послушались и были отправлены послы, князьями призывают трёх родных братьев; прибыв туда, они делят между собою добровольно врученную им верховную власть, Рюрик получает княжество Новгородское и помещает свой престол в Ладоге, на ⅩⅩⅩⅤ немецких миль ниже Новгорода Великого, Синеус сел в Белом озере, а Трувор в княжестве Псковском, в городе Изборск.
Русские хвалятся, что эти братья происходили от римлян, от которых повёл, как они утверждают, свой род и нынешний московский государь.
Вступление этих братьев в Руссию было, по летописям, в 6370 году от сотворения мира [862][249]. Когда двое из них умерли без наследников, то все княжества получил оставшийся в живых Рюрик; он поделил крепости между друзьями и слугами. Перед смертью он поручает юного сына, по имени Игоря[250], и царство некоему Олегу, своему родственнику; тот увеличил царство, покорив много областей; с своей боевой силой он ходил и на Грецию и даже осаждал Византию. После тридцатитрёхлетнего царствования он случайно наступил ногою на голову или череп своего коня, давно уже умершего, и погиб, пораненный укусом ядовитого червя.
По смерти Олега стал править Игорь, взяв себе в жёны Ольгу из Пскова. Заходя со своим войском очень далеко, Игорь добирался до Гераклеи и Никомидин, но в конце концов бежал, побеждённый в войне. Затем он был убит Мальдиттом[251], древлянским князем, в месте, по имени Коресте; там же он был и погребён. А так как сын его Святослав, который остался после него ребёнком, не мог по своему возрасту править, то во главе царства временно стала мать Ольга.
Когда древляне прислали к ней двадцать посредников с предложением выйти замуж за их князя, Ольга велела зарыть послов древлян живыми и тем временем отправила к ним своих послов сказать, что если они хотят иметь её своей княгиней и владычицей, то пусть пришлют к ней ещё больше сватов и более именитых. Вслед за тем к ней посланы были ещё пятьдесят отборных мужей, но она сожгла их в бане, а сама снова послала других послов с поручением возвестить её приход и повелеть готовить медвяную воду и прочее, необходимое, согласно обычаям, для поминовения супруга. Далее, придя к древлянам, она оплакала мужа, а древлян опьянила и перебила из них пять тысяч человек. Вернувшись вслед за тем в Киев, она набрала войско; выступив против древлян, она одержала победу, преследовала бегущих до крепости и обложила её осадою на целый год. После этого она заключила с ними мир, назначив им дань, а именно с каждого дома по три голубя и по стольку же воробьёв; получив птиц для дани, она тотчас отпускает их, привязав им под крылья какие-то огненосные снаряды. Голуби, улетев, возвращаются к обычным жилищам; прилетев обратно, они зажигают крепость. Когда крепость была охвачена огнём, то жители стали разбегаться оттуда, но или были перебиты, или попадали в плен и продавались в рабство. Захватив таким образом все крепости древлян и отомстив за смерть мужа, Ольга возвращается в Киев[252].
Затем в 6463 году от сотворения мира [955] она отправилась в Грецию и приняла крещение[253], в правление Иоанна, царя константинопольского; переменив имя Ольги, она названа была Еленой; получив от царя после крещения великие дары, она возвращается домой…
(Далее оценка крещения Ольги.)
Карта Московии. Из «Записок» С. Герберштейна.
Город Москва. Из «Записок» С. Герберштейна.
Сына же своего Святослава[254] она никоим образом не могла склонить к крещению. Когда он вырос, то, будучи мужественным и решительным, сряду же принял участие во всех воинских трудах и обычных опасностях; во время войны он не позволял своему войску иметь какую-нибудь поклажу, даже кухонную посуду. Питался он только жареным мясом, а спал на земле, подложив седло под голову. Он победил булгаров, дойдя до самого Дуная, и поместил свой престол в городе Переяславе, говоря своей матери и советникам: «Это подлинно моя столица в середине моих царств, из Греции ко мне привозят наволоки, золото, серебро, вино и разные плоды, из Венгрии серебро и коней, из Руссии шкуры, воск, мёд, рабов…»
(Далее о смерти Ольги.)
Святослав, который царствовал по смерти матери, разделил области сыновьям: Ярополку Киев, Олегу древлян, Владимиру Новгород Великий. Ибо новгородцы, побуждаемые некой женщиной, по имени Добрыней, выпросили себе Владимира в князья. Именно, в Новгороде был один гражданин, по имени Калуфча Малый, который имел двух дочерей, Добрыню и Малушу. Малуша была в женской комнате (тереме) Ольги и зачала и родила от Святослава Владимира[255]. Позаботившись о сыновьях, Святослав отправляется в Булгарию, осаждает город Переяслав и берёт его, затем объявляет войну царям Василию и Константину. А те отправили к нему послов просить мира и желали выведать от него, сколько у него было войска, обещая, но ложно, заплатить дань по числу войска. Затем, выведав число воинов, они набрали войско. Когда, после того, оба войска сошлись, русские устрашены были численностью греков; видя своих воинов оробевшими, Святослав сказал: «Русские, так как я не вижу места, которое могло бы принять нас под свою защиту, а мне никогда и на мысль не приходило передать землю Руссии врагам, то я решил храбро против них сражаться и таким образом или найти смерть, или добиться славы. Ибо если я погибну, мужественно сражаясь, то уготоваю себе от этого бессмертное имя, если же побегу, то — вечный позор; а так как окруженному многочисленными врагами убежать нельзя, то, стало быть, я буду стоять крепко и подвергну в первом ряду свою голову всем опасностям за отечество». Воины отвечали ему на это: «Где твоя голова, там и наша». Ободрив солдат, он вслед за тем бросается на стоявшего против него врага и, произведя сильный натиск, выходит победителем. Когда он стал затем опустошать землю греков, то остальные греческие князья старались отвратить его от этого дарами. Когда же он (как стоит в летописях) презрел и отверг поднесённые в дар золото и паволоки, а принял снова присланные ему греками платье и оружие, то народы Греции, увлечённые такой его доблестью, сказали, собравшись, своим царям: «И мы желаем быть под таким царём, который не золото любит более, а оружие». При приближении Святослава к Константинополю греки откупились большою данью и отвратили его от пределов Греции. Наконец, в 6480 году от сотворения мира [972] Курес, князь печенегов, убил его из засады и, сделав из его черепа чашу, оправил её в золото и сделал на ней надпись такого содержания: «Ища чужое, он потерял своё»…
(Далее о борьбе за власть после смерти Святослава и победе Владимира.)
Владимир поставил в Киеве много идолов. Первый идол, по имени Перун, был с серебряной головою, остальное же было у него из дерева. Другие идолы назывались Услад, Корса, Дасва, Стриба, Симергла и Макош; им он заклал жертвы; иначе именовались они кумирами…
(Далее о жёнах и детях кн. Владимира.)
Василий Ⅲ и герб Москвы. Из «Записок» С. Герберштейна.
Когда Владимир стал беспрепятственно монархом всей Руссии, к нему стали приходить из разных мест послы, убеждая его присоединиться к их вере. Видя различие вер, он и сам отправил собственных послов разузнать про условия и обряды отдельных вер. Наконец, когда он предпочёл всем другим религиям христианскую[256] по греческому обряду и избрал её, то отправил послов в Константинополь к царям Василию и Константину, обещая, что, если они дадут ему в жёны сестру их Анну, то он со всеми своими подданными примет веру Христову и вернёт им Корсунь и всё остальное, чем он владел в Греции. По достижении соглашения условились во времени и выбрали место Корсунь. Когда цари явились туда, Владимир был окрещён, причём ему изменено была имя Владимира и дано имя Василия. После брачного торжества он, согласно обещанию, вернул Корсунь вместе с остальными владениями. Это свершилось в 6469 году от сотворения мира [961]. С того времени Руссия пребывает в вере Христовой.
Анна умерла на ⅩⅩⅢ году после свадьбы, Владимир же скончался на четвёртом году после смерти жены.
Он основал город[257], расположенный между реками Волгой и Окой, который назвал по своему имени Владимиром и сделал его столицей Руссии…
(Далее о канонизации Владимира.)
По смерти Владимира сыновья его ссорились между собою, предпринимая каждый различные попытки захватить себе царскую власть, и стали даже сражаться, так что тот, кто был могущественнее, угнетал других низших и слабейших по сравнению с собою и прогонял их с царства. Святополк, захвативший силой Киевское княжество, нанял убийц покончить с его братьями Борисом и Глебом…
(Далее краткое сообщение о канонизации Бориса и Глеба.)
При продолжении ссор братьев они не совершили ничего достойного упоминания, если только ты не хочешь слушать про измены, козни, вражду и междоусобные войны.
Сын Всеволода Владимир, по прозвищу Мономах[258], снова обратил всю Руссию в монархию, оставив после себя некоторые драгоценные украшения, которые и поныне ещё они употребляют при венчании князей. Владимир умер в 6633 году от сотворения мира [1125]; после него ни сыновья его, ни внуки не свершили ничего достойного упоминания до времен Георгия и Василия; их победил в войне татарский царь Батый и погубил; он выжег и разграбил Владимир, Москву и добрую часть Руссии…[259]
(Далее о русско-ордынских отношениях ⅩⅢ—ⅩⅣ вв.)
Затем в 6886 году [1378] великий князь Димитрий победил в войне великого царя татарского, по имени Мамая. Точно так же, на третий год после этого, он снова нанёс ему такое сильное поражение, что земля была завалена трупами более чем на тринадцать тысяч шагов. На второй год после этого самого столкновения нагрянул татарский царь Тохтамыш[260], разбил Димитрия, осадил и занял Москву; убитых выкупали для погребения по восемьдесят одному рублю; всего было заплачено 3000 рублей.
Великий князь Василий, который правил в 6907 году [1399], занял Булгарию, которая расположена у Волги, и выгнал оттуда татар. Этот Василий Димитриевич оставил единственного сына Василия[261], но не любил его, так как подозревал в прелюбодеянии жену свою Анастасию, от которой тот родился; поэтому, умирая, он оставил великое княжество Московское не сыну, а брату своему Георгию. Но большинство бояр примкнуло всё же к его сыну, как к законному наследнику и преемнику; заметив это, Георгий спешит к татарам и умоляет царя вызвать Василия и разобрать, кому из них по праву принадлежит княжество. Когда царь по внушению одного из своих советников, который держал сторону Георгия, стал в присутствии Василия решать дело в пользу Георгия, то Василий припал к коленам царя и стал просить, чтобы ему позволено было высказаться. Получив тотчас согласие царя, он сказал: «Хотя ты произнёс своё решение на основании грамоты человека уже мёртвого, всё же я уверен, что моя грамота, которую ты дал мне, скрепив её золотой печатью указанием, что желаешь облечь меня великим княжением, доселе ещё жизненна и имеет гораздо более важное и действительное значение». Вместе с тем он просит царя, чтобы тот, памятуя о своих словах, соблаговолил исполнить своё обещание. На это царь ответил, что гораздо справедливее исполнить обещание, данное в живой грамоте, чем принимать в расчет мёртвую. В конце концов он отпускает Василия, даровав ему княжение. Негодуя на это, Георгий собрал войско и прогнал Василия. Василий перенёс это довольно спокойно и удалился в оставленное ему отцом Углицкое княжество. Георгий до конца жизни спокойно владел великим княжеством и отказал его по завещанию своему внуку Василию.
Этим оскорблены были, как лишённые наследства, сыновья Георгия, Андрей и Димитрий, и потому осадили Москву. Услышав это, Василий, который удалился в монастырь св. Сергия, тотчас разослал лазутчиков и расставил караулы, приняв таким образом меры на случай неожиданного нападения. Заметив это, упомянутые два брата, после взаимного совещания, наполняют несколько повозок вооружёнными воинами и посылают туда, якобы нагруженные товарами. Поездив туда и сюда, эти повозки остановились, наконец, под ночь возле караулов. Споспешествуемые этим удобным случаем, воины глубокой ночью неожиданно выскакивают из повозок, нападают на караульных, не подозревавших никакой опасности, и берут их в плен. Подвергается пленению и Василий в монастыре; затем его ослепляют и отправляют вместе с супругою в Углич. По прошествии времени Димитрий, видя, что знатные лица в общем к нему враждебны и хотят отпасть на сторону слепого Василия, вскоре убежал в Новгород, оставив сына Иоанна, у которого впоследствии родился Василий Шемячич, который ещё в бытность мою в Московии содержался в оковах; подробнее о нём ниже. Димитрий же слыл под прозвищем Шемяка, отсюда все его потомки прозываются Шемячичи. В конце концов великим княжением спокойно завладел Василий слепой, сын Василия. После Владимира Мономаха вплоть до этого Василия Руссия не имела монархов[262].
Сын же этого Василия, по имени Иоанн, был очень счастлив. Именно, как только он женился на Марии, сестре великого князя тверского, он выгнал шурина и захватил[263] великое княжество Тверское, а затем и Новгород Великий, ему же впоследствии стали подчиняться и все другие князья, будучи подвигнуты к тому величием его деяний или пораженные страхом. Продолжая и впоследствии вести свои дела столь же счастливо, он присвоил себе титул великого князя владимирского, московского и новгородского, а наконец стал величать себя монархом (самодержцем) всей Руссии. Этот Иоанн имел от Марин сына, по имени Иоанн[264], которого женил на дочери знаменитого Стефана[265], великого воеводы молдавского; этот Стефан разбивал Магомета, царя турецкого, Матфея[266] — венгерского и Иоанна Альберта[267] — польского.
По смерти первой супруги Марии Иоанн Васильевич женился во второй раз на Софии, дочери Фомы[268], который царил некогда на широком пространстве в Пелопоннесе; я разумею под Фомой сына Эмануила, царя константинопольского, из рода Палеологов. От Софии у Иоанна было пять сыновей: Гавриил, Димитрий, Георгии, Симеон и Андрей. Он наделил их наследством ещё при жизни. Для первородного Иоанна он назначил монархию, Гавриилу указал Новгород Великий, прочим даровал остальное согласно своему усмотрению. Первородный Иоанн умер, оставив сына Димитрия[269], которому дед, согласно обычаю, предоставил монархию вместо усопшего отца.
Говорят, что эта София была очень хитрая, и по её внушению князь делал многое. Передают, что между прочим она побудила мужа лишить монархии внука Димитрия и поставить на его место Гавриила[270]. Ибо, по убеждению жены, князь заключает Димитрия в тюрьму и держит его там. Наконец, перед смертью он повелел привести к себе Димитрия и сказал ему: «Дорогой внук, я согрешил пред богом и пред тобою, что подверг тебя заключению в темнице и лишил тебя законного наследства. Поэтому молю тебя, отпусти мне обиду, причинённую тебе; будь свободен и пользуйся своими правами». Растроганный этой речью, Димитрий охотно прощает деду его вину. Но когда он вышел от него, то был схвачен по приказу дяди Гавриила и брошен в темницу. Одни полагают, что он погиб от голода и холода, а по другим — он задохся от дыма.
При жизни Димитрия Гавриил выдавал себя только за властителя, по смерти же его всецело забрал себе власть, не будучи, однако, венчан, а только переменив имя Гавриила на Василия.
У великого князя Иоанна от Софии была дочь Елена[271], которую он выдал за Александра[272], великого князя литовского, который был впоследствии избран королем польским. Литовцы надеялись, что через этот брак утихнут раздоры между тем и другим государем, достигшие уже весьма значительных размеров, но вышло так, что раздоры эти от этого ещё более усилились. Именно, в брачном договоре было положено выстроить в определённом месте Виленской крепости храм по русскому обряду и дать в провожатые невесте известных женщин и девиц одной с ней веры. Так как с исполнением этого медлили некоторое время, то тесть воспользовался этим обстоятельством, как поводом к войне с Александром, и, составив три отряда, выступил против него.[273]
Первый отряд направляет он к югу против Северской области, второй на запад против Торопца и Белы, третий помещает он посредине против Дорогобужа и Смоленска. Кроме того, он сохраняет ещё в запасе часть войска, чтобы она могла скорее всего подать помощь тому отряду, против которого замечено будет боевое движение литовцев. Когда оба войска подошли к некой реке Ведроши, то литовцы, бывшие под предводительством Константина Острожского, окружённого огромным количеством вельмож и знати, разузнали от некоторых пленных про число врагов, а также и их вождей и возымели от этого крепкую надежду разбить врага. Далее, так как речка мешала столкновению, то с той и другой стороны стали искать переправы или брода. Раньше всего переправились на противоположный берег несколько московитов и вызвали на бой литовцев; те без всякой боязни оказывают сопротивление, преследуют их, обращают в бегство и прогоняют за речку; вслед за тем оба войска вступают в столкновение, и с той и другой стороны завязывается ожесточённое сражение. Во время этого сражения, ведшегося с обеих сторон с одинаковым воодушевлением и силою, помещённое в засаде войско, про грядущую помощь которого знали весьма немногие из русских, ударяет сбоку в средину врагов. Поражённые страхом литовцы разбегаются; полководец войска вместе с большинством знатных лиц попадает в плен; прочие, сильно перепуганные, оставляют врагу лагерь и сдают ему как себя самих, так и крепости: Дорогобуж, Торопец и Белу. То же войско, которое выступило к югу и над которым начальствовал татарский царь в Казани Махмет-Аминь[274], случайно захватывает наместника города Брянска — на тамошнем языке наместник именуется воеводой — и овладевает городом Брянском. Затем два родных брата, а Василию двоюродные, один по прозвищу Стародубский, а другой Шемячич, которые владели доброю частью Северской области и прежде повиновались князьям Литвы, отдают себя под власть владыки московского. Таким образом, через одно только сражение и в один и тот же год владыка московский достиг того, чего великий князь литовский Витольд добился в течение многих лет и с превеликими усилиями. Что касается далее упомянутых литовских пленных, то московский владыка обошёлся с ними очень жестоко и держал их скованными в самых тяжёлых цепях, а с вождём Константином повёл переговоры, чтобы тот покинул природного господина и поступил на службу к нему. Так как тот не имел другой надежды на избавление, то принял условие и был освобождён, связав себя предварительно страшною клятвою. Хотя ему затем назначены были соответственные достоинству его сана поместья и владения, однако его нельзя было ими ни умилостивить, ни удержать, так что при первом удобном случае он сквозь непроходимые леса вернулся к себе.
Александр, король польский и великий князь литовский, который постоянно находил более удовольствия в мире, чем на войне, покинул все области и крепости, занятые князем московским, и, довольствуясь освобождением своих, заключил с тестем мир.
Этот Иоанн Васильевич был так счастлив, что победил новгородцев в битве при реке Шелони[275] и, предложив после победы определённые условия, заставил их признать себя владыкой и государем и повелел им выплатить большую сумму денег; удалился он оттуда не раньше, как оставив там своего наместника. Наконец, по истечении семи лет, он вернулся туда, вступил при помощи архиепископа Феофила в город и обратил жителей в самое жалкое рабство; он захватил золото и серебро, отнял наконец и всё имущество граждан, так что вывез оттуда свыше трёхсот хорошо нагруженных телег. Лично сам он только раз присутствовал на войне, именно, когда подвергались захвату княжества Новгородское и Тверское; в другое время он обыкновенно никогда не бывал в сражении и всё же всегда одерживал победу, так что великий Стефан, знаменитый палатин Молдавии, часто вспоминал про него на пирах, говоря, что тот, сидя дома и предаваясь сну, умножает свою державу, а сам он, ежедневно сражаясь, едва в состоянии защитить свои границы.
Иоанн также ставил по своей воле царей в Казани, иногда отводил их пленными, но всё же в конце концов, под старость, потерпел от них весьма сильное поражение. Он также первый обвёл стеною крепость Московии и своё местопребывание, как это видно и доселе. Далее для женщин он был до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась ему навстречу, то от взгляда его только что не лишалась жизни. Для бедных, угнетённых более могущественными и обижаемых ими, доступ к нему был прегражден…
(Далее о великокняжеских обедах, об ордынцах.)
Умер же Иоанн Великий в 7014 году от сотворения мира [1505]. Ему наследовал в великом княжении сын его Гавриил, впоследствии названный Василием; он держал в заключении своего племянника, сына брата, Димитрия, который ещё при жизни отца был избран, согласно с обычаями народа, законным монархом, и поэтому ни при жизни племянника, ни впоследствии, по его смерти, Василий не желал подвергнуть себя торжественному избранию в монархи. Он во многом подражал отцу и сохранил в целости то, что отец ему оставил; сверх того он присоединил к своей державе много областей не столько войною, в которой он был очень несчастлив, сколько своею ловкостью. Как отец его подчинил себе в рабство Новгород Великий, так сам он поступил с дружественным Псковом[276], точно так же получил он знаменитое Смоленское княжество, находившееся более ста лет под властью литовцев. Именно, хотя, по смерти Александра, короля польского, у Василия не было никакого повода к войне с Сигизмундом, королем польским и великим князем литовским, всё же он нашёл случай к войне[277], видя, что король склонен более к миру, чем к войне, и что литовцы также питают отвращение к войне. Именно, он стал говорить, что сестра его, вдова Александра, отнюдь не встречает с их стороны подобающего её сану обхождения. Кроме того, он стал взводить на Сигизмунда обвинение, будто тот поднял на него татар. Поэтому он объявляет войну и, придвинув пушки, осаждает Смоленск, но никоим образом не может взять его. Меж тем Михаил Глинский, происходивший из знатного рода и семейства русских князей, который некогда, при Александре, имел весьма большое влияние, убежал к великому князю Московии, как показано будет ниже; вслед за тем он убеждает Василия взяться за оружие, обещая ему завоевать Смоленск, если тот подвергнут будет осаде, но под тем условием, чтобы московский владыка уступил ему это княжение. Когда Василий согласился на условия, предложенные Михаилом, и снова обложил Смоленск уже тяжкой осадою, Глинский овладел городом посредством переговоров, или, вернее, подкупа и взял с собою в Московию всех военачальников, за исключением лишь одного, который вернулся к своему господину, не сознавая за собою никакой вины по измене. Остальные же военные чины, подкупленные деньгами и подарками, не дерзали возвратиться в Литву, а чтобы найти извинение своей вине, они внушили страх солдатам, говоря им: «Если мы двинемся по направлению к Литве, то на всяком месте нас могут или ограбить, или убить». Страшась такого бедствия, воины все отправились в Московию и содержатся там на жалованье государя.
Возгордившись от этой победы, Василий велит немедленно своему войску двинуться далее в Литву, сам же остаётся в Смоленске. Затем, когда московиты захватили несколько сдавшихся им ближайших городов и крепостей, тогда только польский король Сигизмунд собрал войско и послал его на помощь осаждённым в Смоленске, но было уже слишком поздно. Когда Смоленск был занят[278], то Сигизмунд, узнав, что московское войско движется в направлении к Литве, тотчас сам мчится в Борисов, расположенный у реки Березины, и отправляет оттуда своё войско под предводительством Константина Острожского. Когда этот последний добрался до реки Борисфена около города Орши, отстоящего от Смоленска на ⅩⅩⅣ немецких мили, то там стояло уже войско московского владыки числом приблизительно в восемьдесят тысяч[279]. Литовское же войско не превышало тридцати пяти тысяч человек, но к нему присоединено было несколько воинских орудий.
В 8‑й день сентября месяца 1514 года Константин, настлав мост, переправляет пехоту через Борксфен возле города Орши; конница же переправляется по узкому броду под самой крепостью Оршей. Когда половина войска переправилась через Борисфен, то об этом доносят Иоанну Андреевичу Челядину, которому московский владыка вверил главное начальство, причём ему предлагают напасть на эту часть войска и уничтожить её. Но Челядин ответил на это: «Если мы сомнём эту часть войска, то останется другая часть, с которой, вероятно, могут соединиться другие войска, и таким образом нам станет грозить ещё большая опасность. Подождём до тех пор, пока не переправится всёе войско, ибо наши силы настолько велики, что без сомнения и без большого усилия мы можем или смять это войско, или окружить его и гнать вплоть до Москвы. Наконец, что единственно нам остаётся, мы можем занять всю Литву». Меж тем приближалось литовское войско, соединённое с поляками и иностранными воинами, и когда оно подвинулось на четыре тысячи шагов от Орши, оба войска остановились. Два крыла московитов отошли несколько дальше от остального войска, чтобы окружить врага с тылу; главная же сила стояла в боевом порядке посредине, причём только некоторые выведены были вперёд, чтобы вызвать врага на бой. С противоположной стороны литовцы размещали разнообразные войска в длинном ряду, ибо каждое княжество прислало войска из своего народа и отдельного вождя, и таким образом в строю каждому отводилось особое место. Наконец, разместив спереди отряды, московиты затрубили в знак наступления и первые ударили на литовцев. Те, нисколько не оробев, оказывают сопротивление и отражают их. Но вскоре к московитам были посланы на помощь другие, которые, в свою очередь, обращают литовцев в бегство. Таким образом, несколько раз та и другая сторона усиливалась новыми подкреплениями и отражала другую. Наконец, сражение разгорается с величайшею силою. Литовцы, отступив умышленно к тому месту, где они поместили воинские орудия, направляют их против преследующих врага московитов и поражают задний ряд их, расставленный для подаяния помощи, но слишком плотно друг к другу, приводят их в замешательство и разгоняют в разные стороны. Этот неожиданный способ войны наводит страх на московитов, которые считали, что в опасности находится только первый ряд, борющийся со врагом; придя от этого в смущение и считая, что первый ряд в данное мгновение уже разбит, они обращаются в бегство. Литовцы повёртываются против них и, развернув все силы, преследуют их, гонят и убивают. Только ночь и леса положили конец этому избиению. Между Оршей и Дубровной (которые отстоят между собою на четыре нем. мили) есть река, по имени Кропивна; предавшись бегству по её опасным и крутым берегам, московиты потонули в таком количестве, что течение реки замедлилось. При этом столкновении были взяты в плен все воинские начальники и советники; более выдающимся из них Константин устроил на следующий день самый пышный приём, а затем отослал их к королю; они были распределены по литовским крепостям. Иоанн Челядин с двумя другими знатными вождями уже пожилых лет содержался в Вильне в железных оковах. Когда цесарь Максимилиан отправил меня послом в Москву, я с позволения короля Сигизмунда посетил их и утешал; кроме того, по их просьбе я дал им взаймы несколько золотых. Узнав о поражении своих, государь тотчас покинул Смоленск и бежал в Москву, а чтобы литовцы не заняли крепости Дорогобужа, он велел её сжечь. Литовское войско устремилось прямо к городу Смоленску, но взять его не могло, так как московский владыка расположил там охрану и вообще пред оставлением города хорошо укрепил его; затем, осаде мешала надвигавшаяся зима; далее, очень многие, нагруженные добычей после сражения, стали возвращаться домой, считая, что они уже достаточно потрудились; наконец, ни литовцы, ни московиты не умеют завоевывать крепости или брать их силою. Но от этой победы король не получил ничего, кроме возвращения трёх крепостей по сю сторону Смоленска.
На четвёртый год после этого столкновения московский владыка отправил войска в Литву[280] и расположился между течением реки Двины и крепостью Полоцком; оттуда выслал он значительную часть войска для опустошения Литвы угоном добычи, убийствами и пожарами. Воевода полоцкий, Альберт Гастольд, вышел в одну из ночей, переправился через реку, поджёг стог сена, которое московиты собрали для продолжительной осады, и напал на врагов. Одни из них были перебиты, другие утонули в бегстве, третьи взяты в плен, и немногие только уцелели. Из остальных, которые, разбредшись, опустошали Литву, одни потерпели поражение в различных местах, другие, бродя в лесах, перебиты были поселянами.
В это же время московский владыка делал нападение и на царство Казань[281] как с судовою, так и с конною ратью, но вернулся оттуда безуспешно, потеряв очень много воинов…
(Далее о неограниченной власти московского государя, которой он «превосходит всех монархов всего мира».)
Если он прикажет кому-нибудь быть при его дворе[282], или идти на войну, или править какое-нибудь посольство, тот вынужден исполнять всё это на свой счёт. Исключение составляют юные сыновья бояр, то есть знатных лиц с более скромным достатком; таких лиц, придавленных своей бедностью, он обыкновенно ежегодно принимает к себе и содержит, назначив жалованье, но неодинаковое. Те, кому он платит в год по шести золотых, получают жалованье через два года в третий; те же, кому каждый год даётся по ⅩⅡ золотых, принуждены быть без всякой задержки готовыми к исполнению всякой службы, на свой счёт и даже с несколькими лошадьми. Знатнейшим, которые правят посольство или несут иные более важные обязанности, назначаются, сообразно с достоинством и трудами каждого, или наместничества, или деревни, или поместья; однако от каждого в отдельности из этого они платят государю определённую подать. Им отдают только штрафы, которые вымогаются у бедняков, случайно в чём-нибудь провинившихся, и некоторые другие доходы. Но подобные владения он отдает им по большей части в пользование только на полтора года; если же он содержит кого в особой милости или расположении, то прибавляется несколько месяцев; по истечении же этого срока всякая милость прекращается, и тебе целых шесть лет подряд придется служить даром.
Был некто Василий Третьяк Долматов[283], который был любим государем и считался в числе самых приближённых секретарей его. Василий назначил его послом к цесарю Максимилиану и повелел приготовиться, но когда тот сказал, что у него нет денег на дорогу и на расходы, то его тотчас схватили и отправили в вечное заточение на Белоозеро, где он в конце концов погиб самою жалкою смертью. Государь присвоил себе его имущество, как движимое, так и недвижимое, и хотя он получил три тысячи флоринов наличными деньгами, однако не дал его братьям и наследникам ни гроша. Подлинность этого, помимо всеобщей молвы, подтверждал мне писарь Иоанн, приставленный ко мне государем для доставления вещей, необходимых при обыденных житейских потребностях. Когда Долматов был схвачен, то тот же Иоанн содержал его под своей охраной. Точно так же два брата Василия, Фёдор и Захарий, которые при нашем возвращении из Можайска в Смоленск были приставлены к нам в звании приставов, утверждали, что дело было именно так.
Все драгоценности, которые привозят послы, отправляемые к иностранным государям, государь откладывает в свою казну, говоря, что окажет послам другую милость…
(Далее приводятся примеры.)
Он применяет свою власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех; из советников, которых он имеет, ни один не пользуется таким значением, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле…
(Далее излагаются свойственные средневековому сознанию и политической мысли представления о божественном происхождении и характере власти государя.)
От времени Рюрика вплоть до нынешнего государя эти государи пользовались только титулом[284] великих князей, или владимирского, или московского, или новгородского и пр., кроме Иоанна Васильевича, который величал себя государем всея Руссии и великим князем владимирским и пр. Нынешний же Василий Иоаннович присвояет себе и титул и имя царское следующим образом: «Великий государь Василий, божией милостью царь и государь всея Руссии и великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, смоленский, тверской, югорский, пермский, вятский, булгарский и пр., государь и великий князь Новгорода Низовской земли и черниговский, рязанский, волоцкий, ржевский, белеевский, ростовский, ярославский, белозерский, удорский, обдорский, кондинский и пр.». Далее, так как ныне все именуют его императором, то мне представляется необходимым разъяснить как это почётное звание, так и причину ошибки. На русском языке слово «царь» обозначает короля. Но на общем славянском языке, у поляков, чехов и всех других, на основании известного созвучия в последнем и притом протяжённом слоге, под словом «царь» понимается император или цесарь; поэтому все, кто не сведущ в русском языке или письменности, равно как чехи, поляки и даже славяне, подвластные королевству Венгерскому, обозначают латинское слово «rex» другим наименованием, а именно краль, иные кираль, некоторые король; царём же, по их мнению, называется один только цесарь или император. Следствием этого явилось, что русские переводчики, слыша, как государь их именуется таким образом у иноземных народов, начали затем и сами называть его императором, и они считают, что название царь более почётно, чем король (хотя они значат одно и то же). Но если развернуть все их истории и священное писание, то окажется, что слово царь соответствует везде названию король, а названию император соответствует кесарь…
(Далее продолжаются рассуждения автора о титулатуре.)
Обряд венчания на царство государей
(Текст дается с небольшими сокращениями.)
Нижеследующее описание, которое я достал не так-то легко, наглядно изобразит тебе обряд, коим венчаются на царство[285] государи московские. Этот обряд применён был великим князем Иоанном Васильевичем, когда он, как я упоминал уже раньше, ставил внука своего Димитрия великим князем и монархом Руссии.
Посреди храма Пресвятой девы воздвигается досчатый помост, на котором помещают три седалища, то есть для деда, внука и митрополита. Точно так же ставят особого рода возвышение, называемое у них налоем, на котором полагают княжескую шапку и бармы, т. е. княжеское украшение. Затем к назначенному времени являются облачённые в торжественное одеяние митрополит, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены и весь духовный собор. При входе великого князя с внуком в храме дьяконы поют по обычаю «Многая лета» одному только великому князю Иоанну. После этого митрополит со всем клиром начинает петь молебен… По окончании молебна митрополит, великий князь и внук восходят на досчатый помост, и первые двое садятся на поставленные там седалища, а внук меж тем останавливается у края помоста. Наконец, великий князь начинает говорить так: «Отче митрополит, по божественной воле, по древлему и соблюдённому доселе великими князьями, нашими предками, обычаю, великие князья отцы назначали своим сыновьям-первенцам великое княжение, и как но их примеру родитель мой великий князь при себе благословил меня великим княжением, так и я при всех благословил великим княжением первенца моего Иоанна. Но как по воле божией случилось, что оный сын мой скончался, оставив по себе единородного Димитрия, которого бог даровал мне вместо моего сына, то я равно при всех благословляю его, ныне и после меня, великим княжением владимирским, новгородским и прочая, на которые я благословил и отца его».
После этою митрополит велит внуку приступить к назначенному ему месту, благословляет его крестом и велит диакону читать молитвы диаконов, а сам меж тем, сидя возле него и также наклонив голову, молится… По окончании этой молитвы митрополит велит двум архимандритам подать ему бармы, покрытые вместе с шапкою неким шёлковым покровом (который они называют ширинкою). Затем он передаёт их великому князю и знаменует внука крестом. Великий же князь возлагает их на внука. Потом митрополит говорит: «Мир всем», а дьякон ему: «Владыко, помолимся»… Наконец подаёт он великому князю княжескую шапку, принесённую по приказу митрополита двумя архимандритами, и знаменует при этом внука крестом во имя отца, и сына, и святого духа. Затем, когда великий князь возлагал шапку на главу внука, его благословляли рукою сперва митрополит, а потом, подступая, архиепископ и епископы. Совершив это по чину, митрополит и великий князь приказывают внуку сесть с ними рядом и, помедлив немного, встают… И после молитвы митрополит и великие князья садятся. Священник или дьякон указует на место, на коем читалось евангелие, и говорит громким голосом: «Многая лета великому князю Иоанну…» После этого священники поют перед алтарем «Великому князю многае лета»; точно так же на правом и на левом клиросе дьяконы ноют: «Многая лета». Наконец дьякон снова громким голосом возглашает: «Многая лета великому князю Димитрию…» Точно так же священники у алтаря и на обоих клиросах громко поют: «Многая лета Димитрию». По окончании сего митрополит, архиепископ, епископы и всё собрание подходят по порядку к великим князьям и почтительно их поздравляют. Подходят и сыновья великого князя, кланяясь и поздравляя великого князя.
Обряды, установленные после венчания великого князя
Митрополит Симон говорит: «Господин и сын, великий князь Димитрий, по божественной воле дед твой, великий князь, оказал тебе милость, благословил тебя великим княжением, и ты, господин и сын, имей страх божий в сердце твоём, люби справедливость и справедливый суд, слушайся деда твоего, великого князя, и всем сердцем заботься о всех православных. И мы благословляем тебя, господина, как его сына и молим бога о твоем здравии». Затем митрополит и великие князья встают, и митрополит с молитвою благословляет крестом великого князя и его сыновей. Наконец, по совершении литургии, то есть священнослужения, великий князь дед удаляется в своё жилище, а Димитрий в княжеской шапке и бармах отправляется из храма Пресвятой девы[286] в сопровождении большой толпы бояр и их детей, в церковь Михаила архангела, где в преддверии на помосте Георгий[287], сын великого князя Иоанна, трижды осыпает его золотыми деньгами (под деньгой разумей род монеты). По входе его в церковь священники с молитвой в литании, согласно обычаю, благословляли его крестом, а также осеняли его знамением креста у гробниц и памятников. Затем, при выходе Димитрия из храма, Георгий в дверях снова осыпает его золотыми деньгами. После того Димитрий направляется прямо в церковь Благовещения Марии, где равным образом благословляли его священники, и, как ранее, Георгий осыпал его деньгами. По свершении этого, Димитрий наконец удалился к деду и матери. Это свершилось в 7006 году от сотворения мира, от рождества же Христова в 1498, в четвёртый день февраля месяца.
Присутствовали же при сём по приказу великого князя и с благословения митрополита Симона…
(Приводятся имена представителей духовенства.)
За обедом, как бы в качестве дара, поднесён был Димитрию широкий пояс, сделанный из золота, серебра и драгоценных камней, и этим поясом он был опоясан. Вслед за тем ему предложены были переяславские сельги, то есть рыбки из Переяславского озера, вполне похожие на селедки, именем которых они и называются. Предлагают же этот род рыбы, как думают, потому, что Переяславль никогда не отделялся от Московии, или монархии.
Бармы представляют собой род широкой цепи, из мохнатого шёлка, снаружи же они нарядно изукрашены золотом и всякого рода драгоценными камнями; Владимир отнял их у некоего разбитого им в бою генуэзца, начальника Кафы.
Наша шляпа, латинское pileus, на их языке называется шапкой[288]; её носил Владимир Мономах и оставил её, украшенною жемчугом, а также нарядно убранную золотыми бляшками, которые, извиваясь кругом, часто колыхались при движении. Досель говорил я о государе, который владеет большею частью Руссии.
Остальными частями Руссии[289] владеет ныне один Сигизмунд, король польский, великий князь литовский. Но раз зашла речь о королях, которые повели свой род от литовцев, то мне представляется необходимым прибавить кое-что об их родословной…
(Далее — о родословной великих князей литовских, о брачно-династических союзах европейский правителей, о вступлении в брак Василия Ⅲ.)
Казнохранитель и главный советник Георгий, по прозвищу Малый, рассчитывал, что государь возьмет в супруги его дочь. Но в конце концов, по общему совету, были собраны в одно место дочери бояр, числом тысяча пятьсот, чтобы государь мог выбрать из них ту, которую пожелает. Произведя смотрины, государь вопреки предположению Георгия выбрал себе в супруги Саломею[290], дочь боярина Иоанна Сапура. Но затем, так как у него в течение двадцати одного года не было от неё детей, то, рассерженный бесплодием супруги, он в тот самый год, когда мы прибыли в Москву, то есть в 1526, заточил её в некий монастырь в Суздальском княжестве. В монастыре, несмотря на её слезы и рыдания, митрополит сперва обрезал ей волосы, а затем подал монашеский кукуль, но она не только не дала возложить его на себя, а схватила его, бросила на землю и растоптала ногами. Возмущённый этим недостойным поступком, Иоанн Шигоня, один из первых советников, не только выразил ей резкое порицание, но и ударил её бичом, прибавив: «Неужели ты дерзаешь противиться воле государя? Неужели медлишь исполнить его веления?» Тогда Саломея спросила его, по чьему распоряжению он бьёт её. Тот ответил: «по приказу государя». После этих слов она, упав духом, громко заявляет в присутствии всех, что надевает кукуль против воли и по принуждению, и призывает бога в мстители столь великой обиды, причиняемой ей. Итак, Саломея была заточена в монастырь, а государь женился на Елене[291], дочери князя Василия Глинского Слепого, в то время уже покойного,— он был братом князя Михаила Глинского, который тогда содержался в плену. Вдруг возникает молва, что Саломея беременна и даже скоро разрешится. Этот слух подтверждали две почтенные женщины, супруги первостепенных советников, казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура, и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, что она беременна и скоро разрешится. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, велел даже подвергнуть бичеванию за то, что она своевременно не донесла ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он посылает в монастырь, где содержалась Саломея, советника Феодорика Рака и некоего секретаря Потата и поручает им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые утверждали нам за непреложную истину, что Саломея родила сына, по имени Георгий, но никому не желала показать ребенка. Мало того, когда к ней присланы были некие лица для расследования истины, то она, говорят, отвечала им, что они недостойны того, чтобы глаза их видели ребенка, а когда он облечётся в величие свое, то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, будто она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко.
Как я узнал, беря себе в жёны дочь литовского изгнанника Василия Глинского, государь, помимо надежды иметь от неё детей, руководился двумя соображениями: во-первых, тесть его вёл свой род от семейства Петрович, которое пользовалось некогда громкой славой в Венгрии и исповедовало греческую веру; во-вторых, дети государевы в таком случае имели бы в качестве дяди Михаила Глинского, мужа выдающейся опытности и редкой доблести. Именно, у государя были ещё живы два родных брата, Георгий и Андрей, а потому он полагал, что если у него родятся от какой-либо иной супруги дети, то они, при жизни его братьев, не будут безопасно править государством. Вместе с тем он не сомневался, что если он вернёт свою милость Михаилу и дарует ему свободу, то родившиеся от Елены дети его, под охраною дяди, будут жить гораздо спокойнее. Поэтому в нашу бытность там стали вести переговоры об освобождении Михаила; мало того, нам довелось видеть, как с него сняли оковы, с почётом отпустили его на поруки, затем даровали и полную свободу[292]; он поименован был в числе прочих князей в завещании государя и в конце концов назначен опекуном своих племянников, Иоанна[293] и Георгия. Но впоследствии, видя, что сразу по смерти государя вдова его стала позорить царское ложе с неким боярином, по прозвищу Овчиной, заключила в оковы братьев мужа, свирепо поступает с ними и вообще правит слишком жестоко, Михаил, исключительно по чувству родственной любви и долга чести, неоднократно наставлял её жить честнее и целомудреннее, но она отнеслась к его наставлениям с таким негодованием и нетерпимостью, что вскоре стала придумывать, каким бы образом погубить его. Предлог был найден: как говорят, Михаил через немного времени был обвинён в измене, снова ввергнут в темницу и в конце концов погиб жалкою смертью; по слухам, вдова также, немного спустя, была умерщвлена ядом, а обольститель её Овчина был рассечён на куски. После гибели матери царство унаследовал старший сын её Иоанн, родившийся в 1528 году.
Религия
С начала своего существования и до сего времени Руссия пребывает в христианской вере греческого исповедания. Митрополит её имел некогда местопребывание в Киеве, потом во Владимире, а ныне в Москве[294]…
(Далее о церкви и митрополитах Великого княжества Литовского.)
Русские митрополиты получают своё поставление от патриарха константинопольского…
(Далее легенда о приходе на Русь апостола Андрея.)
Некогда митрополиты, равно как и архиепископы, избирались на соборе всех архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов монастырей. Изыскивали по монастырям и пустыням мужа более святой жизни и избирали его. Нынешний же государь, как говорят, обыкновенно призывает к себе определённых лиц и из их числа выбирает одного по своему усмотрению. В то время, когда я исполнял в Москве обязанности посла цесаря Максимилиана, митрополитом был Варфоломей[295], муж святой жизни. Когда государь нарушил клятву, данную им и митрополитом князю Шемячичу, и допустил нечто другое, что, по-видимому, являлось нарушением власти митрополита, то этот последний явился к государю и сказал ему: «Раз ты присвояешь всю власть себе, то я не могу отправлять своей должности». При этом он протянул ему посох, который носил наподобие креста, и отказался от своей должности. Государь принял немедленно и посох, и отказ от должности и, наложив на бедного митрополита цепи, тотчас отправил его на Белоозеро. Говорят, что он пребывал там некоторое время в оковах, однако впоследствии был освобождён и провел остаток своих дней в монастыре в качестве частного лица. Преемником его в митрополии был некто Даниил[296], приблизительно ⅩⅩⅩ лет от роду, человек крепкого и тучного сложения, с красным лицом. Не желая казаться более преданным чреву, чем постам, бдениям и молитвам, он пред отправлением торжественного богослужения всякий раз окуривал лицо своё серным дымом для сообщения ему бледности, и, подделав таким образом себе бледность, он обычно являлся в подобном виде народу.
Есть также во владениях Московского государя ещё два архиепископа, в Новгороде, именно Магриций[297], и в Ростове, равно как и епископы тверской, рязанский, смоленский, пермский, суздальский, коломенский, черниговский, сарский. Все они подчинены митрополиту московскому. Они имеют свои определённые доходы от поместий и других чрезвычайных, как они выражаются, случайностей; замков же, городов или какого-нибудь мирского (как они называют) управления они не имеют; от мяса постоянно воздерживаются. Как я узнал, архимандритов в Москве только два, игуменов же в монастырях очень много; все они избираются по усмотрению самого государя, которому никто не дерзает противиться…
(Далее о способе избрания игуменов, о белых священниках.)
Как мы сказали, во главе монастырей стоят аббаты и приоры, первых из них они называют архимандритами, а вторых игуменами. Они имеют весьма суровые законы и уставы, которые, впрочем, подверглись постепенному ослаблению и теперь забыты. Они не смеют пользоваться никакими утехами. Если у кого найдется арфа или другой музыкальный инструмент, тот подвергается весьма тяжкому наказанию. Мяса они не едят никогда. Все повинуются не только распоряжению государя, но и каждому боярину, посылаемому от государя. Я был свидетелем, как мой пристав просил у некоего игумена одну вещь; так как тот не давал её немедленно, то пристав пригрозил ему побоями, услышав про это, игумен тотчас же принёс просимую вещь. Очень многие удаляются из монастырей в пустыню и строят там маленькие хижины, в которых селятся или по одному, или с товарищами; пропитание снискивают они от земли и с деревьев, то есть корни, а также древесные плоды. А называются они столпниками. Столп на их языке значит те же, что латинское columna (колонна). Они поддерживают столпами свои узкие, маленькие и приподнятые ввысь домики.
Хотя митрополиты, епископы и архиепископы никогда не едят мяса, однако, если они приглашают гостей-мирян или священников в ту пору, когда можно кушать мясо, то они имеют то преимущество, что подают им за своим обедом мясо, а архимандритам и игуменам это запрещено.
Их архиепископы, епископы и архимандриты носят чёрные и круглые клобуки, один только епископ новгородский носит, согласно с нашим обычаем, клобук белый и двурогий.
Повседневная одежда у епископов такая же, как и у остальных монахов, за исключением того, что они носят иногда шёлковое одеяние и в особенности чёрную мантию, которая со стороны груди имеет по обоим бокам три белые каймы, извивающиеся наподобие текущего ручья, в знак того, что из сердца и уст их текут ручьи учения веры и благих примеров. Они ходят с палкой, на которую опираются и которая на их языке именуется посох, наподобие креста. Епископ новгородский носит мантию белую. Епископы заняты только отправлением божественных служб и благочестивым охранением и распространением самой религии, управление же имуществом и другими общественными делами они поручают чиновникам…
(Далее о разделении церквей в 1054 г., о вероисповедных различиях между православием и католичеством, текст правил Иоанна, митрополита, вопросы Кирилла к новгородскому епископу Нифонту.)
Крещение
Крещение совершается следующим образом. По рождении младенца вскоре призывают священника, он, стоя перед дверью покоя, в котором пребывает родильница, читает известные молитвы и нарекает имя ребенку. Потом обыкновенно на ⅩⅬ день, если бы ребенок случайно хворал, его приносят в церковь и крестят, причём он трижды весь погружается в воду; иначе они не считали бы его окрещённым. Затем он помазуется елеем, который освящён на страстной неделе; наконец, он помазуется, как они говорят, миррою. Вода же крещения освящается для каждого младенца отдельно и тотчас после крещения выливается за дверью храма. Крестят младенцев всегда в храме, если только ребенок не из очень отдалённой от церкви местности или если ему не может повредить холод, равным образом никогда не берут для крещения тёплой воды, кроме разве немощных младенцев. Восприемники назначаются по воле родителей, и всякий раз как они, повторяя за священником определённые слова, отрицаются от диавола, они столько же раз плюют на землю. Волосы младенцу стрижёт также священник и закатывает их в воск и кладёт в храме на определённом месте…
(Далее помещена «булла папы Александра, подробно объясняющая крещение русских».)
Исповедь
Хотя исповедь и полагается по их уставу, однако простой народ думает, что это дело князей и что она преимущественно приличествует знатным господам и более именитым мужам. Исповедуются около праздника Пасхи с великим сердечным сокрушением и благоговением. Исповедующий вместе с исповедующимися становится посредине храма с лицом, обращённым к какой-нибудь иконе, нарочно для этого поставленной…
(Далее о грехах и покаянии, таинстве причащения, о праздничных днях, о ругательствах, клятвах, крестном знамении.)
Чистилище[298]
Они вовсе не верят в чистилище, но говорят, что у каждого усопшего есть своё место по его заслугам, причём для благочестивых оно назначено светлое, вместе с милостивыми ангелами, а для нечестивцев — тёмное, покрытое густым мраком, вместе с страшными ангелами; здесь они ожидают последнего суда; по месту и милостивым ангелам души познают благодать божию, всегда желая последнего суда, а другие наоборот. И они полагают, что душа, отделённая от тела, не подлежит наказаниям, ибо если душа осквернила себя, находясь в теле, то она и искуплению должна подвергнуться вместе с телом. Что же касается того, что они совершают заупокойную службу по умершим, то они веруют, что этим возможно вымолить и добиться для душ более сносного места, находясь в котором они могли бы легче ожидать будущего суда. Святою водою никто не кропит себя сам, а может получить окропление только от священника. Кладбищ для погребения тел они не освящают, ибо говорят, что земля сама освящается помазанными и освящёнными телами, а не тела землею…
(Далее небольшой раздел о почитании святых.)
Пост
В Четыредесятницу они постятся семь недель подряд. В первую, которая у них называется сырною, то есть, так сказать, имеющею прикосновение к сыру, они вкушают молочное; во все же последующие недели они (кроме путешествующих) воздерживаются даже от рыбы. Некоторые принимают пищу только по воскресеньям и субботам, а в остальные дни воздерживаются от всякой пищи. Некоторые точно также принимают пищу по воскресеньям, вторникам, четвергам и субботам и воздерживаются в остальные три дня. Есть очень много и таких, которые в понедельник, среду и пятницу довольствуются куском хлеба с водою. Остальные посты в году они соблюдают не так строго…
(Далее о других постах.)
На монахов же наложены посты гораздо более строгие и тяжёлые, и им надо довольствоваться квасом, то есть кислым питьем, и водою, смешанною с закваскою. И священникам в это время запрещены медвяное питье и пиво, хотя теперь все законы и уставы всё более и более падают и нарушаются. Помимо поста, они вкушают мясо в субботу, а в среду воздерживаются.
Учители, которым они следуют, суть: Василий Великий, Григорий и Иоанн Хризостом, которого они называют Златоуст[299], то есть золотой рот. Проповедников у них нет. По их мнению, достаточно присутствовать при богослужении и выслушать евангелие, послания и слова других учителей, которые священник читает у них на родном языке. Сверх того, они рассчитывают этим избежать различных мнений и ересей, которые по большей части рождаются от проповедей; в воскресенье они объявляют праздничные дни следующей недели и читают публичную исповедь. Далее, они определяют правильным и непреложным для всех все то, во что, как они видят, верит сам государь и что он думает.
В Москве мы узнали, что константинопольский патриарх, по просьбе самого владыки московского, прислал некоего монаха, по имени Максимилиана[300], чтобы он по здравом обсуждении привёл в порядок все книги, правила и отдельные уставы, относящиеся до веры. Когда Максимилиан исполнил это и, заметив много весьма тяжких заблуждений, объявил лично государю, что тот является совершенным схизматиком, так как не следует ни римскому, ни греческому закону,— итак, повторяю, когда он сказал это, то (хотя государь оказывал ему великое благорасположение) он, говорят, исчез, и, по мнению многих, его утопили.
За три года до нашего приезда в Москву некий греческий купец из Кафы, Марк, как сообщали, сказал то же самое и также был схвачен и убран с глаз долой (хотя турецкий посол ходатайствовал тогда за него с наглыми, пожалуй, просьбами).
С. Герберштейн. (Гравюра ⅩⅥ в.)
Герб С. Герберштейна. (Гравюра ⅩⅥ в.)
Грек Георгий, по прозвищу Малый[301], казнохранитель, канцлер и главный советник государя, примкнувший к этому мнению и защищавший его, был немедленно за это отрешён от всех должностей и лишился государевой милости. Но так как государь никоим образом не мог обходиться без его содействия, то милость была ему возвращена, но он приставлен был к другой должности. Это был муж выдающейся учёности и многосторонней опытности; в Москву он приехал с матерью государя. Государь до такой степени уважал его, что раз, позвав его к себе больного, поручил нескольким из своих первых и и именитых советников доставить его в своё жилище сидящим на повозке. Но когда его привезли во дворец и он отказался от того, чтобы его несли по столь многим и столь высоким ступеням, то его сняли с повозки, и он стал помаленьку подниматься к государю. Государь случайно увидел его и, придя в сильный гнев, велел положить его на носилки и принести к себе. Наконец, посоветовавшись с ним и окончив дело, он велел снести его на носилках по ступеням; вместе с тем он отдал распоряжение впредь постоянно носить его вверх и вниз.
Главная забота их духовенства состоит в том, чтобы приводить всех людей в свою веру. Монахи-отшельники давно уже привлекли в веру Христову значительную часть идолопоклонников, долго и обильно сея у них слово божие. И теперь отправляются они в разные страны, расположенные к северу и востоку; попадают туда не иначе, как с величайшими трудами и опасностью для чести и жизни, не надеются получить от того никакой выгоды и не ищут её; мало того, они (запечатлевая иногда учение Христово смертию) имеют в виду одно то, чтобы стараться свершить угодное богу дело, призвать на путь истины души многих, совращённых с него заблуждением, и приобрести их Христу[302].
Главный монастырь в Московии — в честь св. Троицы, который отстоит от города Москвы на ⅩⅡ нем. миль к западу[303]; похороненный там св. Сергий, как говорят, совершает много чудес, и его набожно прославляет изумительное стечение племен и народов. Там бывает часто сам государь, а простой народ стекается туда ежегодно в определенные дни, причём кормится от монастырских щедрот. Говорят, будто там существует медный горшок, в котором варится определённая пища, по большей части овощи. Но выходит так, что, соберётся ли туда немного людей или много, пищи всегда остаётся столько, чтобы ею сыта была монастырская челядь, и таким образом никогда не замечается ни недостатка, ни излишества.
Московиты хвастаются, что они одни только истинные христиане, а нас осуждают как отступников от первоначальной церкви и старинных святых уставов. Поэтому, если какой-нибудь человек нашей веры переходит к московитам добровольно или даже убегает к ним против воли господина, якобы под предлогом изучения и принятия их веры, то они говорят, что его не следует отпускать или даже выдавать на требование господина; это стало мне известным из одного удивительного случая, который считаю нужным привести здесь.
При моём отправлении в Московию некий знатный краковский гражданин поручил мне и даже отдал на руки, почти против моей воли, одного молодого человека, происходившего из знатной фамилии Бетманов, по имени Эразма. Это был юноша не без образования, но до такой степени преданный пьянству, что иногда напивался до безумия и своими частыми попойками подчас вынуждал меня озаботиться наложением на него оков. И вот, удрученный сознанием своего заблуждения, он в одну ночь убежал из города Москвы, прихватив с собой трех московитов и моего кучера, поляка; переплыв через реку Оку, он направил путь к Азову. Узнав об этом, государь немедленно разослал по всем направлениям своих ездовых, которые у них называются гонцами, чтобы вернуть его с бегства. Те наткнулись на караульных, которые были расположены в той местности против непрерывных набегов татар, и, изложив им происшествие, добились того, что и эти караульные поехали для розыска беглецов. Навстречу им попался человек, который рассказал, что, пользуясь ночною темнотою, он ускользнул от пяти всадников, заставивших его показать им прямой путь к Азову. Таким образом, караульные попали на след и ночью заметили костёр, который те зажгли; они тихо, наподобие змей, подползают к лошадям беглецов, бродившим на пастбищах около места ночлега, и отгоняют их дальше. А когда мой кучер проснулся и хотел привести обратно лошадей, отошедших слишком далеко, преследующие выскакивают на него из травы, грозя ему смертию, если он издаст хоть малейшее восклицание, и таким образом держат его связанного. Затем, когда они снова стали отгонять лошадей дальше и их хотели привести обратно, один, другой и третий из беглецов, то они все по порядку были равным образом схвачены из засады, за исключением одного Эразма, который, когда на него напали, защищался обнажённой саблей и при этом позвал Станислава (так звали кучера). А когда тот ответил, что он взят в плен и связан, то Эразм бросил саблю и воскликнул: «Раз вы в плену, то и я не хочу ни быть на свободе, ни оставаться в живых!» И таким образом он сдался, хотя они находились всего на два дня пути от Азова.
Когда пленники были приведены обратно и я попросил государя, чтобы мне были возвращены мои люди, он ответил, что нельзя никому возвращать того человека, который перешёл к московитам для восприятия истинной веры (как выше сказано, они хвастаются, что они одни только имеют её). Всё же кучера он мне скоро вернул. А когда он стал отказываться возвратить Эразма, то я сказал приставленному ко мне домоправителю, который у них называется приставом, что плохо будут люди думать и говорить о государе, если он станет отнимать у послов их слуг[304]. А чтобы ни государь, ни я не могли навлечь на себя обвинение, я попросил, чтобы он позволил Эразму предстать пред очи его советников в моём присутствии, дабы узнать его желание лично от него. Когда это с согласия государя было исполнено, я спросил Эразма, желает ли он остаться у государя из-за веры. Когда тот согласился, я заметил: «Если ты хорошо постелишь себе кровать, то хорошо и уснёшь» (как посеешь, так и пожнёшь). Впоследствии, когда один литовец, бывший в свите графа Нугароля, стал отговаривать Эразма от его намерения, то получил от него ответ, будто он боялся моей строгости. Тогда литовец предложил ему, не пожелает ли он вернуться, если граф примет его в свою свиту, Эразм изъявил на это согласие. Дело доложили графу, и тот спросил у меня, согласен ли я. На это я ответил, что с своей стороны я предоставляю ему полную свободу. Ибо я и сам желал представить это дело так, чтобы родственники Эразма не истолковали всего происшествия иначе, чем оно случилось на самом деле…
(Далее о датчанине (?) Северине Нордведе, бежавшем к «государю московскому», затем отпущенном по ходатайству императора Карла Ⅴ и погибшем при осаде Флоренции.)
О десятинах
Просветясь в 6496 году [988] таинством животворящего крещения, Владимир установил вместе с митрополитом Львом давать десятину со всех имуществ для бедных, сирот, немощных, престарелых, пришельцев, пленных и для погребения бедных, а также для помощи тем, кто имел многочисленное потомство и у которых имущество было истреблено огнём, и, наконец, для облегчения нужд всех несчастных, а также для церквей бедных монастырей и главным образом для успокоения мёртвых и живых. Он же, Владимир, подчинил власти и суду духовных всех архимандритов, священников, диаконов и весь чин церковный: монахов, монахинь и тех женщин, который приготовляют просфоры для богослужения и которые у них называются просвирнями, точно так же жён и детей священников, врачей, вдов, повивальных бабок и тех, кто получил чудо от кого-нибудь из святых или был отпущен на волю ради спасения чьей-нибудь души; наконец, отдельных служителей монастырей и больниц и тех, кто шьёт одеяние монахам. Итак, по поводу всякой вражды или раздора, которые возникнут между названными выше лицами, епископ сам, в качестве полноправного судьи, может произносить своё решение и постановление. Если же какое-нибудь несогласие возникнет между мирянами и этими лицами, то дело решается общим судом…[305]
(Далее о суде епископов.)
Всякий раз как государь угощает митрополита обедом, он, в случае отсутствия своих братьев, обычно предлагает ему первое место за столом. А на поминках, если он пригласит митрополита и епископов, то в начале обеда сам подаёт им пищу и питьё, а затем назначает своего брата или какого-нибудь знатного мужа, чтобы тот заменял его до конца обеда.
Я добился того, чтобы видеть их обряды, которые имеют место в торжественные дни в их храмах. И таким образом, в оба мои посольства я ходил в праздник Успения Марии, то есть в ⅩⅤ день августа, в большой храм в замке, устланный древесной зеленью. Там я видел государя, стоящего с открытой головою у стены направо от двери, в которую он вошёл, и опирающегося на палку-посох (как они называют); перед ним некто держал в правой руке его колпак; советники же государя стояли у столбов храма, на каковое место были приведены и мы. Посредине храма, на помосте, стоял митрополит, в торжественном одеянии, имея на голове круглую митру, украшенную снаружи изображениями святых, а изнутри горностаевым мехом; он (так же, как и государь) опирался на палку-посох. И затем, когда другие пели, он стал молиться со своими служителями. Потом пошёл к алтарю, а затем, обратись, вопреки нашему обычаю, влево, выходит через малую дверь в предшествии певчих, священников и диаконов, один из которых нес на блюдце, на голове, хлеб, уже приготовленный для жертвоприношения, а другой покрытую чашу; прочие несли без разбору, среди громких восклицаний и благоговения стоящего вокруг народа, образа святого Петра, Павла, Николая архангела. При этом некоторые из стоявших кругом восклицали: «Господи помилуй!» Другие, по отеческому обычаю, касались челом земли и плакали. Вообще, народ провожал проносимые вокруг иконы с разнообразным благоговением и поклонением. Затем, по окончании обхода, они вошли в средние двери алтаря, и началось священнослужение, или (как они говорят) высшая служба. Все священнослужение, или месса, обычно совершается у них на их собственном народном языке. Кроме того, подходящие ко времени послания и евангелие, чтобы народ более понял их, читаются предстоящему народу громким голосом вне алтаря. В первое мое посольство я видел, как в этот самый праздничный день свыше ста человек работали во рву замка. Это происходит от того, что, как мы скажем ниже, празднуют у них обычно только князья и бояре.
Способ заключения брака
Бесчестным и позорным считается для молодого человека самому свататься за девушку, чтобы её отдали ему в супружество. Дело отца обратиться к юноше с предложением, чтобы он женился на его дочери. Высказывают они это обычно в таких словах: «Так как у меня есть дочь, то я хотел бы тебя себе в зятья». На это юноша отвечает: «Если ты просишь меня в зятья и тебе это так угодно, то я пойду к своим родителям и доложу им об этом». Потом, если родители и родственники изъявят согласие, они собираются вместе и обсуждают о том, что отец пожелает дать дочери под именем приданого. Затем, определив приданое, назначают день для свадьбы. В этот промежуток времени жениха до такой степени отстраняют от дома невесты, что если он случайно попросит хоть увидеть её, то родители обычно отвечают ему: «Узнай от других, кто её знает, какова она». Во всяком случае, доступ к невесте предоставляется ему не иначе, как если обручение не будет раньше подтверждено величайшими карами, так что жених, если бы даже он пожелал, не мог бы отказаться от неё под тяжким наказанием. В качестве приданого по большей части даются лошади, платье, оружие, скот, рабы и тому подобное. Приглашённые на свадьбу редко подносят деньги, но всё же посылают невесте подношения или дары, каждый из которых жених старательно отмечает и откладывает. По окончании свадьбы он их вынимает и снова рассматривает по порядку, и те из них, которые ему нравятся и кажутся пригодными для будущего, он посылает на рынок и велит тем, кто назначает стоимость предметов, оценить каждый из них, а все остальные подарки и каждый порознь отсылает каждому порознь с выражением благодарности. За то, что он сохранил, он возмещает в годовой срок, согласно оценке, деньгами или другой какой вещью одинаковой стоимости. Затем, если кто-нибудь оценит свой подарок дороже, то жених тотчас обращается к присяжным оценщикам и заставляет его подчиниться их оценке. Точно так же, если жених, по прошествии года, не удовлетворит кого-нибудь или не вернёт полученного подарка, то он обязан удовлетворить то лицо вдвойне. Наконец, если он по небрежности и не представит чьего-нибудь подарка для оценки присяжным, то он принуждён возместить за него по воле и усмотрению подарившего. И такой обряд сам народ соблюдает обычно при всякой щедрости или роде подарков.
В брак вступают они таким образом, чтобы не касаться четвёртой степени родства или свойства. Они считают ересью, если родные братья женятся на родных сестрах. Точно так же никто не смеет взять в жёны сестру свояка. Далее, они наблюдают весьма строго, чтобы браком не соединялись те, между которыми существует духовное родство по крещению. Если кто женится на второй жене и таким образом становится двоебрачным, то это они допускают, но вряд ли признают законным браком. Жениться в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвёртой же жены они и никому не разрешают и считают это даже не христианским. Развод они допускают и дают разводную грамоту, однако, весьма тщательно скрывают это, так как знают, что это вопреки вере и уставам. Мы рассказали немного раньше, что сам государь развёлся за бесплодие с женою Саломеей[306] и, заточив её в монастырь, женился на Елене, дочери князя Василия Глинского. Несколько лет тому назад также из Литвы в Москву убежал некий князь Василий Вельский. Так как друзья его слишком долго удерживали у себя его молодую супругу, на которой он незадолго перед тем женился (они, понятно, рассчитывали, что он снова вернется из любви к юной подруге и тоски по ней), то Бельский повергает причину отсутствия жены на решение митрополита. Обсудив дело, митрополит сказал: «Раз это вина не твоя, а скорее жены и даже родственников, что тебе нельзя быть с нею вместе, то я делаю для тебя послабление закона и освобождаю тебя от неё». Выслушав его, Вельский женился вскоре на другой, происходившей из рода князей рязанских, от которой он прижил и детей, пользующихся ныне, как мы видели, большим значением у государя.
Они называют прелюбодеянием только тот случай, если кто имел общение с чужой женой. Любовь между сочетавшимися супружеством по большей части не горяча, в особенности у мужей именитых и знатных. Это происходит от того, что они женятся на девушках, которых раньше никогда не видали, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жён и меж тем пятнают себя позорной похотью на стороне.
Положение женщин весьма плачевное[307]. Они не верят в честь ни одной женщины, если она не живёт взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Я хочу сказать, что они не признают женщину целомудренной в том случае, если она даёт на себя смотреть посторонним или иностранцам. Заключённые же дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого права или дела в хозяйстве. Все домашние работы делаются руками рабов. Всем, что задушено руками женщин, будь то курица или другое какое животное, они гнушаются, как нечистым. У тех же, кто победнее, жены исполняют домашние работы и стряпают. Но если они хотят зарезать курицу, а мужья их и рабы случайно отсутствуют, то они стоят пред дверями, держа курицу или другое животное и нож, и усердно просят проходящих мужчин, чтобы те умертвили животное.
Весьма редко допускают женщин в храм, ещё реже на беседы с друзьями, и то в том только случае, если эти друзья — совершенные старики и свободны от всякого подозрения. Однако в определённые праздничные дни они разрешают жёнам и дочерям сходиться вместе для развлечения на привольных лугах; здесь, сидя на некоем колесе, наподобие колеса фортуны, они движутся попеременно вверх и вниз; или, иначе, привязывают верёвку, повиснув и сидя на которой они при толчке качаются и движутся туда и сюда; или, наконец, они забавляются некиими известными песнями, хлопая при этом в ладоши; плясок же они совершенно не устраивают.
Есть в Москве один немецкий кузнец, по прозвищу Иордан, который женился на русской. Пробыв некоторое время у мужа, она при случае ласково обратилась к нему со следующими словами: «Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?» Муж отвечает: «Да я сильно люблю тебя»,— «Я не имею ещё,— говорит жена,— знаков любви». Муж стал спрашивать, каких знаков она хочет. На это жена сказала ему: «Ты ни разу меня не побил».— «Конечно,— заметил муж,— побои не казались мне знаком любви, но всё же я не отстану в этом отношении». И таким образом, немного спустя, он весьма жестоко побил её и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии, наконец, сломил ей шею и голени…
(Далее рассуждения автора о рабстве[308].)
[О военном деле и вооружении][309]
Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских[310] с целью узнать их число и сколько у кого лошадей и служителей. Затем, как сказано выше, он определяет каждому жалованье. Те же, кто может по достаткам своего имущества, служат без жалованья. Отдых им даётся редко, ибо государь ведёт войну или с литовцами, или с ливонцами, или со шведами, или с казанскими татарами, или, если он не ведет никакой войны, то всё же каждый год обычно ставит караулы в местностях около Танаида и Оки, в количестве двадцати тысяч человек, для обуздания набегов и грабежей перекопских татар. Государь обычно вызывает некоторых по очереди из их областей, и они исполняют для него в Москве все возможные обязанности. В военное же время они не отправляют погодной и поочередной службы, а обязаны все вместе и каждый в отдельности, как состоящие на жалованье, так и ожидающие милости государя, идти на войну.
Лошади у них маленькие, холощёные, не подкованы; узда самая легкая; затем, сёдла приспособлены у них с таким расчётом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук. Ноги у сидящих на лошади до такой степени стянуты одна с другой, что они вовсе не могут выдержать несколько более сильного удара копья или стрелы. К шпорам прибегают весьма немногие, а большинство пользуется плёткой, которая висит всегда на мизинце правой руки, так что они могут всегда схватить её, когда нужно, и пустить в ход, а если дело опять дойдёт до оружия, то они оставляют плётку, и она висит по-прежнему.
Обыкновенное оружие у них составляют лук, стрелы, топор и палка, наподобие булавы, которая по-русски называется кистень, по-польски бассалык. Саблю употребляют более знатные и более богатые. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны у них в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно коснуться до верхней части рукоятки или схватить её в случае надобности. Равным образом и повод от узды у них в употреблении длинный и на конце прорезанный; они привязывают его к пальцу левой руки, чтобы можно было схватить лук и, натянув его, пустить в ход. Хотя они вместе и одновременно держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими.
Некоторые из более знатных носят латы, кольчугу, сделанную искусно, как будто из чешуи, и наручники; весьма немногие имеют шлем, заострённый кверху наподобие пирамиды.
Некоторые носят платья, подбитые ватой, для защиты от всяких ударов. Употребляют они и копья.
В сражениях они никогда не употребляли ни пехоты, ни пушек[311]. Ибо всё, что они ни делают, нападают ли на врага, или преследуют его, или бегут от него, они совершают внезапно и быстро, и таким образом ни пехота, ни пушки не могут следовать за ними.
Но когда перекопский царь поставил на Казанское царство своего внука[312] и на обратном пути раскинул лагерь в тринадцати тысячах шагов возле Москвы[313], нынешний государь Василий на следующий год расположился лагерем около реки Оки и впервые тогда пустил в дело пехоту и пушки, может быть, для того, чтобы похвастаться своим могуществом или загладить позор, полученный им в предыдущем году от самого позорного бегства, во время которого, как говорили, он прятался несколько дней под стогом сена, или, наконец, чтобы отвратить от своих пределов царя, который, как он предполагал, снова нападёт на его владения.
При первом столкновении они нападают на врага весьма храбро, но долго не выдерживают, как будто желая намекнуть: «Бегите, или побежим мы».
Города они редко завоёвывают силою или более жестоким нападением, но скорее у них в обычае принуждать людей к сдаче продолжительной осадой, голодом или изменою. Хотя Василий осаждал и громил город Смоленск, придвинув к стенам его пушки, которые отчасти привёз с собою из Москвы, отчасти отлил там во время осады, однако он ничего не добился. Осаждал он ранее и Казань с большою силою воинов и также придвинув к стенам её пушки, которые привёз туда вниз по реке, но и тогда до такой степени не имел никакого успеха, что, в то время как зажжённая крепость совершенно сгорела и опять отстраивалась сызнова, воины меж тем не осмелились взойти даже на обнажённый холм или занять его.
Теперь государь имеет пушечных литейщиков, немцев и итальянцев, которые, кроме пищалей и воинских орудий, льют также железные ядра, какими пользуются и наши государи, но московиты не умеют и не могут пользоваться этими ядрами в сражении, так как у них все основано на быстроте… (Далее о недостаточной опытности «московитов» в употреблении пушек, о различиях в ведении войны у разных народов.)
Для разбития стана они выбирают весьма обширное место, где более знатные разбивают палатки, а другие втыкают в землю нечто вроде дуги из прутьев и покрывают её епанчами, чтобы прятать туда сёдла, луки и другое в этом роде и чтобы защищаться от дождя. Лошадей они выгоняют на пастбища, ради чего их палатки расставлены одна от другой очень широко; они не укрепляют их ни повозками, ни рвом, ни другой какой преградой, если только это место не укреплено случайно от природы или лесом, или реками, или болотами.
Пожалуй, кому-нибудь могло бы показаться удивительным, что они содержат себя и своих на столь скудное жалованье, и притом, как я выше сказал, столь долгое время; поэтому я разъясню в кратких словах их бережливость и воздержанность. Тот, у кого есть шесть лошадей, а иногда и больше, пользуется только одной из пяти в качестве подъёмной или вьючной, на которой везёт необходимое для жизни. Прежде всего такой человек имеет в мешке, длиною в две или три пяди, толчёное просо, потом восемь или десять фунтов солёной свинины; есть у него в мешке и соль, и притом, если он богат, смешанная с перцем. Кроме того, каждый носит с собою топор, огниво, котлы или медный горшок, чтобы, если он случайно попадёт туда, где не найдёт ни плодов, ни чесноку, ни луку или дичи, иметь возможность развести там огонь, наполнить горшок водою, бросить в него полную ложку проса, прибавить соли и варить; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и рабы. Затем, если господин будет чересчур голоден, то он истребляет всё это, и таким образом рабы имеют иногда отличный случай поститься целых два или три дня. Если же господин хочет пиршествовать роскошнее, то он прибавляет маленькую частицу свиного мяса. Я говорю это не о более знатных, а о людях среднего достатка. Вожди войска и другие военные начальники время от времени приглашают к себе других победнее, и, получив хороший обед, эти последние воздерживаются иногда потом от пищи два или три дня.
Точно так же, если у московита есть плоды, чеснок или лук, то они легко могут обойтись без всякого другого. Готовясь вступить в сражение, они возлагают более надежды на численность и на то, со сколь великими полчищами нападут они на врага, а не на силу воинов и на возможно лучшее построение войска; они счастливее сражаются издали, чем вблизи, и потому особенно стараются обойти врага и напасть на него с тылу.
У них много трубачей: если они, по отеческому обычаю, станут дуть в свои трубы все вместе и загудят, то можно услышать тогда некое удивительное и необычное созвучие. Есть у них и некий другой род музыки, который на их родном языке называется зурною. Когда они прибегают к ней, то играют почти в продолжение часа, немного более или немного менее, до известной степени без всякой передышки или втягивания воздуха. Они обыкновенно сперва наполняют воздухом щёки, а затем, как говорят, научившись одновременно втягивать воздух ноздрями, издают трубою звук без перерыва.
Все они имеют сходное одеяние или телесное убранство; кафтаны они носят длинные, без складок с очень узкими рукавами, почти на венгерский лад; при этом христиане носят узелки, которыми застёгивается грудь, на правой стороне, а татары, имеющие очень похожее одеяние,— на левой. Сапоги они носят по большей части красные и притом очень короткие, так что они не доходят до колен, а подошвы подбиты железными гвоздиками. Рубашки у всех почти разукрашены около шеи разными цветами; застёгивают их запястьями или шариками, серебряными или медными вызолоченными, присоединяя ради украшения жемчуг.
Они подпоясываются отнюдь не по животу, но по бедрам и даже опускают пояс до паха, чтобы живот больше выдавался. И этот обычай переняли теперь итальянцы, испанцы и даже немцы.
Юноши, наравне с подростками, сходятся обычно по праздничным дням в городе на обширном и известном всем месте, так что большинство может их там видеть и слышать…
(Далее о состязаниях юношей, кулачных боях, мерах правосудия против разбойников, преступников и воров.)
Следуют распоряжения, сделанные великим князем Иоанном Васильевичем в 7006 году от сотворения мира [1497]
Если виновный осуждён[314] будет на один рубль, то пусть заплатит судье два алтына, а писцу восемь денег. Если же стороны примирятся, прежде чем придут на место поединка, то пусть заплатят судье и писцу так же, как если бы суд был произведён. Если придут на место поединка, которое могут определить только окольничий и неделыцик, и там случайно примирятся, то пусть платят судье как выше, окольничему 50 денег, недельщику также 50 денег и два алтына, писцу четыре алтына и одну деньгу. Если же они выйдут на поединок и один будет побежден, то виновный пусть заплатит судье, сколько с него потребуют, окольничему пусть он даст полтину и доспех побеждённого, писцу 50 денег, недельщику пол-типу и четыре алтына. Если же поединок происходит вследствие какого-нибудь пожара, убийства друга, грабежа или кражи, то, если обвинитель победит, пусть получит с виновного то, чего просил, окольничему должно дать полтину и доспех побеждённого, писцу 50 денег, недельщику — полтину, вязчему (вязчий — тот, кто сводит обе стороны на предписанных условиях на поединок) четыре алтына; и всё, что останется у побеждённого, должно быть продано и отдано судьям; телесному же наказанию должно подвергнуть его по качеству преступления.
Убийцы своих господ, предавшие крепость, святотатцы, похитители людей, так же как и те, кто тайно относят имущество в чужой дом и говорят, будто оно у них украдено, так называемые подметчики, кроме того, те, кто поджигают людей и кто окажутся заведомыми злодеями, подлежат смертной казни.
Того вора, который впервые будет пойман в краже, если только его обвиняют не за святотатство или за похищение людей, не следует карать смертью, но исправить всенародным наказанием, то есть его надлежит бить палками, и судья должен взыскать с него денежную пеню.
Если он вторично будет пойман в воровство и у него не окажется, чем удовлетворить обвинителя или судью, то он должен быть наказан смертью.
Если, впрочем, у пойманного вора не будет, чем он может удовлетворить обвинителя, то его надлежит бить; палками и выдать обвинителю.
Если кто будет обвинён в воровстве и какой-нибудь честный человек клятвенно подтвердит, что он и раньше был пойман в воровстве или мирился с кем-нибудь в деле воровства, то такого человека должно казнить смертью, пренебрегши каким бы то ни было судом; с имуществом его поступить, как выше.
Если какой-нибудь человек низкого звания или подозрительной жизни будет оговорен в воровстве, то его надлежит призвать к допросу. Если же его нельзя уличить в воровстве, то, по представлении им поручителей, следует отпустить его до дальнейшего допроса.
За написание постановления или произнесение приговора стоимостью в один рубль судье следует заплатить девять денег, дьяку, который имеет печать,— один алтын, писцу — три деньги.
Те начальники, которые не имеют власти по расследовании дела постановить решение или приговор, должны осудить одну из сторон на несколько рублей, а затем послать решение надлежащим судьям. И если те найдут это решение правым и согласным с справедливостью, то с каждого рубля следует заплатить судье по одному алтыну, а секретарю Ⅳ деньги.
Всякий, желающий обвинить другого в воровстве, грабеже или убийстве, отправляется в Москву и просит позвать такого-то на суд. Ему дается недельщик, который назначает срок виновному и привозит его в Москву. Далее, представленный на суд виновный по большей части отрицает взводимое на него обвинение. Если истец приводит свидетелей, то спрашивают обе стороны, желают ли они положиться на их слова. На это обыкновенно отвечают: «Пусть свидетели будут выслушаны по справедливости и обычаю». Если они свидетельствуют против обвиняемого, то обвиняемый немедленно вступается и возражает против свидетельств и лиц, говоря: «Требую назначить мне присягу, вручаю себя правосудию божию и требую поля и поединка». И таким образом, им, по отечественному обычаю, назначается поединок.
Оба могут выставить вместо себя на поединок какое угодно другое лицо, точно так же оба могут запастись каким угодно оружием, за исключением пищали или лука. Обыкновенно они имеют продолговатые латы, иногда двойные, кольчугу, наручи, шлем, копье, топор и какое-то железо в руке, наподобие кинжала, однако заострённое с того и другого краю; они держат его одной рукой и употребляют так ловко, что при каком угодно столкновении оно не препятствует и не выпадает из руки. Но по большей части его употребляют в пешем бою.
Бой они начинают прежде всего копьем, а потом пускают в ход другое оружие. Много лет московиты выходили на поединок с иноземцами, или германцами, или поляками, или литовцами и по большей части терпели поражение. Но весьма недавно один литовец ⅩⅩⅥ лет от роду вступил в бой с неким московитом, который выходил победителем более чем на ⅩⅩ поединках, и убил его. Государь пришёл в негодование от этого и велел тотчас позвать к себе победителя, чтобы взглянуть на него. При виде его он плюнул на землю и постановил, чтобы впоследствии ни одному иноземцу не определяли поединка с его подданными. Московиты вернее обременяют себя множеством разнообразного оружия, чем вооружаются им, иноземцы же вступают в бой, будучи защищены более хитрым умыслом, чем оружием. Они прежде всего остерегаются вступать в рукопашный бой, и, зная, что московиты весьма сильны руками и мышцами, они обычно побеждают их, утомив под конец исключительно своею сосредоточенностью и ловкостью. Та и другая из сторон имеет много друзей и покровителей, зрителей её боя, но они лишены всякого вооружения, кроме кольев, которые иногда и пускают в ход. Ибо если окажется, что одному из бьющихся причиняется какая-нибудь обида, то для защиты его от этой обиды сбегаются его покровители, а затем и покровители другого противника, и таким образом между обеими сторонами завязывается бой, приятный для зрителей, ибо борьба ведется потасовками за волосы, кулаками, палками и обожжёнными кольями.
Свидетельство одного знатного мужа имеет более силы, чем свидетельство многих людей низкого звания. Поверенные допускаются весьма редко; каждый сам изъясняет своё дело. Хотя государь очень строг, тем не менее всякое правосудие продажно и притом почти открыто. И слышал, как некий советник, который начальствовал над судами, был уличён в том, что он в одном деле взял дары с той и другой стороны и решил в пользу того, кто дал больше; этого поступка он не отрицал и пред государем, которому донесли об этом деле. Советник объяснял, что тот, в чью пользу он решил,— человек богатый, с почётным положением, а потому ему надо верить большее чем другому, бедному и презренному. В конце концов, хотя государь и отменил приговор, он всё же только посмеялся и отпустил советника без наказания. Может быть, причиной столь сильного корыстолюбия и бесчестности является самая бедность, и государь знает, что его подданные угнетены ею, а потому смотрит сквозь пальцы на их проступки и бесчестность, как на не подлежащие наказанию. У бедняков нет доступа к государю, а только к его советникам, да и то с большим трудом.
Окольничий представляет собой претора, или судью, поставленного государем; кроме того, этим именем называется главный советник, который всегда пребывает при государе. Недельщик есть до известной степени общая должность для тех, кто зовёт людей на суд, хватает злодеев и держит их в тюрьмах; и недельщики принадлежат к числу благородных.
Поселяне шесть дней в неделю работают на своего господина[315], а седьмой день предоставляется им для собственной работы. Они имеют несколько собственных, назначенных им господами полей и лугов, которыми они и живут; всё остальное принадлежит господам. Кроме того, положение их весьма плачевно и потому, что их имущество предоставлено хищению знатных лиц и воинов, которые в знак презрения называют их крестьянами, или чёрными людишками…
(Далее о бедных, но знатных людях, подёнщиках, ремесленниках.)
О посещении чужого дома
В каждом доме и жилище на более почётном месте у них имеются образа святых, нарисованные или литые; и когда один приходит к другому, то, войдя в жилище, он тотчас обнажает голову и оглядывается кругом, ища, где образ. Увидев его, он трижды осеняет себя знамением креста и, наклоняя голову, говорит: «Господи помилуй». Затем приветствует хозяина следующими словами: «Дай бог здоровья». Потом они тотчас протягивают друг другу руки, взаимно целуются и кланяются. Затем немедленно один смотрит на другого, именно чтобы узнать, кто из двух ниже поклонился и согнулся, и таким образом они наклоняют голову попеременно три или четыре раза и до известной степени состязаются друг с другом в оказании взаимного почёта. После этого они садятся, и, по окончании своего дела, гость выходит прямо на средину помещения, обратив лицо к образу, и снова осеняет себя трижды знамением креста и повторяет, наклоняя голову, прежние слова. Наконец, после взаимного обмена приветствиями в прежних выражениях гость уходит. Если это — человек, имеющий какое-нибудь значение, то хозяин следует за ним до ступенек; если же это — человек ещё более знатный, то хозяин провожает его и дальше, принимая во внимание и соблюдая достоинство каждого. Они соблюдают изумительные обряды. Именно, ни одному лицу более низкого звания нельзя въезжать в ворота дома какого-нибудь более знатного ища. Для людей более бедных и незнакомых труден доступ даже к обыкновенным дворянам. Эти последние, настоящие ли или так называемые, показываются в народ очень редко, чтобы сохранить тем больше значения и уважения к себе. Ни один также дворянин из тех, кто побогаче, не дойдёт пешком до четвёртого или пятого дома, если за ним не следует лошадь. Однако в зимнее время, когда они не могут из-за льда безопасно пользоваться неподкованными лошадьми или когда они случайно отправляются ко двору государя или во храмы божий, они обычно оставляют лошадей дома.
Господа, пребывая в четырёх стенах своих домов, обыкновенно сидят и редко, а пожалуй и никогда, не занимаются чем-нибудь, прохаживаясь. Они сильно удивлялись, когда видели, что мы прохаживаемся в наших гостиницах и на прогулке часто занимаемся делами.
Государь имеет ездовых во всех частях своей державы, в различных местах, с надлежащим количеством лошадей, так чтобы, когда куда-нибудь будет послан царский гонец, у него без замедления наготове была лошадь. При этом гонцу предоставляется полная свобода выбрать лошадь, какую он пожелает. Когда я ехал наскоро из Великого Новгорода в Москву, то начальник почт, который на их языке называется ямщиком, заботился, чтобы ранним утром мне приводили когда тридцать лошадей, а иной раз сорок или пятьдесят, хотя мне было нужно не более двенадцати. Поэтому каждый из нас брал такого коня, который казался ему подходящим. Потом, когда эти лошади уставали и мы приезжали на пути к другой гостинице, которые у них называются ям, то немедленно меняли лошадей, оставляя прежнее седло и уздечку. Каждый может ехать весьма быстро, и если случайно какая-нибудь лошадь упадёт или не сможет вынести, то можно, и притом безнаказанно, похитить из первого попавшегося дома другую лошадь или так же взять её у всякого случайного встречнаго, за исключением только гонца государева. А лошадь, выбившуюся во время пути из сил и оставленную, обыкновенно отыскивает ямщик, точно так же он обычно возвращает хозяину и ту лошадь, которая была у кого-нибудь отнята, причём уплачивает по расчёту стоимость пути. По большей части за Ⅹ или ⅩⅩ вёрст отсчитывают по шести денег. На таких почтовых лошадях мой служитель проехал ⅬⅩⅩⅡ часа из Новгорода в Москву, которые расположены друг от друга на расстоянии 600 вёрст, то есть ⅭⅩⅩ немецких миль. И это тем более удивительно, что хотя лошадки их очень малы и уход за ними гораздо более небрежен, чем у нас, всё же они выносят столь усиленные труды.
О монете
Серебряные деньги у них бывают четырёх родов[316]: московские, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, а продолговатая и до известной степени овального вида, называется она деньгою и имеет различные изображения. У старинных на одной стороне розы, у позднейших изображение человека, сидящего на лошади; на другой стороне и те и другие имеют надпись. Сто этих денег составляют один венгерский золотой, алтын — шесть денег, гривна — двадцать, полтина — сто, рубль — двести. Ныне чеканятся новые, отмеченные буквами с той и другой стороны, и четыреста денег стоят рубль.
Тверские имеют с обеих сторон надпись и по стоимости равняются московским.
Новгородские на одной стороне имеют изображение государя, сидящего на троне, и против него — кланяющегося человека; с другой стороны надпись; по стоимости они вдвое превосходят московские. Новгородская гривна стоит ⅩⅣ, рубль же — двести двадцать две деньги.
Псковские с одной стороны имеют бычачью голову в венце, а с другой надпись. Кроме того, у них есть медная монета, которая называется пулами; шестьдесят пул по стоимости равны московской деньге.
Золотых у них нет, и они сами их не чеканят, а пользуются обыкновенно венгерскими, иногда также рейнскими. Стоимость их они часто изменяют; в особенности, если иностранец хочет купить что-нибудь на золото, они тотчас уменьшают его стоимость. Если же он, собираясь куда-нибудь отправиться, нуждается в золоте, то они тогда снова увеличивают его стоимость.
По соседству они пользуются и рижскими рублями, один из которых стоит два московских. Московская монета — из чистого и хорошего серебра, хотя ныне и её также подделывают. Однако я не слыхал, чтобы за это преступление был кто-нибудь наказан. Почти все московские золотых дел мастера чеканят монету, и если кто приносит чистые серебряные слитки и желает иметь монету, то они взвешивают деньги и серебро и выплачивают потом тем же весом. Кроме того, существует небольшая и условленная плата, которую надо отдать сверх равного веса золотых дел мастерам, в общем дёшево продающим свой труд. Некоторые писали, что в этой области весьма редко встречается в изобилии серебро и, кроме того, что государь запрещает вывозить его. Подлинно, эта область не имеет вовсе серебра, за исключением того, которое (как сказано) ввозится туда. И нельзя сказать, чтобы государь запрещал вывозить его, но, вернее, он остерегается, а потому, желая удержать в стране серебро и золото, велит своим подданным устраивать обмен предметами, то есть давать и принимать одно, как, например, меха, которыми они изобилуют, или что-нибудь в таком роде, вместо другого. Едва ли прошло сто лет с тех пор, как они употребляют серебряную монету, в особенности чеканенную у них же. Вначале, когда стали ввозить серебро в страну, из него чеканились продолговатые серебряные частицы стоимостью в один рубль; ныне ни одной из них не видно. Чеканилась также монета в княжестве Галицком, но и она исчезла, так как не оставалась всегда в одинаковой ценности. До монеты они употребляли мордки и ушки белок и других животных, шкуры которых ввозятся к нам, и на это, словно на деньги, покупали необходимое для жизни.
Способом счёта они пользуются таким, что считают и делят все предметы по сорока или девяносту, то есть или по сороковому, или по девяностому числу, так же как мы по сотням. Поэтому при счёте они часто повторяют и умножают дважды сорок, трижды сорок, четырежды сорок — сорок на их языке соответствует латинскому quadraginta; или дважды, трижды, четырежды девяносто — девяносто на их языке — nonaginta. Mille на их языке называется тысяча; точно так же десять тысяч они выражают одним словом тьма, двадцать тысяч — две тьмы, тридцать тысяч — три тьмы.
Всякий, кто привезет в Москву какие бы то ни было товары[317], должен немедленно объявить их и обозначить у сборщиков пошлин или таможенных начальников. Те в назначенный час осматривают товары и оценивают; после оценки никто не смеет ни продать их, ни купить, если они не будут прежде показаны государю. Если государь пожелает что-нибудь купить, то купцу тем временем не дозволяется ни показывать товары, ни предлагать их кому-нибудь. Отсюда купцы задерживаются иногда слишком долго…
(Далее о торговле иностранных купцов.)
Большую часть товаров составляют серебряные слитки, сукна, шёлк, шёлковые и золотые ткани, жемчуг, драгоценные камни и золотые нитки. Иногда своевременно ввозятся какие-нибудь дешёвые вещи, которые приносят немало прибыли. Часто также случается, что всех охватывает желание иметь какую-нибудь вещь, и тот, кто первый привез её, выручает гораздо более надлежащего. Затем, если несколько купцов привезут большое количество одних и тех же предметов, то иногда следствием этого является такая дешёвая цена на них, что тот, кто успел продать свои товары возможно дорого, снова покупает их по понизившейся цене и с большой выгодой для себя привозит обратно в отечество. Из товаров в Германию отсюда вывозят меха и воск, в Литву и Турцию — кожу, меха и длинные белые зубы животных, называемых у них моржами и живущих в Северном море; из них обыкновенно турки искусно приготовляют рукоятки кинжалов, а наши земляки считают эти зубы за рыбьи и так их и называют. В Татарию вывозятся сёдла, уздечки, одежды, кожа; оружие и железо вывозятся только украдкой или с особого позволения начальников в другие места, расположенные к северо-востоку. Однако они вывозят и суконные и льняные одежды, ножики, топоры, иглы, зеркала, кошельки и другое тому подобное…
(Далее об обманах, коварстве и ухищрениях в торговле.)
Недалеко от крепости существует обширный и обнесённый стенами дом, называемый двором господ купцов, в котором живут купцы и раскладывают свои товары; там продаются перец, шафран, шёлковые ткани и другие товары такого рода гораздо дешевле, чем в Германии. Это обстоятельство следует приписать обмену товаров. Именно, если московиты начинают очень дорого ценить меха, приобретённые ими на самом деле за дешёвую плату, то и иностранцы, в свою очередь, может быть, по их примеру, противопоставляют свои товары, купленные так же задёшево, и запрашивают за них дороже. Отсюда те и другие, произведя равный обмен вещей, могут продавать в особенности вещи, полученные за мех, за умеренную цену и без прибыли.
В мехах существует большое различие. У соболей признаком их зрелости служит чернота, длиннота и густота шерсти. Точно так же стоимость их увеличивается, если они будут пойманы в надлежащее время, что наблюдается одинаково и при других мехах. По сю сторону Устюга и Двинской области они попадаются весьма редко, а около Печоры гораздо чаще и притом гораздо лучшие.
Куньи меха привозятся из различных стран: хорошие из Северской области, ещё лучше из Швейцарии, самые же лучшие из Швеции. Но в первой местности их гораздо больше. Я слышал, что некогда в Московии водились собольи меха, из которых одни продавались по ⅩⅩⅩ, а другие по ⅩⅩ золотых. Но таких мехов я совершенно не мог увидать.
Шкурки горностаев привозятся также из нескольких местностей, и притом вывороченные; однако большинство покупателей вводится этими шкурками в обман. Они имеют какие-то знаки вокруг головы и хвоста, по которым можно узнать, в надлежащую ли пору они пойманы. Ибо лишь только это животное будет поймано, с него снимается кожа, и мех его выворачивается, чтобы волос не вытерся и не стал от этого хуже. Если какое животное не будет поймано в своё время и потому мех его будет лишён надлежащего и природного цвета, то (как сказано) они вырывают и извлекают из головы и хвоста некоторые волосинки как признаки, чтобы нельзя было узнать, что он пойман не в надлежащее время, и таким образом обманывают покупателей. Каждый мех продаётся приблизительно за три или за четыре денги. Те, которые несколько побольше, лишены той белизны, которая обыкновенно проявляется в чистом виде у меньших.
Лисьи меха, и в особенности чёрные, из которых по большей части делают шапки, ценятся очень дорого. Именно они продаются за десять, а иногда и за ⅩⅤ золотых. Беличьи шкурки также привозятся из различных стран, наиболее широкие из Сибирской области, а те, которые благороднее каких угодно других, из Чувашии недалеко от Казани. Затем из Перми, Вятки, Устюга и Вологды они привозятся всегда связанными пучками по Ⅹ штук; в каждом пучке две из них — самые лучшие которые называются личными, три несколько похуже, которые именуются красными, четыре — подкрасные; одна и притом последняя, называемая молочною,— самая дешёвая из всех. Каждую из них можно купить за одну или две денги. Лучшие и отборные из них купцы с большой для себя выгодой возят в Германию и другие области.
Рысьи меха стоят дёшево, а волчьи с тех пор. как он попали в цену в Германии и Московии,— очень дорого. Кроме того, хребты волков имеют гораздо меньшую ценность, чем у нас.
Бобровые меха считаются у них в большой цене, и все одинаково имеют опушку платья из этого меха, потому что у него чёрный цвет и притом естественный.
Меха домашних котов носят женщины. Есть некое животное, которое на их языке называется песец; его мех употребляют они в дороге или в путешествиях, так как он больше всех других греет тело.
Налог, или пошлина со всех товаров, которые или ввозятся, или вывозятся, вносится в казну. Со всякой вещи стоимостью в один рубль платят семь денег, за исключением воска, с которого пошлина взыскивается не только по оценке, но и но весу. А с каждой меры веса, которая на их языке называется пудом, платят четыре денги.
О путях купцов, которыми они пользуются при ввозе и вывозе товаров, а также при разъездах по различным областям Московии, я подробно изложу ниже в хорографии Московии.
Денежный рост[318] у них обычен; хотя они говорят, что это — большой грех, однако никто почти от него не воздерживается. Но он является до известной степени невыносимым, именно с пяти всегда один, то есть со ста двадцать. Церкви, как сказано выше, по-видимому, поступают более мягко, именно (как говорят) они получают десять со ста.
Теперь я приступлю к хорографии[319] государства и владычества великого князя московского, положив начало с главного города Москвы; выйдя из неё, я буду описывать только прилегающие к ней и более знаменитые княжества. Ибо я не мог с точностью разыскать имена всех областей на таком огромном пространстве. Поэтому пусть читатель удовольствуется именами замечательных городов, рек, гор и некоторых местностей.
Итак, город Московия, глава и столица Руссии, и самая область, и река, которая протекает по ней, носят одно и то же имя; на родном языке народа они называются Москвою. Что именно из них дало имя прочим, неизвестно. Однако, вероятно, что они получили имя от реки. Ибо хотя самый город некогда не был главным у этого народа, однако известно, что древние знали имя московитов. Река Москва имеет свои истоки в Тверской области, приблизительно на ⅬⅩⅩ вёрст выше Можайска (верста почти то же, что итальянская миля), недалеко от места, которое называется Олешно, протекши отсюда расстояние в ⅬⅩⅩⅩⅩ верст, она достигает города Москвы и, приняв в себя несколько рек, впадает в восточном направлении в реку Оку. Москва становится сплавною рекою только за шесть миль выше Можайска; в этом месте грузят на плоты и доставляют в город Москву материалы для постройки домов и других потребностей. А ниже города товары и другое, ввозимое иноземцами, доставляется на судах. Но плавание по реке медленно и трудно вследствие многих кругов, или излучин, которыми она изгибается; особенно заметно это между Москвою и городом Коломною, расположенным в трех тысячах шагов от её устья, на берегу. Здесь, на протяжении ⅭⅭⅬⅩⅩ вёрст, плавание затрудняется многими и длинными изгибами. Река эта не очень рыбная, так что в ней не водится никакой рыбы, кроме дешнвой и обыкновенной.
И область Московская не слишком пространна и не плодородна; её плодоносности вредит главным образом песчаная повсюду почва её, которая убивает посевы при самом незначительном избытке сухости или влаги. К этому присоединяется неумеренная и чересчур жестокая суровость климата, от которой зимняя стужа побеждает иногда солнечную теплоту, и посевы иногда не доходят до созревания. В самом деле, холод бывает там временами настолько силён, что, как у нас в летнюю пору от чрезмерного зноя, так там от страшного мороза земля расседается; в такое время даже вода, пролитая на воздухе, и выплюнутая изо рта слюна замерзает прежде чем достигнут земли. Мы лично, приехав туда в 1526 году, видели, как от зимней стужи прошлого года совершенно погибли ветки плодовых деревьев. В тот год стужа была до такой степени велика, что очень многие ездовые (которые у них называются гонцами) были находимы замёрзшими в их повозках. Некоторые вели тогда в Москву из ближайших деревень скот, привязав его на веревку, и, захваченные силою холода, они погибли вместе со скотом. Кроме того, тогда находили мёртвыми на дорогах многих поводников, которые обычно бродят в тех местностях с медведями, приученным и к танцам. Мало того, и сами медведи, подстрекаемые голодом, покидали леса, бегали повсюду по соседним деревням и врывались в дома; при виде их толпа поселян убегала от их нападения и от холода погибала вне дома жалкою смертью. Иногда такой сильной стуже соответствует и чрезмерный зной, как это было в 1525 г. по Р. Х., когда чрезмерным солнечным жаром были выжжены почти все посевы, и следствием этой засухи явилась такая дороговизна, что то, что раньше покупалось за три денги, впоследствии покупалось за ⅩⅩ или ⅩⅩⅩ; можно было видеть, как от чрезмерного зноя загоралось очень много деревень, лесов и хлебов[320]. Дым от них до такой степени наподнял страну, что глаза выходящих на улицу получали от дыма сильное повреждение, и от дыма исходил какой-то мрак, который сделал слепыми многих.
По пням больших деревьев, существующим ещё и поныне, очевидно, что вся страна ещё не так давно была очень лесистой; хотя она и достаточно возделана усердием и трудами земледельцев, однако, за исключением того, что произрастает на полях, всё остальное привозится туда из окрест лежащих областей. Именно, если она и изобилует хлебом и обыкновенными овощами, то во всей стране нельзя найти более сладких сортов вишен и орехов (за исключением, однако, лесных). Плоды других деревьев у них, правда, имеются, но невкусные. Дыни же они сеют с особой заботливостью и усердием: перемешанную с навозом землю насыпают в особого сорта грядки, довольно высокие, и в них зарывают семя, таким способом оно одинаково предохраняется от жара и от холода. Ибо, если случайно будет чрезмерный зной, то они устраивают в смешанном с землёю навозе щели, вроде как бы отдушин, чтобы семя не сопрело от излишнего тепла; при чрезмерном же холоде теплота навоза оказывает помощь зарытым семенам.
В Московской области нет мду и зверей (за исключением, однако, зайцев). Животные гораздо мельче наших, но не лишены всё же рогов (как сообщил один писатель). Я видел там быков, коров, коз, баранов — и всех с рогами. Город Москва, между другими северными городами, выдаётся значительно на восток, что нам не трудно было заметить при своём путешествии. Именно, когда, выехав из Вены, мы направились по прямому пути в Краков, а оттуда, на протяжении почти ста нем. миль, к северу, то затем повернули на восток и таким образом в конце концов достигли Москвы, расположенной если не в Азии, то в крайних пределах Европы[321], где она более всего соприкасается с Азией. Об этом я буду говорить подробнее ниже при описании Танаида.
Самый город деревянный и довольно обширен, а издали он кажется ещё обширнее, чем есть на самом деле, ибо большую прибавку к городу делают пространные сады и дворы при каждом доме; ещё более увеличивается он от растянувшихся длинным рядом в конце его домов кузнецов и других ремесленников, действующих огнём; к тому же между этими домами находятся луга и поля. Далее невдалеке от города заметны некоторые домики и заречные слободы, где немного лет тому назад государь Василий выстроил своим телохранителям новый город Нали[322]…
(Далее краткое рассуждение о значении названия.)
Невдалеке от города находится несколько монастырей, каждый из которых, если на него смотреть издали, представляется чем-то вроде отдельного города.
Обширное протяжение города производит то, что он не заключён ни в какие определённые границы и не укреплён достаточно ни стеною, ни рвом, ни раскатами. Однако в некоторых местах улицы запираются положенными поперёк брёвнами и при первом появлении ночной тьмы так оберегаются приставленными сторожами, что ночью после известного часа там нет никому доступа; если же кто после этого времени будет пойман сторожами, то его или бьют и обирают, или ввергают в тюрьму, если только это не будет человек известный и именитый. Ибо таких людей сторожа обычно провожают к их жилищам. И такие караулы обыкновенно помещаются там, где открыт свободный доступ в город. Ибо остальную часть его омывает Москва, в которую под самым городом впадает река Яуза, через которую из-за её высоких берегов далеко не везде можно перейти вброд. На ней выстроено очень много мельниц для общего пользования граждан.
И вот эти-то реки до известной степени как бы укрепляют город, который весь деревянный, за исключением немногих каменных домов, храмов и монастырей. Приводимое ими число домов в этом городе вряд ли вероятно. Именно, они утверждали, что за шесть лет до нашего приезда в Москву, по повелению государя, дома были переписаны, и число их превзошло 41 500[323]. Этот столь обширный и пространный город в достаточной мере грязен, почему на площадях, улицах и других более людных местах повсюду устроены мостки.
В городе есть крепость, выстроенная из кирпича, которую с одной стороны омывает река Москва, с другой Неглиная. Неглиная же вытекает из каких-то болот и пред городом, около высшей части крепости, до такой степени запружена, что разливается в виде пруда; вытекая отсюда, она наполняет рвы крепости, на которых находятся мельницы, и наконец, как я уже сказал, под самой крепостью соединяется с рекой Москвой. Крепость же настолько велика, что, кроме весьма обширных и великолепно выстроенных из камня хором государевых, в ней находятся хоромы митрополита, а также братьев государевых, вельмож и других весьма многих лиц. К тому же в крепости много церквей, так что своей обширностью она почти как бы напоминает вид города.
Эта крепость вначале была окружена только брёвнами и до времени великого князя Иоанна, сына Даниилова, была мала и незначительна. А этот князь, по совету Петра митрополита, первый перенёс сюда столицу державы[324]. Именно Пётр, движимый любовью к некоему Алексию, который, погребённый там, говорят, прославился чудесами, заранее избрал себе местопребывание в том месте. А когда и он умер и был тут же погребён, то и у его могилы стали также совершаться чудеса, и самое это место стало до такой степени знаменитым, в силу известного представления об его благочестии и святости, что все последующие государи, преемники Иоанна, признали необходимым иметь здесь столицу державы. Именно, по смерти Иоанна, его сын, носивший с ним одно и то же имя[325], удержал там столицу, после него Димитрий, после Димитрия Василий, который женился на дочери Витольда и оставил по себе Василия Слепого. От него родился Иоанн, отец того государя, у которого я был послом (он первый начал окружать город стеною); это сооружение было окончательно завершено его потомками почти тридцать лет спустя.
Укрепления и башни этой крепости[326] вместе с дворцом государя выстроены из кирпича на итальянский лад итальянскими мастерами, которых государь, за большие деньги, вызвал из Италии. Как я сказал, в этой крепости много церквей; почти все они деревянные, за исключением, однако, двух, более замечательных, которые выстроены из кирпича: одна из них посвящена св. Деве, другая св. Михаилу. В храме св. Девы похоронены тела других архиепископов, которые были виновниками того, чтобы государи перенесли сюда столицу своей державы и устроили здесь митрополию,— и за это главным образом они причислены к лику святых. В другом храме погребают усопших государей. В нашу бытность было также выстроено много храмов из камня.
Климат страны до такой степени здоровый, что там, за истоками Танаиды, в особенности в направлении к северу, а также по большей части к востоку, люди не запомнят, чтобы свирепствовала какая-нибудь зараза…
(Далее о болезнях.)
Говорят, что самый длинный день в Москве, во время летнего солнцестояния, имеет ⅩⅦ часов и три четверти. Я не мог тогда ни от кого узнать истинной высоты полюса, хотя одно лицо говорило мне, будто оно узнало, но из неверного источника, что эта высота — ⅬⅧ градусов. Наконец, я сам сделал опыт при помощи астролябии и во всяком случае в девятый день июня, в полдень, наблюдал солнце на высоте ⅬⅧ градусов. На основании этого наблюдения и по расчёту людей, опытных в таких делах, было открыто, что высота полюса составляет Ⅼ градусов, а самый длинный день ⅩⅦ часов и одну четверть.
Описав Москву, как главное место, я перейду к остальным областям, подвластным великому князю московскому, соблюдая порядок сперва в восточном направлении; затем, обойдя по югу, западу и северу, мы прибудем прямо на равноденственный восток.
Прежде всего нам встретится большой город Владимир, имеющий соединённую с собою деревянную крепость. Этот город со времени Владимира, который впоследствии был назван Василием, вплоть до Иоанна, сына Даниилова[327], был столицей Руссии. А расположен он между двумя большими реками, Волгой и Окой, на расстоянии тридцати шести нем. миль от Москвы к востоку, в местности до такой степени плодородной, что из одной меры пшеницы часто произрастает ⅩⅩ, а иногда ⅩⅩⅩ мер. Город омывает река Клязьма, а с других сторон его окружают великие и пространные леса. Клязьма начинается в четырёх нем. милях от Москвы и славна и удобна по многим находящимся на ней мельницам; ниже Владимира она течёт на расстоянии двенадцати миль до города Мурома, расположенного на берегу Оки, и соединяется с рекою Окою. В двадцати четырёх милях от Владимира, прямо к востоку, некогда в обширных лесах было княжество, народы которого назывались муроманами, и изобиловало мехами животных, медом и рыбой.
Нижний Новгород, большой деревянный город, с крепостью, которую нынешний монарх Василий выстроил из камня на утёсе, при слиянии рек Волги и Оки. Говорят, что он отстоит на сорок нем. миль к востоку от Мурома; если это так, то Новгород будет отстоять от Москвы на сто миль. По своему плодородию и изобилию во всём страна не уступает Владимиру. И здесь до известной степени находятся границы христианской религии. Ибо хотя государь Московии имеет за этим Новгородом крепость, которая называется Сурою[328], однако живущие здесь народы, именуемые черемисами[329], следуют вере не христианской, а магометанской. Есть там и другие народы, по имени мордва, перемешанные с черемисами, которые занимают значительную часть страны по сю сторону Волги до Суры. Ибо черемисы живут за Волгою на север; для различения между ними живущие около Новгорода называются черемисами верхними, или горными, не от гор, которых там нет вовсе, а скорее от холмов, которые они населяют.
Река Сура разделяет владения царей московского и казанского; она течёт с юга и, повернув на восток, впадает в Волгу в двадцати восьми милях ниже Новгорода. При слиянии Волги и Суры на одном берегу государь Василий воздвиг крепость и назвал её по своему имени Васильгородом; впоследствии эта крепость явилась рассадником многих бедствий…
(Далее о других реках, о мордве.)
По одним известиям, они идолопоклонники, по другим — магометане. Они живут в сёлах, разбросанных там и сям, возделывают поля, питаются звериным мясом и мёдом, изобилуют драгоценными мехами; это очень сильные люди, ибо они часто храбро отражали от себя даже разбои татар, почти все они пехотинцы, замечательные своими длинными луками, и отличаются опытностью в стрельбе.
Рязанская область расположена между Окою и рекою Танаидом, имеет деревянный город невдалеке от берега Оки…
(Далее о плодородии Рязанской земли, изобилии мёда, рыб, птиц и зверей, краткие сведения о рязанских князьях.)
Город Тула отстоит от Рязани почти на сорок нем. миль, а от Москвы к югу на тридцать шесть; это — самый крайний город перед степями…
(Далее краткие сведения о Туле, о реке Танаид. Её русские называют Дон.) Они не могут в достаточной мере восхвалить эту реку за выдающееся обилие в ней самых лучших рыб, точно так же за приятность её местоположения, потому что оба берега реки как бы с особым усердием возделаны и усеяны, наподобие сада, различными травами и самыми сладкими кореньями, а сверх того весьма многими плодовыми деревьями. И звери, убить которых стрелами не составляет особой трудности, водятся там в таком огромном количестве, что путешествующие по тем местам не нуждаются для поддержания жизни ни в чём, за исключением только огня и соли. Дороги в этих местностях измеряют не милями, а днями пути…
(Далее об Азове и Перекопе, о р. Северный Донец.)
Мценск — болотистая местность, где некогда была крепость, следы которой существуют и поныне…
(Далее описание течения р. Оки.) Таким образом, Ока замыкает Мценск почти в виде полукруга; непосредственно за тем она омывает многие города, а именно: Воротынск, Калугу, Серпухов, Каширу, Коломну, Рязань, Касимов город и Муром и, наконец, впадает в Волгу ниже Нижнего Новгорода; с той и другой стороны она замыкается лесами, которые изобилуют во множестве мёдом, белками, горностаями и куницами. Все поля, обмываемые ею, весьма плодородны; эта река особенно знаменита обилием рыбы; её рыба предпочитается другим рекам Московии, и главным образом та, которая ловится около Мурома. Кроме того, она имеет некоторых особенных рыб, которые на их языке носят следующие названия: белуга, удивительной величины, без плавников, с огромной головой и пастью, стерлядь, севрюга, осётр — последние три принадлежат к породе стурионов (осетров?) — и белорыбица, то есть белая рыбка самого отменного вкуса. По их мнению, наибольшая часть этих рыб заходит сюда из Волги…
(Далее о реках Сейм и Сосна, о Кашире, Серпухове, Калуге, Воротынском, Северском княжествах и их князьях, упоминается Чернигов с указанием расстояния от него до Киева и Путивля, Новгород-Северский, Стародуб, реки на пути из Путивля в Крым, река Угра, Вязьма, Воронеж.)
Смоленск, епископский город, расположенный при реке Борисфене, имеет на более отдалённом берегу реки к востоку крепость, выстроенную из дуба, которая заключает в себе очень много домов наподобие города. Эта крепость там, где она простирается в направлении к холму (ибо с другой стороны она омывается Борисфеном), укреплена рвами и, сверх того, острыми кольями, которыми отражается набег врагов; Василий Иоаннович очень часто и весьма решительно осаждал её, но никогда, однако, не мог взять её силою. В конце же концов он овладел ею через измену воинов и начальника, одного чеха, о котором сказано выше, в истории Михаила Глинского. Город расположен в долине, вокруг которой находятся плодоносные холмы, и окружён обширнейшими лесами, в которых в большом количестве добываются меха. Каменный храм в крепости посвящён Пресвятой деве; другие же здания деревянные; в городском предместье заметны многочисленные развалины монастырей, выстроенных из камней. Далее, на пути от Москвы к Смоленску в юго-западном направлении и на расстоянии восемнадцати миль прежде всего попадется Можайск, затем через двадцать шесть миль Вязьма, потом через восемнадцать — Дорогобуж, а оттуда через столько же миль попадем в Смоленск, и весь этот путь состоит из восьмидесяти нем. миль, хотя литовцы и московиты насчитывают сто. Однако я три раза проезжал по этим местам и не нашёл больше восьмидесяти. Это княжество в правление Василия отнял у московитов в 1413 году Витольд, великий князь литовский. А в 1514 году, в ⅩⅩⅩ день июля, Василий Иоаннович отобрал это же княжество у короля польского Сигизмунда…
(Далее краткие описания Дорогобужа, Вязьмы, Можайска, Ржева, затем — истоков Волги.)
Протекши через многие болота и приняв в себя также много рек, она изливается двадцатью пятью или (как утверждают другие) семьюдесятью устьями в Каспийское море, называемое русским Хвалынским морем, а не в Понт, как сообщил один писатель[330]. Волга татарами именуется Эдель, Птолемеем — Ра; в степях она и Танаид настолько близки друг к другу, что утверждают, будто расстояние между ними всего семь миль…
(Далее описание Днепра (Борисфена).)
А что Ра и Борисфен берут начало не из одних и тех же источников, как думают некоторые, об этом я узнал и от других, а в особенности из верного донесения очень многих купцов, ведших свои дела в тех странах…
(Далее описание Борисфена, сведения о полноводности реки. Затем сообщаются краткие сведения о Западной Двине, р. Ловатъ, городе и крепости Волоке, Великих Луках, Торопце.)
Тверь, или Отверь, некогда обширнейшая область, одно из великих княжеств Руссии, расположена на реке Волге; отстоит от Москвы на тридцать шесть миль к северо-западу; имеет большой город, посредине которого протекает Волга. На одном берегу, где Тверь ближе к Москве, имеется крепость, напротив которой вливается в Волгу река Тверца. Я приехал в Отверь на судах по этой реке и на следующий день поплыл по р. Ра…
(Далее краткие сведения о тверских князьях.)
Торжок — городок в десяти милях от Твери; одна половина его была под владычеством Новгорода, а другая — под владычеством Твери, и там начальствовали два наместника. Как я выше сказал, там также начинаются две реки, Тверца и Цна. Первая течет на восток; вторая на запад к Новгороду.
Новгород Великий — самое обширное княжество во всей Руссии; на их родном языке он называется Новый город, то есть по-латыни Nova civitas, или Novum castrum (Новая крепость). Ибо всё то, что окружено стеною, укреплено тыном или огорожено другим способом, они называют городом[331]. Это обширный город, посредине которого протекает судоходная река Волхов, которая вытекает почти в двух верстах выше города из озера Ильмень и впадает в озеро Нева, которое теперь от лежащего при нём города называется Ладогою. Новгород отстоит от Москвы на сто двадцать миль к северо-западу (впрочем, некоторые насчитывают только сто), от Пскова на тридцать шесть, от Великих Лук на сорок, от Иван-города на столько же. Некогда, во время цветущего состояния этого города, когда он был независимым, обширнейшая область его делилась на пять частей; каждая из них не только докладывала все общественные и частные дела надлежащему и полномочному в своей области начальству, но могла, исключительно в своей части города, заключать какие угодно сделки и удобно вершить дела с другими своими гражданами,— никому не было позволено в каком бы то ни было деле жаловаться какому-нибудь иному начальству того же города. И в то время там было величайшее торжище всей Руссии, ибо туда стекалось отовсюду, из Литвы, Польши, Швеции Дании, из самой Германии огромное количество купцов и от столь многолюдного стечения разных народов граждане умножали свои богатства и достатки. Даже и в наше время немцам позволено иметь там своих казначеев, или счётчиков. Владения Новгорода простираются главным образом к востоку и северу, они соприкасались с Ливонией, Финляндией и почти с Норвегией. Когда я доехал до Новгорода в одной и той же повозке из самого Аугсбурга, то тамошние купцы усердно просили меня, чтобы я оставил на вечное воспоминание в их храме повозку, в которой я совершил столь долгий путь. Во владении Новгорода находились княжества и в восточном направлении: Двинское и Вологодское, а на юге принадлежала ему половина города Торжка, недалеко от Твери. И хотя эти области, преисполненные реками и болотами, бесплодны и недостаточно удобны для поселения, тем не менее они приносят много прибыли от своих мехов, мёду, воска и обилия рыб. Князей, которые должны были управлять их республикой, они поставляли по своему усмотрению и желанию и умножали свою державу, привязывая к себе соседние народы всякими способами и заставляя их защищать себя за жалованье, как за известное обязательство. От союза с подобными народами, содействием которых новгородцы пользовались для сохранения своей республики, выходило, что московиты хвастались, что они имеют там своих наместников, а литовцы, в свою очередь, утверждали, что новгородцы — их данники. В то время как этим княжеством управлял по своей воле и власти сам архиепископ, на них напал московский князь Иоанн Васильевич и семь лет подряд теснил их тяжкой войною. Наконец, в ноябре месяце 1477 года по Р. Х. он победил новгородцев в битве при реке Шелони[332], принудил их к сдаче на некоторых определённых условиях и поставил от своего имени наместника над городом. Но так как он считал, что ещё не имеет над ними полной власти, и видел, что не может достигнуть этого без оружия, то он явился в Новгород под предлогом благочестия, именно чтобы удержать их в вере, так как якобы они хотели отпасть от русского закона, посредством этой хитрости он занял Новгород и обратил его в рабство,— отнял всё имущество у архиепископа, граждан, купцов и иноземцев и, как сообщали некоторые писатели, отвёз оттуда в Москву триста повозок, нагруженных золотом, серебром и драгоценными камнями. Я тщательно расспрашивал в Москве об этом обстоятельстве и узнал, что оттуда было увезено гораздо больше повозок, нагруженных добычею. Да это и неудивительно, ибо, по взятии города, он увёз с собою в Москву архиепископа и всех более богатых и могущественных лиц и послал в их имения, как бы в новые поселения, своих подданных. Поэтому с их имений, кроме обыкновенных доходов, он взимает ежегодно очень большую пошлину в казну. И от архиепископских доходов он предоставил только малую долю прибытков некоему епископу, тогда им поставленному. По смерти его епископский престол долго пустовал. Наконец, по усиленной просьбе граждан и подданных, чтобы не лишать их постоянного епископа, он, в нашу бытность там, снова назначил одно лицо.
Некогда новгородцы особенно поклонялись и воздавали почести одному идолу, по имени Перуну…
(Далее о сохранении некоторых языческих обычаев, о Холопьем городе.)
Озеро Ильмень, которое в старинных писаниях русских называется Ильмер[333] и которое иные именуют озером Лимиды, находится в двух верстах выше Новгорода; в длину оно простирается на ⅩⅡ, в ширину на Ⅷ немецких миль и, помимо остальных, принимает в себя две более знаменитые реки: Ловать и Шелонь…
(Далее краткие сведения о р. Волхове, Ладожском озере, р. Неве, крепости Орешек, Старой Руссе, крепостях Нарва и Иван-город, Чудском озере.)
Город Псков расположен при озере, из которого выходит река, носящая то же название, протекает посредине города и через шесть миль вливается в озеро, которое русские называют Чудским. Город Псков один только во всём владении московского государя окружён стеною и разделён на четыре части, каждая из которых заключена в своих стенах. Это обстоятельство подало некоторым повод к ошибочному утверждению, будто он окружен четверною стеной. Область, или княжество, этого города называется по-народному Псков или Обсков…
(Далее о присоединении Пскова и описание пространства «вплоть до пределов Швеции».)
Остров Соловки расположен в море к северу, между Двинской и Корельской областями, в восьми милях от суши. Насколько отстоит он от Москвы, это расстояние нельзя вычислить точно вследствие частых болот, лесов и обширных пустынь. Впрочем, некоторые говорят, что он отстоит на 300 миль от Москвы, а от Белоозера на 200. На этом острове в изобилии вываривается соль. Там есть и монастырь, войти в который женщине или девушке считается великим грехом. Там существует также богатый улов рыб, которых туземцы называют сельги, а мы думаем, что это — селёдки. Говорят, что в летнее солнцестояние солнце светит здесь непрерывно, за исключением только двух часов…
(Далее краткое описание г. Дмитрова, города и крепости Белоозеро.)
Существуют две дороги, по которым от Москвы можно попасть на Белоозеро: одна, более близкая, через Углич, в зимнее время, а другая, летняя, через Ярославль. Но путешествие по той и другой дороге, вследствие частых болот и лесов, окружённых реками, удобно только при настланных мостах, скованных льдом. Поэтому там от трудности, представляемой этими местами, мили несколько короче…
(Далее о размерах озера, р. Шексне, о рыболовстве, продолжительности дня [«самый длинный день при летнем солнцестоянии имеет там девятнадцать часов»]. Затем об Угличе.)
Холопий город[334] отстоит на две мили от Углича. Недалеко оттуда видна крепость, ныне разрушенная, при реке Мологе, которая выходит из области Новгорода Великого, течёт на протяжении восьмидесяти миль и впадает в Волгу; при устье её расположены город и крепость того же имени, а в двух милях оттуда, на берегу той же реки, расположена только церковь Холопьего города. В этом месте бывает самый многолюдный базар изо всех существующих во владении Московского государя, о чём я упоминал уже и в другом месте. Ибо, кроме шведов, ливонцев и московитов, туда стекаются татары и другие весьма многие народы из восточных и северных стран, которые ведут только меновую торговлю. Ибо употребление золота или серебра у этих народов редко и почти вовсе отсутствует. В огромном большинстве случаев они обменивают на меха готовое платье, иглы, ножики, ложки, топоры и другое тому подобное…
(Далее о Переяславле и Нерли.)
Город и крепость Ростов, местопребывание архиепископа, вместе с Белоозером и Муромом считается в числе знаменитых и более древних княжеств Руссии после Новгорода Великого. Туда из Москвы лежит прямая дорога через Переяслав, от которого Ростов отстоит на десять миль. Расположен он при озере, из которого выходит река Которость, которая протекает через Ярославль и вливается в Волгу. Почва земли плодоносна, особенно изобилует она рыбами и солью. Эта область некогда составляла собственность вторых сыновей великих князей Руссии, потомки которых весьма недавно были прогнаны оттуда Иоанном, отцом Василия, и лишены области.
Город и крепость Ярославль, на берегу Волги, отстоит от Ростова на двенадцать миль, если туда ехать из Москвы по прямой дороге. Страна эта достаточно плодоносна, в особенности в той части, где она прилегает к Волге. И эта область, подобно Ростову, составляла собственность вторых сыновей государей, но их покорил силою тот же монарх[335]. Впрочем, и доселе ещё остаются вожди области, которых они называют князьями, титул, однако, государь присвояет себе, предоставив страну князьям как своим подданным. Владеют же этою страной три князя, потомки вторых сыновей; русские их называют ярославскими. Первый, Василий,— тот, который водил нас из гостиницы к государю и отводил обратно. Другой — Симеон Фёдорович, от своей отчины Курбы, носящий прозвище Курбского, человек старый, сильно истощённый выдающейся воздержанностью и самой строгой жизнью, которую он вёл с молодых лет. Именно, он в течение многих лет воздерживался от употребления в пищу мяса, рыбой же питался только по воскресеньям, вторникам и субботам, а по понедельникам, средам и пятницам, во время поста, он воздерживался от неё. Великий князь посылал его некогда[336] в качестве главного вождя с войском через Пермию в Югру для покорения отдалённых племен. Значительную часть этого пути Курбский совершил пешком по причине глубокого снега, а когда он растаял, остальную часть пути князь проплыл на судах и переходил через гору Печору. Последний — Иоанн, по прозвищу Поссечень, который от имени своего государя был послом у цесаря Карла в Испании и вернулся с нами[337]. Он был до такой степени беден, что взял взаймы (как мы наверно знаем) на дорогу платья и колпак (это — покрышка головы). Поэтому, по-видимому, сильно ошибся тот писатель, который сообщил, что этот князь может при всякой надобности послать своему государю из своих владений, или из своей отчины, тридцать тысяч всадников.
Область Вологда, город и крепость, где епископы Пермии имеют своё местопребывание, но без власти; как город, так и крепость получили имя от реки того же имени. Область расположена к северо-востоку. Путь в неё из Москвы лежит через Ярославль…
(Далее о труднодоступности этого района, о р. Сухоне, Кубенском озере, о рыбной реке Ваге, о хранении в Вологде части великокняжеской казны.)
Область Устюг получила название от города и крепости, которые расположены при реке Сухоне; от Вологды отстоит на сто миль, от Белоозера на сто сорок…
(Далее рассуждения автора об этимологии названия, о ресурсах края. Затем — о Подвинье.)
Эта область, кроме крепости Холмогор, города Двины, который расположен почти посредине между истоками и устьями, и крепости Пинеги, расположенной в самых устьях Двины, не имеет ни городов, ни крепостей. Говорят, однако, что там очень много деревень, которые, вследствие бесплодия почвы, отстоят друг от друга на весьма обширное расстояние. Жители снискивают пропитание от ловли рыбы, зверей и от звериных мехов всякого рода, которых у них изобилие. В приморских местностях этой области, говорят, водятся белые медведи и притом по большей части живущие в море; их меха очень часто отвозятся в Москву. Во время моего первого посольства в Московию я привез с собою два. Эта страна изобилует солью.
Указатель пути к Печоре, Югре и к реке Оби[338]
Владения московского государя простираются далеко на восток и несколько к северу до тех мест, перечисление которых следует ниже. Об этом доставлено было мне некое писание на русском языке, содержавшее расчёт этого пути. Я и перевёл его и прибавил здесь с верным расчётом. Впрочем, те, кто едут туда из Москвы, больше держатся обычной кратчайшей дороги от Устюга и Двины через Пермию. От Москвы до Вологды считается пятьсот вёрст; если от Вологды до Устюга спускаться направо вниз по реке Вологде и затем по Сухоне, с которою она соединяется, то получим также пятьсот вёрст; эти реки под городом Стрельце, в двух верстах ниже Устюга, соединяются с рекою Юг, которая течёт с полудня; от её устьев до истоков насчитывается свыше пятисот вёрст. Но по своем слиянии Сухона и Юг теряют прежние имена и принимают имя Двины. Затем через пятьсот верст по Двине можно добраться до Холмогор; в шести днях пути вниз отсюда Двина впадает в океан шестью устьями. Наибольшая часть этого пути совершается водою, ибо сухим путём от Вологды до Холмогор, с переправой через Вагу, тысяча вёрст.
Недалеко от Холмогор, пройдя семьсот вёрст, впадает в Двину река Пинега, которая течёт с востока с правой стороны. От Двины можно через двести верст по реке Пинеге добраться до мыса, называемого Николаевым, где на расстоянии полуверсты суда перетаскивают в реку Кулой, а река Кулой начинается на севере из озера того же названия; от её истоков шесть дней пути до устьев, где она впадает в океан. При плавании вдоль правого берега моря приходится миновать следующие владения: Становище, Калунчо и Апну. И, обогнув мыс Карговский Нос и Становище, Каменку и Толстый, можно попасть, наконец, в реку Мезень…
(Далее описывается путь до рек Цилъмы и Печоры, до Пустозёрска, а затем — вверх по Печоре.)
За реками Печорой и Шугуром у горы Каменный Пояс[339], точно так же у моря, на соседних островах и около крепости Пустозёрска живут разнообразные и бесчисленные народы, которые называются одним общим именем самояди (то есть, так сказать, сами себя ядущие). У них имеется великое множество птиц и разных животных, каковы, например, соболя, куницы, бобры, горностаи, белки и в океане животное морж, о котором сказано выше, кроме того весь, точно так же белые медведи, волки, зайцы, джигетаи, киты, рыба по имени сёмга и весьма многие другие. Эти племена не приходят в Московию, ибо они дики и избегают сообщества и сожительства с другими людьми. От устьев Шугура вверх по реке до Пояса, Артавиша, Каменя и большего Пояса три недели пути. Подъём на гору Камень занимает три дня…
(Далее — о пути к р. Сосьве, упоминание вогуличей и югричей; автор сообщает, что князья югорские, «как говорят», платят дань великому князю московскому.)
Народы грустинцы и серпоновцы получили имя от крепости Серпонова, лежащей в Лукоморье на горах за рекою Обью. С людьми же Лукоморья, как говорят, случается нечто удивительное, невероятное и весьма похожее на басню; именно говорят, будто каждый год, и притом в определенный день ⅩⅩⅦ ноября, который у русских посвящён св. Георгию, они умирают, а на следующую весну, чаще всего к ⅩⅩⅣ апреля, наподобие лягушек, оживают снова. Народы грустинцы и серпоновцы ведут и с ними необыкновенную и неизвестную в других странах торговлю. Именно, когда наступает установленное время для их умирания или засыпания, они складывают товары на определенном месте; грустинцы и серпоновцы уносят их, оставив меж тем и свои товары по справедливому обмену; если те, возвратясь опять к жизни, увидят, что их товары увезены по слишком несправедливой оценке, то требуют их снова. От этого между ними возникают весьма частые споры и войны. Вниз по реке Оби, с левой стороны, живет народ каламы, которые переселились туда из Обиовии и Погозы. Ниже Оби до Золотой старухи, где Обь впадает в Океан, находятся следующие реки: Сосьва, Березва и Данадим, которые все начинаются с горы Камень Большого Пояса и соединённых с нею скал. Все народы, живущие от этих рек до Золотой старухи, считаются данниками государя московского.
Золотая баба[340], то есть Золотая старуха, есть идол, находящийся при устье Оби, в области Обдоре, на более дальнем берегу. По берегам Оби и по соседним рекам, в окрестности, расположено повсюду много крепостей, властелины которых (как говорят) все подчинены государю московскому. Рассказывают, или, выражаясь вернее, баснословят, что этот идол «Золотая старуха» есть статуя в виде некой старухи, которая держит в утробе сына, и будто там уже опять виден ещё ребенок, про которого говорят, что он её внук. Кроме того, будто бы она там поставила некие инструменты, которые издают постоянный звук наподобие труб. Если это так, то я думаю, что это происходит от сильного и непрерывного дуновения ветров в эти инструменты…
(Далее автор продолжает фантастические рассказы.)
За рекой Тахнин, как говорят, живут люди чудовищной формы; у одних из них, наподобие зверей, всё тело обросло шерстью, другие имеют собачьи головы, третьи совершенно лишены шеи и вместо головы имеют грудь. В реке Тахнин водится также некая рыба с головой, глазами, носом, ртом, руками, ногами и другими частями совершенно человеческого вида, но без всякого голоса; она, как и другие рыбы, представляет собою приятную пищу.
Всё то, что сообщил доселе, дословно переведено мною из доставленного мне русского дорожника. Хотя в нём, по-видимому, и есть нечто баснословное и едва вероятное, как, например, сведения о людях немых, умирающих и оживающих, о Золотой старухе, о людях чудовищного вида и о рыбе с человеческим образом, и хотя я сам также старательно расспрашивал об этом и не мог узнать ничего наверное от какого-нибудь такого человека, который бы видел это собственными глазами (впрочем, они утверждали, на основании всеобщей молвы, что это действительно так),— всё же мне не хотелось опустить что-нибудь, дабы я мог доставить другим более удобный случай к разысканию сих вещей. Поэтому я воспроизвел и те же названия местностей, которыми они именуются у русских…
(Далее автор продолжает рассказ о Лукоморьях[341], которые «суть приморские лесистые местности», о горах Земной пояс, или Пояс мира, где вьют гнезда соколы-герофальконы, используемые на государевой охоте, растут кедры и водятся самые чёрные соболи. Автор высказывает предположение о том, что, по-видимому, именно эти горы представлялись древним Рифейскими, или Гиперборейскими.)
Так как они покрыты постоянными снегами и льдом и перейти через них нелегко, то по этой причине область Энгронеланд совершенно неизвестна. Князь Московии, сын Иоанна, некогда посылал через Пермию и Печору для исследования местностей за этими горами и для покорения тамошних народов двух начальников из своих приближенных: Симеона Фёдоровича Курбского, названного так по своей отчине и происходившего из Ярославского рода, и князя Петра Ушатого. Из них Курбский, в мою бытность в Московии, был ещё в живых и на мои расспросы об этом походе отвечал, что он потратил семнадцать дней на восхождение на гору и всё-таки не мог перейти через верхушку горы, называемую на его родном языке Столп, то есть колонна. Эта гора простирается к океану до устьев рек Двины и Печоры. Но довольно о дорожнике.
Возвращаюсь к княжествам Московии
Княжество Суздаль с одноимённой крепостью и городом, в котором находится местопребывание епископа, расположено между Ростовом и Владимиром…
(Далее краткие сведения о суздальских князьях, о женском монастыре, где находилась первая жена Василия Ⅲ Соломония после развода.)
Среди всех княжеств и областей московского государя первое место по богатству почвы и изобилию во всём присвояет себе Рязань. За ней следуют Ярославль, Ростов, Переяслав, Суздаль и Владимир, которые по плодородию земли ближе всего подходят к Рязани.
Город Кострома с крепостью на берегу Волги отстоит почти на двадцать миль от Ярославля в направлении к северо-востоку, а от Нижнего Новгорода приблизительно на сорок. Река, от которой город получил имя, там же впадает в Волгу.
Если отправиться из Москвы на восток через Кострому, то попадётся другое княжество — Галич с городом и крепостью.
Вятская область за рекою Камою отстоит почти на сто пятьдесят миль от Москвы к северо-востоку…
(Далее автор сообщает о двух дорогах на Вятку: более коротком, но и более трудном пути через Кострому и Галич, и более длинном, но зато более лёгком и безопасном — через Вологду и Устюг, затем о городах Хлынов, Орлов и Слободской, о том, что страна болотиста и бесплодна и служит как бы неким неприкосновенным убежищем для беглых рабов, изобилует мёдом, зверями, рыбами и белками.)
Река Кама впадает в Волгу в двенадцати милях ниже Казани. К этой реке прилегает область Сибирь.
Великая и обширная область Пермия[342] отстоит от Москвы прямо к северо-востоку на двести пятьдесят (или, как утверждают некоторые, на триста) миль. В ней есть город того же имени на реке Вышере, которая в десяти милях ниже вливается в Каму. По причине частых болот и рек сухим путём туда можно добраться только зимою, летом же этот путь совершить легче на судах через Вологду, Устюг и реку Вычегду, которая в двенадцати милях от Устюга вливается в Двину. Тем, кто отправится из Перми в Устюг, надо плыть вверх по Вышере; проплыв по нескольким рекам и перетаскивая иногда в другие реки суда по земле, они достигают, наконец, Устюга, находящегося в трёхстах милях расстояния от Перми. В этой области хлеб употребляется весьма редко; ежегодную дань государю они выплачивают лошадьми и мехами. Они имеют особый язык и точно так же особые письмена, которые впервые изобрёл епископ Стефан, укрепивший жителей, колеблющихся в вере Христовой (ибо раньше они были ещё очень слабы в вере и содрали кожу с одного епископа, покушавшагося на то же). Этот Стефан впоследствии, в правление Димитрия, сына Иоаннова, был причислен у русских к лику богов. И доселе ещё повсюду в лесах очень многие из них остаются идолопоклонниками, и монахи и пустынники, отправляющиеся туда, непрестанно стараются отклонить их от заблуждения и лживой веры. Зимою они обыкновенно совершают путь на артах, как это делается в очень многих местностях Руссии. А арты представляют из себя нечто вроде деревянных продолговатых башмаков, длиною почти в шесть ладоней; надев их на ноги, они несутся и совершают пути с великою быстротою. В качестве вьючного скота у них служат собаки, которых с этою целью они держат крупных, и при их помощи перевозят на санях тяжести так же, как это будет ниже сказано про оленей. Говорят, что эта область смежна с востока с областью татар, называемой Тюменью.
Положение области Югры явствует из вышесказанного. Русские произносят её название с придыханием Iuhra и народ называют югричами…
(Далее легендарные сведения о происхождении Югры.)
Область Сибирь соприкасается с Пермией и Вяткой; не знаю достоверно, имеет ли она какие-нибудь крепости и города. В ней начинается река Яик, которая впадает в Каспийское море…
(Далее лаконичные сведения о Сибири.)
Народ черемисы живёт в лесах под Нижним Новгородом. Они имеют собственный язык и следуют учению Магомета…
(Далее лаконичные сведения о черемисах.)
Народ мордва живет у Волги, ниже Нижнего Новгорода, на южном берегу; они во всём похожи на черемисов, за исключением того, что дома встречаются у них гораздо чаще. И здесь да будет конечный предел нашего отступления и Московской державы!
Теперь я прибавлю некоторые определенные сведения о соседних и смежных народах, сохраняя тот же порядок восточного направления, в котором я вышел из Москвы. Первыми же в этой стороне попадутся нам казанские татары; прежде чем перейти к описанию их особенностей, надлежит сказать нечто вообще о всём племени.
О татарах[343]
О татарах и их происхождении, помимо того, что содержится в польских летописях и в двух книжках о Сарматиях[344], многие писали много и повсюду; повторять это в настоящем месте было бы скорее скучно, чем полезно. Но я счёл необходимым написать вкратце о том, что я узнал там в русских летописях и из сообщения многих людей.
Если кто желает описывать татар, тому необходимо описать много племён. Ибо это имя носят они только по их вере, и это — различные племена, далеко отстоящие друг от друга…
(Далее сообщается о нашествии Батыя на русские земли с указанием даты — 1237 год (6745), о взятии Москвы, Владимира, Переяславля, Ростова, Суздаля, об ордынском иге, о смерти Батыя, о ханах Узбеке, Чанибеке, Нердибеке, Мамае, о нашествиях Тохтамыша, который опустошил Москву «огнём и мечом», Темирассака (Тамерлана) в 1395 году (6903). Помещённое ниже пространное описание обычаев татар даётся с сокращениями.)
Езда на санях и лыжах. Из «Записок» С. Герберштейна.
Оружие, конская сбруя и дорожная утварь русских воинов. Из «Записок» С. Герберштейна.
Как татары занимают разнообразные и далеко и широко раскинувшиеся области, точно так же они и не согласуются во всем по своим обычаям и самому образу жизни. Это люди — среднего роста, с широким, жирным лицом, с косящими и впалыми глазами; волоса отпускают только на бороде, а остальное бреют. Только более именитые мужи носят за ушами косы, и притом очень чёрные, телом они сильны, духом смелы; питаются с приятностью лошадями и другими животными, за исключением свиней, от которых воздерживаются по закону. Насчёт голода и сна до такой степени выносливы, что иногда выдерживают это лишение целых четыре дня, предаваясь тем не менее необходимым трудам. Так как они почти все кочуют без определённых жилищ, то обычно направляют свой путь по наблюдению звёзд, главным же образом северного полюса, который они называют на своем языке Железный кол, то есть железный гвоздь. Особенное наслаждение они получают от кобыльего молока, веря, что люди делаются от него храбрыми и тучными. Питаются они и очень многими травами, в особенности растущими около Танаида. У них водятся в изобилии лошади с приземистой шеей и низкорослые, но крепкие, которые могут одинаково хорошо выносить голод и труд и питаются ветками и корою деревьев, а также корнями трав, которые выбивают и вырывают из земли копытами. Приучив их таким образом к труду, татары употребляют их с большою для себя выгодою. Московиты говорят, что эти лошади быстрее под татарами, чем под другими. Эта порода лошадей называется пахмат. Сёдла и стремена у них деревянные, за исключением тех, которые они отняли или купили у соседних христиан. И чтобы сёдла не натирали спину лошадей, они подкладывают под них траву или древесную листву. На лошадях они переплывают реки, и если случайно в бегстве устрашатся силы преследующих врагов, то бросают сёдла, платья и всякую другую поклажу и, сохранив только оружие, мчатся во весь опор. Оружие их — лук и стрелы; сабля у них редка. Сражение с врагами они начинают издали и притом весьма храбро, но долго его не выдерживают, а устрояют притворное бегство. Когда враги начинают их преследовать, то при первой возможности татары пускают в них стрелы назад; затем, внезапно повернув лошадей, снова делают натиск на расстроенные ряды врагов. Когда им приходится сражаться на открытых равнинах и они имеют врагов на расстоянии полёта копья, то вступают в бой не стройными рядами, а изгибают войско в виде круга и разъезжают в таком направлении, желая открыть себе более надёжный и свободный путь стрелять во врага. При их наступлении и отступлении наблюдается до известной степени удивительный порядок. Правда, для этого они имеют опытных в сих делах вожатых, за коими следуют; но если эти вожаки или падут от удара вражеских копий, или случайно, под давлением страха, ошибутся в соблюдении своих распоряжений, то всем войском овладевает такое сильное замешательство, что они не могут более ни вернуться к порядку, ни метать копий против врага. Этот способ боя, по сходству предметов, они называют пляскою. Если же случайно им надлежит бороться в узких местностях, то им не может быть никакой пользы от такой военной хитрости. И поэтому они пускаются в бегство, так как не защищены ни щитом, ни копьём, ни шлемом, чтобы иметь возможность выдержать нападение врага в непрерывной правильной битве. При езде они наблюдают такой обычай, что садятся на седло, поджав ноги, чтобы иметь возможность легче повёртываться на тот и другой бок; и если случайно что упадёт и им нужно будет это поднять с земли, то, опёршись на стремена, они поднимают вещь без всякого труда. К этому они до такой степени приучены, что выполняют это даже при быстром беге лошадей. Если в них пускают копьё, то они внезапно опускаются на другой бок для отклонения удара противника и держатся на лошади только одной рукою и ногою. При набеге на соседние области каждый ведёт с собою, смотря по достатку, двух или трёх лошадей, чтобы, понятно, когда устанет одна, иметь возможность пересесть на другую и третью; усталых же лошадей они меж тем ведут на поводу. Узды у них самые лёгкие, а вместо шпор они употребляют бичи. Лошадей они употребляют только холощённых, потому что таковые, по их мнению, более выносливы к труду и голодовке. Одежда у них одна и та же как для мужчин, так и для женщин, да вообще эти последние нисколько не отличаются по убранству от мужчин за исключением того, что окутывают голову льняным покрывалом и точно так же носят льняные штаны наподобие корабельных служителей на море. Царицы их, являясь пред народом, обыкновенно закрывают лицо. Остальной народ, живущий в рассеянии по полям, носит одежду, сшитую из овечьих шкур, и меняет её только тогда, когда она от долгого употребления станет совершенно потёртой и разорванной. Они не остаются долго на одном месте, считая за сильное несчастие долго пребывать на одном и том же месте. Поэтому, стравив пастбища в одном месте, они переселяются в другое со стадами, жёнами и детьми, которых везут с собой на повозках. Впрочем, живущие в селениях и городах следуют другому образу жизни. Если они начинают какую-нибудь очень тяжёлую войну, то помещают жён, детей и стариков в местности более безопасные. Правосудия у них нет никакого, ибо если кто будет нуждаться в какой-нибудь вещи, то может безнаказанно похитить её у другого. Если же кто станет жаловаться пред судьей на насилие и причинённую ему обиду, то виновный не запирается, а говорит, что не мог обойтись без этой вещи. Тогда судья обычно произносит такого рода приговор: «Если ты, в свою очередь, будешь нуждаться в какой-нибудь вещи, то похищай у других». Это люди весьма хищные и, конечно, очень бедные, так как они всегда зарятся на чужое имущество, угоняют у других скот, грабят и увозят людей, которых или продают туркам и другим, кому бы то ни было, или возвращают за выкуп, оставляя у себя только девушек. Они редко осаждают крепости и города, а сожигают селения и деревни и до такой степени довольны причинённым ими уроном, что, по их мнению, чем больше опустошат они областей, тем обширнее сделается их царство…
Царство Казанское[345], город и крепость того же имени расположены на Волге, на дальнем берегу реки, почти в семидесяти нем. милях ниже Нижнего Новгорода; с востока и юга по Волге это царство граничит с пустынными степями; с северо-востока смежны с ним татары, называемые шейбанскими и кайсацкими. Царь этой области может выставить войско в тридцать тысяч человек, преимущественно пехотинцев, среди которых черемисы и чуваши — весьма искусные стрелки. Чуваши же отличаются и знанием судоходства. Город Казань отстоит от весьма важной крепости Вятки на шестьдесят нем. миль. Слово «Казань» у татар значит «кипящий медный котёл». Эти татары — образованнее других, так как они и возделывают поля, и живут в домах, и занимаются разнообразною торговлею. Государь Московии, Василий, довёл их до того, что они ему подчинились и стали принимать царей по его усмотрению; сделать это с ними было нетрудно отчасти вследствие удобства сообщений по рекам, впадающим из Московии в Волгу, отчасти по причине взаимной торговли, без которой татары не могли обойтись.
У казанцев некогда был царь, Хелеалек, который умер бездетным, оставив жену Нурсултан; на вдове женился некий Ибрагим и завладел царством. От Нурсултан у Ибрагима родились двое сыновей: Махмет-Аминь и Абдыл-Летиф. От первой же жены, по имени Батмассасолтан, у него был сын Алегам[346]. По смерти отца он, как первенец, наследовал ему в царстве. Но так как он не во всём повиновался распоряжениям московского владыки, то советники московского владыки, которых тот держал там для наблюдения за настроением царя, однажды на пиру напоили его и положили на повозку якобы с целью отвезти домой, а на самом дело в ту ночь он отправлен был в Москву. Продержав его там некоторое время, государь, наконец, послал его в Вологду, где он и провёл остальную часть жизни. Мать же его с братьями Абдыл-Летифом и Махмет-Аминем была выслана на Белоозеро.
Один из братьев Алегама, Куйдакул, крестился и принял имя Петра; впоследствии нынешний государь Василий выдал за него свою сестру. Другой же из братьев Алегама, Мениктаир, до конца жизни оставался в своей вере и имел многих детей, которые после кончины отца все крестились вместе с матерью и померли, за исключением одного Феодора, который в нашу бытность в Москве был ещё жив.
Когда Алегам был таким образом увезён в Москву, то его заменяют Абдыл-Летифом; а когда и он по той же причине, как и Алегам, был лишён царства, то государь поставил на его место Махмет-Аминя, выпущенного из Селоозера. Он стоял во главе царства до 1518 года по р. Х.
Нурсултан, которая, как я сказал, была супругою царей Хелеалека и Ибрагима, вышла после смерти Алегама за перекопского царя Менгли-Гирея[347]. Так как она не имела детей от Менгли-Гирея и тосковала по сыновьям от первого брака, то приехала в Москву к Абдыл-Летифу. Продолжая путь отсюда, она в 1504 году по р. Х. отправилась к другому сыну, Махмет-Аминю, царствовавшему в Казани. Тогда же казанцы отложились от государя московского.
Так как за этим отложением последовали многие войны, и государи, замешавшиеся в эту войну, сражались с той и другой стороны долго и с переменным счастьем, и конца войне нет ещё и поныне, то я считаю необходимым глубже вникнуть в ход этой войны.
Когда отпадение казанцев стало известным московскому государю Василию, то он, под влиянием этого возмутительного поступка и жажды к мщению, послал против них огромное войско, присоединив к нему воинские орудия…
(Далее автор сообщает о неудачном походе московского великокняжеского войска в 1506 году, но умалчивает о том, что, несмотря на это, Махмет-Аминь просил мира, который и был заключён на прежних условиях, а в 1512 году клятва в верности московскому правительству была возобновлена.)
Когда умер царь Махмет-Аминь, при котором отложились казанцы, то на вдове его женился Шиг-Алей и с помощью государя Московии и брата жены получил царство; во главе его он стоял только четыре года, встречая в своих подданных сильную ненависть и отвращение к себе. Это усиливалось ещё от безобразного и слабого телосложения…
(Далее о внешности Шиг-Алея и его преданности Василию Ⅲ.)
Под влиянием этого казанцы вручают царство одному из царей Тавриды Саип-Гирею, сыну Менгли-Гирея. С его прибытием Шиг-Алей получил повеление оставить царство; видя, что его силы более слабы и что подданные враждебно к нему настроены, он счёл за лучшее покориться судьбе и с жёнами, наложницами и со всем скарбом вернулся в Москву, откуда прибыл и ранее. Это свершилось в 1521 году по р. Х.
Когда Шиг-Алей бежал таким образом из царства, царь Тавриды, Махмет-Гирей[348], с большим войском ввёл в Казань брата Саип-Гирея. Упрочив расположение казанцев к брату, он на обратном пути в Тавриду переправился через Танаид и устремился к Москве. В это время Василий был вполне уверен в своей безопасности и не боялся ничего подобного; услышав про прибытие татар, он собрал наскоро войско, вождём над которым поставил князя Димитрия Вельского, и послал его к реке Оке, чтобы помешать переправе татар. Махмет-Гирей, имевший более превосходные силы, быстро переправился через Оку и раскинул стан у неких рыбных садков в тринадцати вёрстах от самой Москвы. Затем он устроил вылазку и наполнил всё грабежами и пожарами. Около этого же времени Саип-Гирей, также с войском, выступил из Казани и опустошил Владимир и Нижний Новгород. После этого братья-цари сходятся у города Коломны и соединяют свои силы[349]. Василий, видя себя не в состоянии отразить столь сильного врага, оставил в крепости с гарнизоном своего шурина Петра, происходившего из татарских царей, и некоторых других вельмож и бежал из Москвы; он был до такой степени поражен страхом, что, отчаявшись в своём положении, несколько времени прятался, как сообщают некоторые, под стогом сена. Двадцать девятого июля татары двинулись далее, наполнив все окрестности на широком пространстве пожарами, и навели такой страх на москвитян, что те не считали себя в достаточной безопасности в крепости и в городе.
При этой суматохе, от стечения женщин, детей и других лиц непригодного к войне возраста, которые убегали в крепость с телегами, повозками и поклажей, в воротах возникло такое сильное смятение, что от чрезмерной торопливости они и мешали друг другу, и топтали друг друга…
(Далее о тяжёлом положении в городе.)
При этом смятении наместник и бывшие с ним в карауле сочли за лучшее ублажить душу царя Махмет-Гирея, послав ему возможно больше подарков, в особенности же мёду, и отвратить его от осады. Приняв дары, Махмет-Гирей ответил, что он снимает осаду и желает удалиться из страны, если только Василий, дав грамоту, обяжется быть вечным данником царя так же, как были его отец и предки.
Когда эта грамота была написана согласно с желанием Махмет-Гирея и получена им, он отвёл войско к Рязани, где предоставил московитам возможность выкупа и обмена пленных, а остальную добычу продал с публичного торга. В то время в татарском лагере был Евстахий, по прозвищу Дашкович, подданный польского короля, пришедший на помощь Махмет-Гирею с вспомогательными войсками, ибо между королем польским и князем московским тогда не было никакого перемирия. Он часто выставлял некоторую часть добычи на продажу у крепости с тою целью, чтобы при подобном случае ворваться вместе с русскими покупщиками в ворота крепости и занять её, прогнав оттуда стражу. Царь хотел помочь его предприятию подобной же хитростью. Он посылает к начальнику крепости одного из своих приближённых, верного себе человека, с приказом начальнику как рабу его данника доставить ему то, что он просил, и явиться к нему. Но начальник был Иоанн Хобар, человек весьма сведущ в воинском деле и подобных уловках, а потому его ни под каким условием нельзя было побудить выйти из крепости, и он ответил просто, что ещё не извещён о том, что его государь данник и раб татар; если же он будет о том извещён, то знает, что надлежит делать. Поэтому ему тотчас приносят и предъявляют грамоту его государя, в которой тот дал обязательство пред царём. Меж тем как начальник, понятно, встревожился по поводу показанной ему грамоты, Евстахий делал свое дело и всё больше и больше приближался к крепости. А для того, чтобы лучше скрыть лживость умысла, знатный человек, князь Феодор Лопата, и очень многие другие русские, попавшие при опустошении Московии в руки врагов, были возвращены за выкуп в виде известной суммы денег. Сверх того, большинство из пленных, находившееся под очень слабым караулом и умышленно как бы отпущенное, убежало в крепость. Когда татары огромной толпой приблизились к крепости, требуя их возвращения, то объятые страхом русские снова вернули перебежчиков, но тем не менее татары не только не отступали от крепости, но число их всё увеличивалось от неоднократно прибывавших многих лиц. Вследствие грозившей опасности русские были в великом страхе, вполне отчаявшись в своем положении, и не могли хорошенько сообразить, что им надо делать. Тогда начальник над орудиями, Иоанн Иордан, по происхождению немец, уроженец долины Инна, поняв степень опасности гораздо больше, чем московиты, выстрелил по своему усмотрению в татар и литовцев из поставленных в ряд орудий и навёл на них такой ужас, что они все разбежались, оставив крепость. Царь чрез Евстахия, замыслившего эту хитрость, требует у начальника удовлетворения за причиненную ему обиду. Когда Хобар сказал, что пушкарь разрядил орудия без его ведома и распоряжения и сложил на него всю вину в этом деянии, то царь тотчас требует выдачи себе пушкаря, и, как обыкновенно бывает в отчаянном положении, преобладающее большинство, желая освободиться от вражеской грозы, решило отдать его, а воспротивился этому один только начальник Иоанн Хобар. Таким образом, этот немец спасся только благодаря его величайшему благодеянию. Ибо царь, или не вынося дальнейшего промедления, или видя, что его воины обременены добычей и что его положение требует удаления, внезапно снялся лагерем (оставив даже в крепости грамоту государя московского, которой тот обязывался быть его вечным данником) и ушёл в Тавриду. Он увёл с собою из Московии такое огромное множество пленников, что оно покажется вряд ли вероятным. Ибо говорят, что число их превосходило восемьсот тысяч[350]…
(Далее о продаже пленников, о возвращении в Москву великого князя Василия Ⅲ.)
Между тем при дворе государя возник спор, кто был виновником бегства русских при Оке: старейшие слагали всю вину на вождя войска, князя Димитрия Вельского, молодого человека, который пренебрегал их советами, и говорили, что татары перешли Оку по его беспечности, а он, отклонив от себя вину, утверждал, что раньше всех начал бегство Андрей, младший брат государя, и что прочие за ним последовали. Василий, не желая проявить большой строгости к брату, который явно был виновником бегства, лишил достоинства и княжества одного из начальников, бежавшего вместе с братом, и заключил его в оковы.
Затем в начале лета[351] Василий, желая отомстить за полученное от татар поражение и смыть бесчестие, принятое им, когда он в бегстве скрывался под сеном, собрал огромное войско, снабдил его большим количеством пушек и орудий, которых русские никогда раньше не употребляли в войнах, двинулся из Москвы и расположился со всем войском при реке Оке и городе Коломне. Отсюда он отправил в Тавриду к Махмет-Гирею послов, вызывая его на состязание и указывая, что в прошлом году он, Василий, подвергся нападению без объявления войны, из засады, по обычаю воров и разбойников. Царь ответил на это, что для нападения на Московию ему открыто достаточное количество дорог и что войны столько же зависят от оружия, как и от обстоятельств, поэтому он обычно ведёт их скорее по своему усмотрению, чем по чужому.
Рассерженный этим ответом, Василий, горевший к тому же жаждой мщения, снялся лагерем и в 1523 году по р. Х. двинулся в Новгород, понятно, в Нижний, с целью опустошить оттуда и занять Казанское царство. Отсюда отправился он к реке Суре и воздвиг в пределах казанских крепость, которую назвал своим именем[352], и тогда он не двигался далее, а отвёл назад своё войско.
На следующий же год[353] он послал одного из своих главных советников, Михаила Георгиевича, с большими, чем прежде, полчищами для покорения царства Казанского. Царь казанский, Саип-Гирей, устрашённый столь ужасными приготовлениями, призвал к себе племянника, сына брата, царя тавридского, юношу тринадцати лет, чтобы он на время стал во главе царства, а сам убежал к турецкому императору с целью молить его о помощи и поддержке. Повинуясь увещаниям дяди, юноша пустился в путь. Когда он прибыл к Гостинову озеру, то есть острову, который называется островом купцов и расположен среди рукавов Волги недалеко от Казанской крепости, то его приняли старейшины царства с ласкою и почётом, ибо в этой свите был и Сеид, верховный жрец татар (он пользуется у них таким уважением и почётом, что при его приближении даже цари выходят ему навстречу; стоя протягивают руку ему, сидящему на лошади, и, наклонив голову, прикасаются к ней; это предоставлено одним только царям, ибо князья касаются не руки, а колен, знатные лица — ног, а простой народ прикасается рукою только к платью его или к лошади). Этот Сеид тайно благоприятствовал Василию и держал его сторону, поэтому он имел в виду захватить юношу и отправить связанным в Москву, но был в этом уличён, захвачен и всенародно зарезан ножом.
Меж тем предводитель войска Михаил собрал в Нижнем Новгороде суда для доставки орудий и провианта; число этих судов было так велико, что река, в общем обширная, отовсюду казалась покрытой множеством плывущих. Он спешил с войском к Казани и, добравшись до острова купцов, Гостинова озера, и расположившись лагерем седьмого июля, медлил там двадцать дней, поджидая конницу. Между тем некоторые московские клевреты зажигают Казанскую крепость, выстроенную из дерева, и она совершенно сгорает на глазах русского войска. По своему страху и малодушию, воевода не только пренебрег столь удобным случаем для занятия крепости, но даже не вывел воинов для захвата крепостного холма и не воспрепятствовал татарам снова строить её; затем в двадцать восьмой день того же месяца он переправился через Волгу на ту сторону, где находится крепость, и расположился с войском при реке Казанке, двадцать дней ловя случай для удачных действий. Когда он там медлил, невдалеке от него расположился станом и царевич казанский и, выслав черемисских пехотинцев, очень часто, но безуспешно тревожил русских. Царь Шиг-Алей, который также прибыл на судах на эту войну, увещевает его письмом удалиться из его наследственного царства. На это царевич ответил кратко: «Если ты желаешь иметь настоящее своё царство, то давай оба решим дело оружием; пусть владеет им тот, кому это даст судьба». В то время как русские предавались, таким образом, напрасному промедлению, они потратили продовольствие, которое привезли с собою, и начали страдать от голода, ибо достать ничего нельзя было, так как черемисы опустошали все окрестности и тщательно наблюдали за движениями врагов. Дело дошло до того, что государь не мог ничего узнать о нужде, от которой страдало его войско, ни сами они не могли подать ему никакой вести. Для отвращения этого Василий назначил двоих: одного князя Иоанна Палецкого, чтобы он нагрузил в Новгороде суда продовольствием, двинулся оттуда вниз по реке к войску и, оставив там продовольствие и осмотрев также настоящее положение дел, возможно быстрее вернулся к нему. Другое лицо с тою же целью было послано с пятьюстами всадников сухим путём, но и он, и его войско были перебиты черемисами, на которых наткнулись московиты, и только девятерым удалось в сумятице спастись бегством. Тяжело раненный начальник умер на руках у врагов спустя на третий день. Когда молва об этом поражении дошла до войска, то в лагере настало сильное замешательство, увеличенное к тому же возникшим внезапно пустым слухом о полном истреблении всей конницы, так что никто не помышлял ни о чём, кроме бегства. Когда все согласились на него, то ещё долго колебались над вопросом, возвращаться ли им вверх по реке, что было всего труднее, или спуститься вниз настолько, пока не доберутся до других рек, из которых потом можно будет вернуться сухим путём с длинным обходом. Когда они предавались подобным рассуждениям, будучи превыше меры мучимы голодом, являются случайно девять человек, которые, как я сказал, спасались от поражения пятисот, и сообщают, что туда явится с припасами Иоанн Палецкий. Хотя он, возможно, ускорял свой путь, однако подвергся неблагоприятному стечению обстоятельств и, потеряв большую часть своих судов, явился в лагерь только с немногими. Именно когда он, утомлённый продолжительным трудом, высадился однажды ночью для отдыха на берег Волги, то немедленно подбежали черемисы и с громким криком стали расспрашивать, кто это плывёт мимо. Служители Палецкого, думая, что это — рабы, служившие на судах, осыпают их бранью и грозят высечь батогами на следующий день за то, что те надоедливыми криками тревожат сон и покой их господина. Черемисы отвечают на это: «Завтра мы поступим с вами иначе, ибо мы отведём связанными всех вас в Казань». И вот, рано утром, когда солнце ещё не поднималось и весь берег окутан был самым густым туманом, черемисы внезапно сделали нападение на корабли и навели такой ужас на русских, что начальник флота Палецкий, оставив в руках врагов девяносто более значительных судов, на каждом из которых было по тридцать человек, отвязал от берега свой корабль, поплыл посредине Волги и под покровом тумана почти голый добрался до войска. Вернувшись затем оттуда в сопровождении многих судов, он испытал такую же участь и вторично попал в засаду черемисов. Именно, он потерял корабли, которые его сопровождали, и едва ушёл целым сам с немногими людьми. В то время как русские были таким образом отовсюду стеснены голодом и вражескою силою, посланная Василием конница, переправившись через реку Свиягу, которая впадает в Волгу с юга и отстоит на восемь миль от Казани, стала направляться к войску, но дважды встречена была татарами и черемисами. После столкновения с ними, в котором обе стороны понесли большие потери, татары отступили, и конница соединилась с остальным войском. Когда конница таким образом усилила войско, пятнадцатого августа начали осаждать Казанскую крепость. Узнав об этом, царевич также расположился станом с другой стороны города, на виду у врагов и, часто высылая конницу, велел ей разъезжать кругом стана врагов и тревожить их; таким образом с обеих сторон происходили неоднократные конные разъезды…
(Далее излагаются подробности похода, о которых рассказали автору его участники, «люди, достойные доверия», и рассказывается о его завершении, переговорах о перемирии.)
Когда возвращено было русское войско, численность которого, как говорят, доходила до ста восьмидесяти тысяч[354], к Василию являются послы[355] казанского царя для заключения мира. Они пребывали в Москве ещё и в нашу бытность там, и тогда всё ещё не предвиделось никакой надежды на заключение в будущем между ними мира.[356] Ибо и ярмарку, которая обычно устраивалась около Казани на острове купцов, Василий, с целью обидеть казанцев, перенёс[357] в Нижний Новгород, причём назначил тяжёлое наказание всякому из своих подданных, кто отправится впоследствии для торговли на остров. Он надеялся, что это перенесение ярмарки принесёт большой урон казанцам и что их можно даже принудить к сдаче, отняв у них возможность покупать соль (которую татары получали в изобилии от русских только на этой ярмарке). Но от подобного перенесения ярмарки Московия ощутила столько же невыгоды, как и сами казанцы. Ибо следствием этого явились дороговизна и недостаток в весьма многих товарах, которые привозились по Волге с Каспийского моря, из торжища Астраханского, а также из Персии и Армении. Особенно же заметен был недостаток в отличнейших рыбах, к числу которых относится белуга и которые ловятся в Волге по сю и по ту сторону Казани.
На этом оканчиваю повествование о войне, бывшей у государя московского с татарами казанскими. Теперь возвращаюсь к прерванному рассказу о татарах…
(Далее краткое известие о ногаях.)
Между реками Волгой и Яиком, около Каспийского моря, жили некогда заволжские цари…
(Далее фантастический рассказ некоего Димитрия Данииловича.)
Он видел на острове некое семя, в общем очень похожее на семя дыни, только немного крупнее и круглее; если его зарыть в землю, то из него вырастет нечто очень похожее на ягненка, в пять пядей вышиною; оно называется на их языке баранец, что значит ягнёночек, ибо оно имеет голову, глаза, уши и всё прочее в виде недавно родившегося ягнёнка и, кроме того, снабжено тончайшей шкуркой, которую весьма многие в тех странах употребляют для подкладки шапок. Сверх того, он говорил, что это растение, если только позволительно называть его растением, имеет и кровь, но мяса у него нет, а вместо мяса есть какое-то вещество, очень похожее на мясо раков. Затем копыта его не роговые, как у ягнёнка, а покрыты чем-то вроде волос, наподобие рога. Корень у него находится у пупка или посредине живота. Живёт оно до тех пор, пока сам корень, истребив вокруг себя травы, не засохнет от недостатка корму. Это растение обладает изумительной сладостью, почему его с жадностью ищут волки и прочие хищные звери.
Хотя этот рассказ о семени и растении я считаю за вымысел, однако и прежде приводил его, так как слышал его от людей отнюдь не пустых, и ныне привожу тем охотнее, что многоучёный муж Вильгельм Постелл передавал мне, что он слышал от некоего Михаила, государственного переводчика языков турецкого и арабского в Венецианской республике…
(Далее аналогичный рассказ о растении, которое «происходит от животного, посаженного в землю наподобие растения».)
«Так как это не разногласит с рассказами других, то я (говорил Постелл) почти убеждён в том, чтобы считать это не очень баснословным во славу творца, которому всё возможно»…
(Далее краткие известия о «юргенцах», об Астрахани, о татарах «тюменских, шейбанских, кайсацких», о калмыках, городе Азове, народе афгазах, Мингрелии, о Крыме, более подробно о Магмет-Гирее.)
Обозначения людей с почётными званиями у татар приблизительно следующие. Хан, выше сказано,— царь, солтан — сын царя, бей — князь, мурза — сын князя, олбоуд — знатный или советник, олбоадулу — сын какого-нибудь знатного, сеид — верховный жрец, частный же человек — кси. Из чиновников же второе по царе достоинство имеет улан, ибо цари татарские имеют четырёх лиц, к совету которых они предпочтительнее всего прибегают в важных делах. Первый из них называется ширни, второй барни, третий гаргни, четвертый ципцан. О татарах довольно, теперь надо повествовать о соседней с Московией Литве.
О Литве
Ближе всего к Московии Литва…
(Вначале автор характеризует географическое положение (передвигаясь с юга на север), имея в виду не только собственно литовские, но также украинские, белорусские земли, находившиеся в тот период под властью Великого княжества Литовского.)
Столицей народа является Вильна; это — обширный город, расположенный в долине между холмами, при слиянии рек Билли и Вильны…
(Далее о реках.)
Ныне Вильна опоясана стеною, и в ней строится много храмов и каменных домов; она служит также местопребыванием епископа, которым был тогда Иоанн, побочный сын короля Сигизмунда, муж отменно обходительный и ласково принявший нас при нашем возвращении. Кроме того, замечательны приходская церковь и несколько монастырей; преимущественным уважением между ними пользуется францисканская, постройка которой обошлась очень дорого. Но храмов русских там гораздо больше, чем римского исповедания. В Литовском княжестве три епископства, подчиненные Риму, а именно: Виленское, Самогитское и Киевское. Русские же епископства в королевстве Польском и в Литве с входящими в состав их княжествами суть следующие: Виленское (где ныне пребывает архиепископ), Полоцкое, Владимирское, Луцкое, Пинское, Холмское и Перемышльское.
Главный промысел литовцев составляют имеющиеся у них в изобилии мёд, воск и зола. Всё это в большом количестве вывозится от них в Данциг, а затем в Голландию. В изобилии также поставляет Литва смолу и лес для постройки судов, а также хлеб. Соли у неё нет, но она достаёт её покупкою в Британии. Когда Христиерн был изгнан из Датского королевства и море было недоступно по причине разбойников, то соль привозили не из Британии, а из Руссии; и теперь ещё у литовцев в употреблении таковая.
В наше время у литовцев особенно знамениты были воинскою славою два мужа: Константин, князь Острожский, и князь Михаил Глинский. Константин главным образом разбивал татар; он не ходил навстречу толпе грабителей, а преследовал их, обременённых добычею. И когда они возвращались к тому месту, на котором считали себя свободными от всякого страха и думали, что там для них настало отдохнуть и успокоиться (это место было ему известно), он решал напасть на них и внушал своим воинам заготовить для себя пищу этой ночью, ибо на следующую он отнюдь не позволит им разводить огонь. Итак, на следующий день, после непрерывного пути, когда татары, не видя ночью никакого пламени или дыма и полагая, что враги или вернулись, или разошлись, отпускали лошадей на пастбища, а других закалывали и поедали и затем предавались сну, Константин с первыми лучами рассвета нападал на них и причинял им большой урон.
Что же касается князя Михаила Глинского, то он ещё юношей прибыл в Германию, проявил свою храбрость на службе у Альберта, герцога Саксонского, который в то время вёл войну в Фрисландии и, пройдя все степени воинской службы, стяжал себе славное имя. Воспитанный в обычаях немцев, у которых он вырос, он вернулся на родину и снискал себе большое влияние и почётное положение у короля Александра, так что король решал все трудные дела по его мнению и усмотрению.
Случилось, что у него вышла из-за короля ссора с Иоанном Заверзинским, палатином тройским. В конце концов дело это было улажено, и при жизни короля между ними всё было спокойно, но по смерти короля у Иоанна всё ещё оставалась затаённая в глубине души ненависть, так как вследствие этого он лишён был палатината. Тогда некие завистники обнесли пред наследовавшим Александру королем Сигизмундом[358] как самого Глинского, так и его приверженцев и друзей в преступном намерении присвоить власть и назвали его изменником отечества. Не вынося такой обиды, князь Михаил часто обращался к королю с просьбой разобрать дело между ним и обвинителем Заверзинским на общем суде, который, по его словам, мог снять с него столь тяжкое преступление. Так как король не уважил его просьбы, то Глинский отправился в Венгрию к брату короля, Владиславу. Получив от него грамоту и послов, которые советовали королю разобрать дело Глинского, и испробовав все средства, Михаил всё же не мог добиться у короля разбора своего дела.
Возмущённый этим, он сказал королю, что предпримет такой поступок, который со временем причинит скорбь как лично ему, так и самому королю. А когда он в гневе вернулся домой, то послал одного из своих приближённых, верного ему человека, с письмом и поручением к государю московскому. Он писал, что, если государь нарочитой грамотой, с присоединением клятвы, обещает ему, что он будет жить в Московии в полной безопасности и свободе, и если это доставит ему выгоду и почёт у государя, то он желает передаться ему с крепостями, которыми он владеет в Литве, и другими, которые он займёт силою или посредством сдачи. Московский владыка, достаточно знавший доблесть и искусство этого мужа, чрезвычайно обрадовался такому известию и ответил, что он исполнит всё, что Михаил просил у него, то есть даст ему, как тот желал, грамоту с присоединением клятвы.
Устроив таким образом по своему желанию дела с московским владыкою, Михаил, пылая жаждой мщения, со всею силою устремляется против Иоанна Заверзинского, находившегося тогда в своём имении около Гродно (в этом имении мне впоследствии пришлось раз переночевать). Расположив кругом дома военные караулы, он послал в дом убийцу, одного магометанина, который нападает на спящего Заверзинского в его постели и отрубает ему голову. Покончив с этим, Михаил двинулся с войском к крепости Минску и пытался занять его силою или путём сдачи, но, обманувшись относительно занятия Минска, он напал затем на другие крепости и города. Меж тем, узнав, что на него идут войска короля, и понимая, что его силы далеко не равны им, он оставил осаду крепостей и направился в Москву, где с почётом принят был государем, ибо тот знал, что в Литве нет равного Глинскому. Поэтому московский государь возымел полную надежду, что он может занять всю Литву, пользуясь советом, содействием и искусством Михаила, и эта надежда его была не совсем обманчива.
Сообщив Глинскому свои планы, он снова осадил Смоленск, знаменитое княжество Литовское, и взял его гораздо скорее при помощи искусства этого мужа, чем своею силою. Ибо присутствие одного Михаила отняло у воинов, которые служили для обороны крепости, всякую надежду защитить город, и он и страхом и обещаниями склонил их сдать крепость. Михаил добивался этого с тем большей смелостью и усердием, что Василий обещал ему, что, если Михаилу удастся какой бы то ни было уловкою овладеть Смоленском, то он уступит ему навсегда крепость с прилегающею областью. Но впоследствии он не исполнил этих обещаний, а только, когда Михаил напоминал ему об условии, ласкал его пустою надеждою и обманывал.
Михаил был сильно оскорблён этим. Так как из сердца его ещё не изгладилось воспоминание о короле Сигизмунде и он надеялся, что может легко добиться его милости при содействии друзей, которых он имел в то время при его дворе, то он посылает к королю одного верного ему человека и обещает вернуться, если тот отпустит ему все слишком тяжкие его прегрешения. Это посольство было приятно королю, и он тотчас поручил дать вестнику просимую охранную грамоту. Но Михаил не вполне доверял королевской грамоте, а потому, желая вернуться с тем большею безопасностью, он потребовал подобных же грамот и получил их от немецких рыцарей, Георгия Писбека и Иоанна фон Рехенберга, про которых он знал, что они пользуются у короля таким влиянием и состоят столь близкими к нему советниками, что могут принудить короля к исполнению обещания даже против его воли. Но посланный по этому делу наткнулся на московитскую стражу и был взят в плен. Дело открылось и быстро сообщено было государю; по приказу государя Михаил был схвачен.
В то же время один молодой польский дворянин из семейства Трепков был отправлен королем Сигизмундом к Михаилу в Москву. Желая удачнее исполнить королевские поручения, он притворялся перебежчиком. Но и его участь была не лучше: он также был схвачен москвитами. И хотя он выдавал себя за перебежчика, ему не было оказано доверия, но он до такой степени хранил вверенную ему тайну, что не выдал её, несмотря даже на тяжкие мучения.
Когда схваченный Михаил приведён был в Смоленск пред лицо государя, тот сказал ему: «Вероломный, я учиню тебе достойное наказание по заслугам». Михаил ответил на это: «Не признаю взводимого тобой на меня обвинения в вероломстве, ибо если бы ты остался верен своим обещаниям, то имел бы во мне самого верного из всех служителя. Но раз ты ни во что не ставишь свои обещания, а кроме того, я вижу, что ты надо много насмехаешься, то мне особенно тяжело, что я не мог исполнить того, что замыслил против тебя. Смерть я всегда презирал и охотно встречу её хотя бы по причине, чтобы не видеть более твоего лица, тиран». Затем по приказу государя он выведен был в Вязьме пред огромным множеством народа. Здесь главный военачальник, бросив на глазах всех тяжёлые цепи, в которые должно было заковать князя, сказал ему: «Михаил, как ты знаешь, государь оказывал тебе величайшие милости, пока ты служил верно. А когда ты захотел быть сильным изменою, то он по заслугам твоим жалует тебе этот дар». Вместе с этими словами он велел наложить на него цепи. Когда его таким образом заковывали в цепи на глазах у толпы, он обратился к народу и сказал: «Чтобы у вас не распространялось ложной молвы о моём пленении, я разъясню в немногих словах, что я сделал и за что схвачен, дабы хоть по моему примеру вы поняли, какого имеете государя и чего каждый из вас должен или может от него ожидать». Начав так, он изложил по порядку всё своё путешествие в Московию, и о том, что обещал ему государь грамотой с присоединением клятвы, и как он ни в каком отношении не исполнил обещанного. А когда, продолжал Михаил, он обманулся в своих ожиданиях от государя, то хотел снова вернуться в отечество, за что и был схвачен. Раз это последнее оскорбление причинено ему не по заслугам, то он не особенно уклоняется от смерти в особенности потому, что знает, что по общему закону природы всем одинаково надлежит умереть.
Он отличался крепким телосложением и изворотливым во всём умом, умел также подать надёжный совет, был одинаково способен к серьёзному делу и к шуткам и положительно (как говорится) был человек пригодный на всякий час. Этой изворотливостью ума он приобрёл себе большое влияние и расположение у всех, особенно у немцев, где он был воспитан. В правление царя Александра он нанёс сильное поражение татарам, да и никогда, после смерти Витольда, литовцы не одерживали столь славной победы над татарами. Немцы называли его на богемском наречии: «Пан Михаил». Как русский человек, он сначала следовал вере по греческому исповеданию, затем, оставив его, перешел в римское, а когда он пребывал в темнице, то, желая смягчить и укротить гнев и негодование государя, снова принял русскую веру.
В нашу бытность в Московии многие выдающиеся лица, в особенности же супруга государева, которая была его племянницей, дочерью брата, хлопотали пред государем об его освобождении. Ходатайствовал за него и цесарь Максимилиан и в первое моё посольство посылал даже особую грамоту от своего имени к государю. Но этим не только ничего не было достигнуто, а мне тогда и был запрещен доступ к нему, и даже не позволили и видеть его. Во время же другого моего посольства, когда случайно речь зашла об его освобождении, московиты очень часто спрашивали меня, знаю ли я этого человека. Я отвечал им то, что, по моему мнению, должно было служить к его выгоде, а именно, что я когда-то слыхал только его имя. И тогда Михаил был освобождён и отпущен.
Женившись на его племяннице ещё при жизни первой супруги, государь возлагал на него большие надежды и был уверен, что доблесть Михаила обезопасит царский престол его детям со стороны их дядей; поэтому в конце концов он назначил его в завещании опекуном над своими сыновьями. Затем, по смерти государя, Михаил неоднократно укорял его вдову в распутной жизни; за это она взвела на него обвинение в измене, и он, несчастный, умер в заключении. Немного спустя после этого и сама она, среди своих жестокостей, погибла от яда, а любовник её, по прозвищу Овчина, как говорят, был распластан на части и изрублен.
Среди прочих княжеств Литвы Волынь имеет наиболее воинственное население.
Литва довольно лесиста; в ней имеются огромные болота и много рек: одни из них, как Буг, Припять, Тур и Березина, впадают в Борисфен с востока, другие же, как Буг, Кронон и Нарев, текут к северу. Климат суров, животные всех пород малорослы; хлеба там изобилие, но посев редко достигает зрелости…
(Далее о тяжёлом положении народа.)
Поселянам без подарков прегражден доступ к господам, какое бы они ни имели до них дело. А если их допустят, то всё же отсылают к чиновникам и начальникам. И если те не получат даров, то не решат и не постановят ничего хорошего. Этот порядок существует не только для людей низкого звания, но и для дворян, если они хотят добиться чего-нибудь от вельмож. Я сам слышал от одного первостепенного чиновника при молодом короле такое выражение: «Всякое слово в Литве — золото». Они платят королю ежегодно определённую денежную подать за охранение пределов королевства. Помимо оброка, они работают на господ шесть дней в неделю; наконец, при женитьбе, при смерти жены, равно как при рождении и кончине детей и во время исповеди они обязаны заплатить известную сумму денег приходскому священнику. Со времени Витольда вплоть до наших дней они пребывают в настолько суровом рабстве, что если кто из них будет случайно осуждён на смерть, то он обязан по приказу господина казнить сам себя и собственноручно себя повесить. Если же он случайно откажется исполнить это, то его жестоко высекут, бесчеловечно истерзают и тем не менее повесят. Вследствие такой строгости, если судья или назначенный для разбора настоящего дела начальник пригрозит виновному в случае его замедления или только скажет ему: «Спеши, господин гневается», несчастный, опасаясь жесточайших ударов, оканчивает жизнь петлёю.
О зверях
Кроме тех, которые водятся в Германии, в Литве имеются следующие звери: бизонты, буйволы, лоси, по другому названию — онагры, то есть лесные лошади. На родном языке литовцев бизонт называется зубром; германцы неправильно зовут его aurox или urox; это имя подобает буйволу, имеющему совершенно вид быка, тогда как бизонты совершенно не похожи на них по виду. Именно, у бизонтов есть грива; шея и лопатки мохнаты, а с подбородка спускается нечто вроде бороды. Шерсть их пахнет мускусом, голова короткая, глаза большие и свирепые, как бы пламенные, лоб широкий, рога по большей части настолько отстоят друг от друга и так развесисты, что в промежутке между ними могут усесться три человека крепкого телосложения. Как говорят, такой опыт был сделан польским королем Сигизмундом, отцом ныне правящего Сигизмунда-Августа, а мы знаем, что покойный король был хорошего и крепкого телосложения и в товарищи себе он взял двух других не меньше себя. На спине у них возвышается нечто вроде горба, а передняя и задняя части тела ниже спины. Желающим охотиться на бизонтов надлежит обладать большою силою, ловкостью и проворством. Пригодным местом для охоты является такое, где деревья были бы отделены одно от другого известными промежутками и имели бы стволы не слишком толстые, так чтобы их легко можно было обойти кругом, но и не маленькие, так чтобы за ними мог вполне скрыться человек. У этих деревьев располагаются охотники по одному, и когда поднятый преследующими его собаками бизонт выгоняется на это место, то он стремительно бросается на того из охотников, который подвернется ему первый. А тот укрывается под защитой дерева и, насколько может, поражает зверя рогатиной, но бизонт не падает даже и от неоднократных ударов, а всё больше и больше воспламеняется яростью, потрясая не только рогами, но и языком, который у него настолько шероховат и жёсток, что захватывает и привлекает охотника одним только прикосновением к его платью, и тогда зверь не раньше оставит охотника, чем умертвит его. А если охотник случайно пожелает отдохнуть, устав бегать кругом дерева и поражать зверя, то бросает ему красную шапку, против которой тот свирепствует и ногами и рогами. Если же зверь не прикончен и другой охотник пожелает вступить в то же состязание, что бывает необходимо, если они хотят вернуться целыми, то он легко может вызвать против себя зверя, крикнув хоть раз варварский звук: люлюлю.
Буйволы водятся в одной только Мазовии, которая погранична с Литвою; на тамошнем языке называют их турами, а у нас, немцев, настоящее имя для них urox. Это настоящие лесные быки, ничем не отличающиеся от домашних быков, за исключением того, что они совершенно чёрные и имеют вдоль спины белую полосу наподобие линии. Количество их невелико, и есть определённые деревни, на которых лежит уход за ними и охрана их, и таким образом за ними наблюдают почти не иначе как в каких-нибудь зверинцах. Они случаются с домашними коровами, но с позором для себя. Ибо после этого прочие буйволы не допускают их в стадо, как обесчестивших себя, и родившиеся после подобной случки телята не живучи. Когда я был послом при дворе Сигизмунда-Августа, то он подарил мне одного зверя уже выпотрошенного, которого охотники добили полуживым, выгнав его из стада. Однако кожа, покрывающая лоб, была у него обрезана. Я полагал, что это сделано неспроста, хотя по какой-то рассеянности не спросил, почему это делают. Но известно, что ценятся пояса, сделанные из буйволовой кожи, и общераспространено убеждение, будто опоясывание ими ускоряет роды. И в этих видах королева Бона, мать Сигизмунда-Августа, дала мне в дар два подобных пояса, один из которых милостиво приняла у меня пресветлейшая госпожа моя, королева римская.
Тот зверь, которого литовцы называют на своем языке лосем, носит по-немецки имя Ellend, некоторые же называют его по-латыни Alce. Поляки утверждают, будто это — онагр, то есть лесной осёл, но внешность его тому не соответствует. Ибо у него раздвоенные копыта; впрочем, находимы были и имеющие цельные копыта, но это очень редко. Это животное выше оленя, с выдающимися ушами и ноздрями; рога его несколько разнятся от оленьих, цвет шерсти также отличается большей белизной. На ходу они весьма быстры и бегают не так, как другие животные, но наподобие иноходца. Копыта их обычно носят как предохранительное средство против падучей болезни.
На степных равнинах около Борисфена, Танаида и Ра водится лесная овца, именуемая поляками солгак, а московитами сейгак, величиною с косулю, но с более короткими ногами; рога у ней приподняты вверх и отмечены круглыми линиями вроде кружков: московиты делают из них прозрачные рукоятки ножей; эти животные весьма быстры на бегу и могут делать очень высокие скачки…
(Далее краткие описания Самогитии, Балтийского моря и его побережья, а затем Швеции, Норвегии, Финляндии, упоминание о карелах.)
Так как о Ледовитом море большинство писателей передаёт много разнообразных известий, то я счёл нелишним присоединить в немногих словах описание плавания по этому морю.
Плавание по ледовитому морю[359]
В то время, когда я нёс службу посла пресветлейшего моего государя у великого князя московского, там был случайно толмач этого государя, Григорий Истома[360], человек дельный и научившийся латинскому языку при дворе Иоанна, короля датского. В 1496 году по р. Х. его государь послал его к королю Дании вместе с магистром Давидом, уроженцем Шотландии и тогдашним послом короля датского; с этим Давидом я познакомился там ещё в первое моё посольство. Так вот этот Истома и изложил нам вкратце порядок всего своего путешествия. Так как этот путь, ввиду особых трудностей, представляемых тамошними местами, кажется нам тяжёлым и чересчур затруднительным, то я пожелал описать его вкратце в том виде, как узнал от него.
Прежде всего он рассказывал, что отпущенные его государем он и названный уже посол Давид прибыли в Новгород Великий. А так как в то время королевство Шведское отложилось от короля Дании и, сверх того, у московского владыки были несогласия со шведами, то поэтому, вследствие воинских смут, они не могли держаться общедоступного и обычного пути, а избрали другой, правда, более длинный, но и более безопасный. Именно прежде всего они довольно трудной дорогой добирались из Новгорода к устьям Двины и Потивуло[361]. Он говорил, что эта дорога, для которой, по её тягостям и затруднениям, он не мог никогда найти достаточного количества проклятий, имеет протяжение в триста миль. Затем они сели в устьях Двины на четыре судёнышка[362] и, держась в плавании правого берега Океана[363], видели там высокие и неприступные горы; наконец, проехав ⅩⅥ миль и переправившись через какой-то залив, они приплыли к левому берегу. Оставив справа обширное море, заимствующее, подобно прилегающим горам, название от реки Печоры, они добрались до народов Финлаппии[364]; хотя они живут разбросанно вдоль моря в низких хижинах и ведут почти звериную жизнь, однако они гораздо более кротки, чем дикие лопари. Он называл их данниками московского владыки. Оставив затем землю лопарей и проплыв восемьдесят миль, достигли они страны Нортподен, подвластной королю шведскому. Русские называют её Каянской землею[365], а народонаселение каянцами.
Отсюда, объехав с трудом излучистый берег, который тянулся вправо, они прибыли, по его словам, к одному мысу, который называется Святым Носом. Этот Святой Нос есть огромная скала, выдающаяся в море наподобие носа. Под этой скалой видна преисполненная водоворотами пещера, которая каждые шесть часов поглощает море и попеременно с большим шумом возвращает эту пучину, извергая её обратно. Одни называли это пупом моря, а другие Харибдою. Сила же этой пучины настолько велика[366], что она притягивает корабли и другие предметы поблизости, крутит их и поглощает; по словам толмача, он никогда не находился в большей опасности. Ибо когда эта пучина стала внезапно и сильно притягивать к себе корабль, на котором они ехали, то они едва спаслись оттуда, оказав с великим трудом сопротивление вёслами.
Пройдя мимо Св. Носа, они прибыли к какой-то скалистой горе, которую надлежало обогнуть. Когда они были там на несколько дней задержаны противными ветрами, то корабельщик сказал им: «Эта скала, которую вы видите, называется Семь[367], и если не умилостивить её каким-нибудь даром, то нам нелегко будет пройти мимо неё». Истома, по его словам, упрекнул корабельщика за пустое суеверие. Тот после этих упреков замолчал, и сила бури задержала их там на целых четыре дня, а затем ветры успокоились, и они отплыли. Когда они ехали уже при попутном ветре, то хозяин судов сказал: «Вы издевались над моим предложением умилостивить скалу Семь как над пустым суеверием, но если бы я ночью не взобрался на утёс и не умилостивил бы Семи, то нам никоим образом не позволено было бы пройти». На вопрос, что поднёс он Семи, он отвечал, что насыпал на выступ камня, который мы видели, овсяной муки, смешанной с маслом.
При дальнейшем плавании им попался навстречу другой огромный мыс, в виде полуострова, по имени Мотка[368], на оконечности которого находится крепость Вардэгуз, что значит караульный дом, ибо короли Норвегии имеют там воинский караул для охраны границ. По словам Истомы, этот мыс настолько далеко вдаётся в море, что его едва можно обогнуть в восемь дней. Чтобы не замедлять этим препятствием своего пути, они с великим трудом перетащили на плечах через перешеек в полмили расстояния и свои суденышки, и поклажу. Затем приплыли они в страну дикилоппов[369], которые суть не что иное, как дикие лошади, к месту, называемому Дронт[370] и отстоящему от Двины на двести миль к северу. По их рассказам, государь Московии обыкновенно взыскивает подать вплоть до сих мест.
Далее, там они покинули свои лодки и остальную часть пути проехали по суше на санях. Кроме того, он рассказывал, что там водятся целые стада оленей, как у нас быков; они называются на норвежском языке Rhen и несколько крупнее наших оленей. Лопари пользуются ими в качестве вьючных животных следующим образом. Они впрягают оленей в повозку, сделанную наподобие рыбачьей лодки; человека, чтобы он при быстром беге оленей не выпал из этой повозки, привязывают за ноги. Вожжи, которыми он направляет бег оленей, он держит в левой руке, а в правой у него — палка, чтобы удержать ею падение повозки, если случайно она более надлежащего наклонится на одну какую-либо сторону. И, по словам Истомы, при таком способе езды он сделал в один день двадцать миль и, наконец, отпустил оленя, который сам собою вернулся к своему господину и обычным становищам.
Окончив наконец этот путь, они прибыли к норвежскому городу Бергену, лежащему прямо на север между горами, а оттуда на конях в Данию. Говорят, что у Дронта и Бергена в летнее солнцестояние день имеет двадцать два часа.
Власий[371], другой толмач государя, который несколько лет тому назад послан был своим государем к цесарю в Испанию, изложил нам другой, более сокращённый порядок своего путешествия. Именно, по его словам, будучи послан из Москвы к Иоанну, королю датскому, он вплоть до Ростова шёл пешком. Сев на суда в Переяславле, он от Переяславля по Волге добрался до Костромы, а оттуда прошел сухим путём семь вёрст до какой-то речки, но которой приплыл сперва в Вологду, а затем по Сухоне и Двине к самому норвежскому городу Бергену и перенёс все труды и опасности, про которые выше излагал Истома; наконец, прямою дорогою прибыл он в Гафнию, столицу Дании, называемую германцами Коппенгаген. На обратном пути, по словам обоих, они возвращались в Московию через Ливонию и совершили этот путь в годичный срок, хотя один из них, Григорий Истома говорил, что половину этого времени он был задержан и замедлен бурями в очень многих местах. Но оба они неизменно утверждали, что сделали во время этого путешествия тысячу семьсот верст, то есть 340 миль.
Точно так же и тот Димитрий, который весьма недавно исполнял обязанности посла в Риме у верховного первосвященника и по рассказам которого Павел Иовий написал свою Московию, был посылаем ранее в Норвегию и Данию тем же самым путём; и он подтвердил справедливость всего выше сказанного.
Но все те, кого я спрашивал о замёрзшем, или Ледовитом, море, не отвечали ничего иного, как то, что они видели в приморских местах очень много весьма больших рек, сильным и полноводным течением которых море прогоняется на далёкий промежуток от своих берегов, и что эти реки замерзают вместе с морем на известных расстояниях от берегов, как это бывает в Ливонии и иных частях Швеции. Ибо хотя от напора противоположных ветров лёд в море ломается, в реках же это бывает редко или даже никогда, если не случится какого-нибудь наводнения; тогда собравшийся в кучу лёд поднимается или ломается. Ибо куски льдин, снесённые силою рек в море, плавают по его поверхности почти весь год и от силы холода смерзаются снова до такой степени, что иногда там можно видеть лёд нескольких лет, смёрзшийся воедино. Это можно легко узнать по кускам, которые ветром выкидывает на берег. Я слышал также от людей, достойных доверия, что и Балтийское море замерзает в весьма многих местах и очень часто. Говорили также, что в той области, которая заселена дикими лопарями, во время летнего солнцестояния солнце не заходит в течение сорока дней, но в продолжение трёх часов ночи тело солнца представляется окутанным каким-то туманом, так что лучей его не видно; тем не менее оно даёт столько света, что всякий без помехи от тьмы может заниматься своей работой.
Московиты хвастаются, что они получают подать с этих диких лопарей. Хотя это невероятно, однако тут нет ничего удивительного, так как у лопарей нет других соседей, требующих с них подати. В качестве же подати они платят меха и рыбу, так как другого не имеют. Заплатив же годовую подать, они хвалятся, что никому ничего не должны и что они независимы. Хотя у лопарей нет ни хлеба, ни соли, ни других приправ для возбуждения вкуса и они употребляют в пищу только рыбу да зверей, однако, как говорят, они весьма склонны к сладострастию. Далее, они все весьма искусные стрелки, так что если находят на охоте каких-нибудь более благородных зверей, умерщвляют их стрелой, пущенною в морду, чтобы получить таким образом шкуру целую и неповрежденную. Отправляясь на охоту, они оставляют дома с женою купцов и других иноземных гостей. Если по возвращении они найдут жену весёлой от обращения гостя и радостнее обыкновенного, то награждают его каким-нибудь подарком; если же напротив, то с позором выгоняют. От общения с иноземными людьми, которые ездят туда ради наживы, они начинают уже покидать врождённое зверство и становятся ручнее. Они охотно допускают купцов, которые привозят им платье из толстого сукна, а также топоры, иглы, ложки, ножи, кубки, муку, горшки и другое в том же роде, так что едят уже варёную пищу и приняли более человеческие обычаи. Они носят платье, которое шьют сами из шкур различных зверей, и в таком одеянии иногда являются в Московию; весьма немногие, однако, из них носят обувь и шапки, сделанные из оленьей кожи. Золотой и серебряной монеты они не употребляют вовсе, а довольствуются только обменом предметов. Так как они не разумеют других языков, то кажутся иноземцам почти немыми. Свои шалаши прикрывают они древесной корою и нигде не имеют определённых жилищ, но, истребив на одном месте зверей и рыб, переселяются в другое.
Вышеупомянутые послы московского государя рассказывали также, что в тех же местах они видели высочайшие горы наподобие Этны, всегда изрыгающие пламя, и что в самой Норвегии многие горы обрушились от непрерывного горения. На основании этого некоторые баснословят, что там находится огонь чистилища. Почти то же самое об этих горах слышал и я, исполняя обязанности посла у Христиерна, короля датского, от правителей Норвегии, которые тогда случайно там находились.
Говорят, что около устьев реки Печоры, находящихся вправо от устьев Двины, в океане водятся большие и разнообразные животные, и между ними некое животное, величиною с быка, называемое тамошними жителями моржом. Ноги у него коротки, как у бобров, грудь по сравнению с размерами прочего туловища несколько выше и шире, а два верхние зуба выдаются в длину. Это животное ради размножения и отдыха покидает с другими однородными с ним животными океан и стадами стремится на горы. Здесь, прежде чем предаться слишком крепкому сну, дарованному ему природою, оно назначает из своей среды сторожа, подобно журавлям. Если этот сторож заснёт или случайно будет убит охотником, то в таком случае остальных животных можно легко захватить; если же он, по обычаю, подаст сигнал рёвом, то остальное стадо тотчас пробуждается и, прижав задние ноги к зубам, с величайшею скоростью, как в санях, скатывается с горы и устремляется в океан, где они обыкновенно отдыхают и по временам даже на плавающих на поверхности обломках льдин. Охотники гоняются за этими животными из-за одних только зубов их, из которых московиты, татары, а главным образом турки искусно приготовляют рукоятки мечей и кинжалов и пользуются ими скорее в качестве украшения, чем для нанесения особенно тяжёлых ударов (как баснословия некто). Затем у турок, московитов и татар эти зубы продаются на вес и называются рыбьими зубами.
Ледовитое море простирается на далекое пространство за Двину вплоть до устьев Печоры и Оби. За ними, как говорят, находится страна Енгронеландт. Я слышал, что она отделена от сношений или торговли с людьми наших стран как по причине высоких гор, которые твердеют, покрытые вечными снегами, так и по причине плавающего в море вечного льда (так что он затрудняет плавание и делает его опасным) и потому неизвестна.
Об обычаях при приёме послов и обхождении с ними[372]
Отправляющийся в Московию посол, приближаясь к её границам, посылает в ближайший город вестника сообщить начальнику этого города, что вот он, посол такого-то владыки, собирается вступить в пределы государя. Вслед за тем начальник тщательно исследует не только то, каким государем отправлен посол, но и какое у него самого положение и достоинство, и точно так же, сколько лиц его сопровождает. Разузнав это, он посылает для приёма и сопровождения посла какое-нибудь лицо со свитою, причём сообразуется как с достоинством государя, отправившего посла, так и с положением самого посла. Между тем он тотчас даёт также знать великому князю, откуда и от какого государя является посол. Отправленное лицо также посылает с пути вперёд кого-нибудь из своей свиты, чтобы дать знать послу, что приближается большой человек, для приёма его в определённом месте (обозначая место)…
(Далее рассуждения о термине «большой человек».)
Но при встрече это посланное лицо не двигается с места, так что, например, в зимнее время велит даже размести или растоптать снег там, где он остановился, чтобы посол мог проехать туда, а сам меж тем не двигается с наезженной или большой дороги. Кроме того, при встрече у них обычно соблюдается и следующее: они отправляют вестника к послу внушить ему, чтобы он слез с лошади или с повозки. Если же кто-нибудь станет отговариваться или усталостью, или недомоганием, то они отвечают, что ни произносить, ни слушать слов государя нельзя иначе как стоя. Мало того, посланное лицо тщательно остерегается, чтобы не слезть первому с лошади или с повозки, дабы не оказаться чрез это обстоятельство умаляющим достоинство своего государя. Поэтому как скоро лицо это заметит, что посол слезает с лошади, то тогда только сходит и само.
В первое мое посольство я сообщил встретившему меня пред Москвою, что я устал от дороги, и предложил ему исполнить то, что надлежало, на лошадях. Но он (приведя предшествующее основание) никоим образом не считал возможным согласиться на это. Толмачи и другие лица уже слезли, советуя и мне также слезть. Я отвечал им, что как только слезет московит, так слезу и я. Видя, что они так высоко ценят это обстоятельство, я также не захотел и сам выдавать своего государя и умалять его значение. Но так как он отказывался слезть первым, и вследствие этого высокомерия дело затянулось на некоторое время, то, желая положить этому конец, я вынул ногу из опоры стремени, как бы желая слезть. Заметив это, посланный мне навстречу тотчас слез с лошади, я же медленно сошёл с лошади, так что он был недоволен мною за этот обман.
Засим, приближаясь с открытою головою, он говорит: «Великого государя Василия, божиею милостью царя и государя всей Руссии, и великого князя и пр. (вычитывая главнейшие княжества), наместник и воевода такой-то области и пр. велел тебе указать. Узнав, что ты, посол такого-то государя, едешь к великому государю нашему, он послал нас тебе навстречу, чтобы мы проводили тебя к нему (повторяя титул государя и наместника). Кроме того, нам поручено спросить тебя, по здорову ли ты ехал» (ибо таково там обычное приветствие: «По здорову ли ты ехал?»). Затем посланный протягивает послу правую руку и снова не оказывает первый почтения, если видит, что посол не обнажает головы. После этого, вероятно, движимый долгом учтивости, он первым обращается к послу лично от себя, спрашивая его, по здорову ли тот ехал. Напоследок он даёт знак рукою, указуя, что, мол, садись и поезжай. Когда они в конце концов сядут на лошадей или на повозки, то он останавливается на месте вместе с своими и не уступает дороги послу, но следует издалека сзади за ним, тщательно наблюдая, чтобы никто не отставал или не слишком приближался.
Во время дальнейшего путешествия посла он тотчас узнает прежде всего имя посла и отдельных служителей его, равно как имена их родителей, из какой кто области родом, какой кто знает язык и какое кто занимает положение: служит ли он у какого-нибудь государя, не родственник ли он или свойственник посла и был ли он и прежде в их области. Обо всём этом в отдельности они тотчас доносят письмами великому князю. Затем, когда посол отъедет немного вперёд, ему попадается человек, сообщающий, что наместник поручил ему заботиться о всём необходимом для посла.
Итак, выехав из литовского городка Дубровны, лежащего на Днепре, и сделав в тот день восемь миль, мы достигли границ Московии и переночевали под открытым небом. Мы настлали мост чрез небольшую речку, переполненную водой, рассчитывая выехать отсюда после полуночи и добраться до Смоленска. Ибо от въезда в княжество Московии, или от его рубежа, город Смоленск отстоит только на двенадцать немецких миль. Рано утром, когда мы проехали почти одну нем. милю, мы встречаем почетный приём; проехав затем едва с полмили оттуда, мы терпеливо переночевали на назначенном нам месте под открытым небом. На следующий день, когда мы опять подвинулись на две мили, нам назначено было место для ночлега, где наш провожатый устроил нам обильное и великолепное угощение. На следующий день (это было Вербное Воскресенье), хотя мы и наказали нашим служителям нигде не останавливаться, а направляться с поклажей прямо в Смоленск, всё же, проехав едва две нем. мили, мы нашли их задержанными на месте, назначенном для ночлега. Так так московиты видели, что мы направляемся далее, то стали умолять нас, чтобы мы по крайней мере там отобедали; и их надо было послушаться. Ибо в этот день наш провожатый пригласил возвращавшихся от цесаря из Испании и ехавших вместе с нами послов своего государя, князя Иоанна Посечня Ярославского[373] и секретаря (дьяка) Симеона Трофимова…
(Далее описание путешествия от Смоленска до Москвы.)
Наконец, ⅩⅩⅥ апреля [мы] достигли Москвы. Когда мы находились в расстоянии полмили от неё, к нам навстречу выехал, спеша и обливаясь потом, тот старый секретарь, который был послом в Испаниях, с извещением что его государь посылает нам навстречу больших людей — при этом он назвал их по имени,— дабы они ожидали и приняли нас. К этому он прибавил, что при встрече с ними нам подобает слезть с коней и стоя выслушать слова государя. Затем, подав друг другу руки, мы стали разговаривать. Когда я между прочим спросил его о причине столь обильного пота, он тотчас ответил мне громким голосом: «Сигизмунд, у нашего государя иной обычай службы, чем у твоего». Когда мы подвигались таким образом вперёд, то увидели лиц, стоящих длинным рядом, словно какое-нибудь войско. Тотчас при нашем приближении они слезли с лошадей, что сделали, в свою очередь, и мы сами.
При самой встрече один из них повёл речь, начав её так: «Великий государь Василий, божиею милостью царь и государь всея Руссии и пр. (вычитывая весь титул), узнал, что прибыли вы, послы брата его Карла, избранного римск. имп. и наивысшего короля, и брата его Фердинанда, послал нас, советников своих, и препоручил нам спросить у вас, как здоров брат его Карл, римск. имп. и наивысший король». После этого подобным же образом спросил он о Фердинанде. Второй сказал графу: «Граф Леонард[374], великий государь (перечисляя весь титул) препоручил мне выехать тебе навстречу, проводить тебя до самой гостиницы и заботиться о всём, для тебя необходимом». Третий сказал то же самое мне. Когда это было сказано и выслушано с той и другой стороны с открытой головою, первый снова сказал: «Великий государь (вычитывая титул) повелел спросить у тебя, граф Леонард, по здорову ли ты ехал». То же самое было сказано и мне. Согласно их обычаю, мы отвечали им: «Да пошлёт бог здоровья великому государю. По благости же божией и милости великого князя мы ехали по здорову».
То же лицо снова сказало следующее: «Великий князь и пр. (всякий раз повторяя титул) послал тебе, Леонард, иноходца с седлом, а также и другого коня из своей конюшни». Это же самое было сказано и мне. Когда мы воздали за это благодарность, они подают нам руки, и тот и другой спрашивают по порядку того и другого из нас, по здорову ли мы ехали. Наконец, они сказали, что нам подобает почтить их государя и сесть на подаренных коней, что мы и сделали. Переправившись через реку Москву и отправив вперёд всех других, мы следуем за ними. На берегу находится монастырь; отсюда по равнине и посреди куч народа, сбегавшихся со всех сторон, проводили нас в город и затем в самые назначенные нам жилища, расположенные напротив одно от другого.
Эти дома не имели никаких других жильцов, ни утвари. Но каждый пристав объявлял своему послу, что он вместе с теми приставами, которые прибыли с нами из Смоленска, имеет от государя распоряжение заботиться о всём для нас необходимом. Они приставили также к нам писаря, говоря, что он назначен для того, чтобы ежедневно доставлять нам пищу и другое необходимое. Наконец, они советуют нам, чтобы если мы в чём-либо будем нуждаться, то им на то указывали. После этого они каждый почти день навещали нас, всегда осведомляясь о наших нехватках.
Способ содержания послов у них назначен различный: один для германцев, другой для литовцев и третий для других стран. Я хочу сказать, что назначенные пристава имеют определённое и при том предписанное выше количество, в каком выдавать хлеб, напитки, мясо, овёс, сено и все остальные предметы, по числу отдельных лиц. Они знают, сколько должны они выдавать на каждый день поленьев дров для кухни и для топки бани, сколько соли, перцу, масла, луку и других самых ничтожных предметов. Тот же самый порядок соблюдают пристава, провожающие послов в Москву и из Москвы…
(Далее детали и подробности содержания послов, эпизоды быта.)
Отдохнув два дня в гостинице, мы спросили у наших приставов, в какой день угодно государю принять и выслушать нас. «Когда пожелаете,— отвечают они,— мы доложим советникам государя». Мы вскоре попросили об этом. Нам был назначен срок, но переложен на другой день. Накануне же этого дня явился сам пристав, говоря: «Советники нашего государя поручили мне известить тебя, что ты завтра отправишься к нашему государю». Всякий раз как они звали нас, у них постоянно были с собою толмачи. В тот же вечер возвращается толмач и говорит: «Приготовься, так как ты будешь позван пред очи государевы». Точно так же он возвращается и ранним утром, снова напоминая: «Сегодня ты будешь пред очами государя». Потом, по прошествии едва одной четверти часа, являются равным образом приставы каждого из нас со словами: «Вот-вот сейчас явятся за вами большие люди, и потому вам надлежит собраться в один и тот же дом». Итак, когда я пришёл к цесарскому послу, тотчас прилетает толмач и говорит, что теперь близко большие люди и притом именитые мужи государевы, которые должны сопровождать нас во дворец.
Это был некий князь Василий Ярославский, соединённый узами кровного родства с великим князем, а другой — один из тех, которые принимали нас от имени государя; их сопровождало очень много дворян. Между тем наши приставы внушали нам оказать почёт тем большим людям и пойти им навстречу. Мы отвечали им, что знаем лежащие на нас должные обязанности и поступим сообразно с ними. Когда они уже слезли с лошадей и входили в гостиницу, где остановился граф, приставы неоднократно настаивали выйти им навстречу и до известной степени предпочесть, в оказании почёта, их государя нашим владыкам. Мы же тем временем, пока они поднимались, выдумывали то одну задержку, то другую и, замедлив таким образом встречу, вышли к ним как раз на средних ступенях. Мы хотели проводить их в своё помещение, чтобы они несколько отдохнули, но они отказались это сделать. При этом князь сам сказал: «Великий государь (вычитывая титул полностью) повелел вам явиться к нему».
При въезде в крепость мы видели расставленных в различных местах или участках людей различного звания. Возле ворот стояли граждане, а солдаты и служилые люди занимали площадь; они сопровождали нас пешком, шли впереди и, остановившись, препятствовали нам добраться до дворцовых ступеней и там слезть с коней, ибо сойти с коня вблизи ступеней не дозволяется никому, кроме государя. Это делается также потому, чтобы казалось, что государю оказано более почёта. Как только мы поднялись на средину ступеней, встречают нас некоторые советники государевы, подают нам руку, целуются с нами и ведут дальше. Затем, когда мы поднялись по ступеням, встречают нас другие, более важные советники и, когда первые удалились (ибо у них существует обычай, чтобы первые уступали следующим и всем ближайшим по порядку и оставались на своём месте, как в назначенном им отделении), подают нам в знак приветствия правую руку. Затем при входе во дворец, где стояли кругом низшие чины дворян, нас равным образом встречают самые первые советники и приветствуют вышеуказанным способом и порядком. Наконец, нас проводили в другую палату, обставленную кругом князьями и другими более благородными, из разряда и числа которых выбираются советники, а оттуда к покою государя (перед которым стояли благородные, несущие ежедневную службу при государе); при нашем прохождении решительно никто из стоявших кругом не оказал нам даже самого ничтожного почета. Мало того, если мы, проходя мимо, случайно приветствовали кого-нибудь, близко нам известного, или заговаривали с ним, то он не только ничего не отвечал нам, но вёл себя вообще так, как если бы он нигде не знал никого из нас и не получал от нас приветствия. И только тогда, когда мы входили к государю, советники вставали перед нами (если тут случайно присутствуют братья государевы, то они не встают, но всё же сидят с непокрытой головою).
И один из самых первых советников, обратившись к государю, произнес по своему обычаю, без просьбы от нашего имени, следующие слова: «Великий государь, граф Леонард бьёт челом» и снова: «Великий государь, граф Леонард бьёт челом на великой твоей милости». Точно так же и о Сигизмунде. Первое значит, что он как бы кланяется или выражает почтение, второе — что он приносит благодарность за полученную милость. Ибо бить челом они принимают в качестве приветствия, принесения благодарности и другого тому подобного. Именно всякий раз как кто-нибудь просит чего-нибудь или приносит благодарность, он обычно наклоняет голову; если он старается сделать это усерднее, то он в таком случае опускается так низко, что касается рукою земли. Если они хотят воздать благодарность великому князю за какое-нибудь очень важное дело или попросить чего-нибудь у него же, то кланяются и опускаются до такой степени, что касаются челом земли. Государь сидел с непокрытой головою на более возвышенном и почётном месте у стены, блиставшей изображением какого-то святого, и имел справа от себя на скамейке шапку-колпак, а слева палку с крестом — посох и таз с двумя рукомойниками, поверх которых, кроме того, было положено полотенце. Говорят, что, протягивая руку послу римской веры, государь считает, что протягивает её человеку осквернённому и нечистому, а потому, отпустив его, тотчас моёт руки. Там стояла также против государя, но на низшем месте, скамья, приготовленная для послов. Государь, когда ему оказан был предварительно почёт (как уже сказано выше), сам пригласил нас туда мановением и словом, указуя рукой на скамью. Когда мы с того места по чину приветствовали государя, то при этом находился толмач, который передавал нашу речь слово в слово. Услышав же между прочим имя Карла и Фердинанда, государь вставал и сходил со скамеечки, а выслушав приветствие до самого конца, он спросил: «Брат наш Карл, избранный римск. имп. и наивысший король, здоров ли?» Пока граф отвечал: «Здоров», государь меж тем взошёл на скамеечку и сел. Это же самое по окончании моего приветствия спрашивал он у меня про Фердинанда. Затем он подзывал по порядку того и другого из нас к себе и говорил: «Дай мне руку». Взяв её, он прибавлял: «По здорову ли ты ехал?» На это тот и другой из нас, согласно обычаю, отвечали: «Дай бог здравия на многие лета. Я же по благости божией и твоей милости здоров». После этого он повелел нам сесть. Мы же, прежде чем сделать это, согласно с их обыкновением, воздали наклонением головы на обе стороны благодарность прежде всего государю, а затем советникам и князьям, которые стояли ради оказания нам почёта. Кроме того, послы других государей, в особенности те, которые присылаются из Литвы, Ливонии, Швеции и пр., будучи допущены пред очи государевы, обычно вместе со своими провожатыми и служителями подносят каждый особые дары.
При поднесении даров соблюдается такой обычай. Вслед за выслушанием и изложением цели посольства тот советник, который ввёл послов к государю, встаёт и ясным и громким, слышным всем голосом говорит так: «Великий государь, такой-то посол бьёт челом таким-то даром», и это же самое повторяет он о втором и третьем лицах посольства. Затем таким же образом произносит он имена и дары отдельных дворян и служителей. Наконец, рядом с ним становится секретарь, который также указует поимённо имена и дары как послов, так и каждого по порядку из приносящих. Сами же они называют подобные дары поминками, т. е. как бы некий знак памяти. Они напоминали про дары и нашим людям, но мы ответили, что это не согласно с нашим обычаем. Но возвращаюсь к предмету изложения.
После изложения приветствий, когда мы на короткое время присели, государь пригласил того и другого из нас по порядку в следующих словах: «Ты отобедаешь со мною». Позволю себе прибавить, что в первое моё посольство, согласно их обыкновению, он пригласил меня следующим образом: «Сигизмунд, ты откушаешь с нами нашего хлеба-соли». Вслед за тем, подозвав к себе наших приставов, он сказал им что-то тихим голосом, и толмачи, получив, в свою очередь, указание от приставов, говорят: «Вставайте, пойдём в другой покой». Пока мы там излагали некоторым назначенным государем советникам и секретарям остальные поручения, лежавшие на нашем посольстве, тем временем приготовляли столы. Затем, когда приготовления к обеду были закончены, и государь, его братья и советники уже сели, нас провели в столовую, и тотчас советники и все прочие встали перед нами по чину; зная их обычай, мы, прежде чем они сели, в свою очередь, воздали им благодарность, наклоняя голову во все стороны, а затем заняли место за столом, которое указал нам рукою сам государь. Столы же были расставлены в столовой кругом и кольцом. Посредине комнаты стояла горка, сплошь заставленная различными золотыми и серебряными кубками. На столе, за которым сидел государь, с той и другой стороны оставлено было столько расстояния, сколько пространства мог бы он захватить, если бы протянул руки. Ниже этого сидят братья государевы, если они случайно присутствуют: по правую руку старший, по левую младший. Затем в несколько превышавшем обычное расстояние за братом сидели старейшие князья и советники, причем соблюдались их чины и степени милости, которой каждый пользовался у государя. Против государя за другим столом сидели мы, а затем, отделённые от нас небольшим промежутком, наши близкие и служители. Против них на другой стороне сидели по чину те, кто провожал нас из гостиницы во дворец. За задними же взаимно противоположными столами сидели те, кого государь пригласил в знак особой милости; к ним присоединяются иногда служилые люди.
На столах расставлены были небольшие сосуды, одни из которых были наполнены уксусом, другие перцем, третьи солью; каждый из них был расставлен и размещён вдоль стола с таким расчётом, что всегда четыре по числу гостя имели для себя по одному из трёх этих сосудов. Затем вошли разносители кушаний (стольники?), наряжённые в блестящее платье, и, обойдя кругом горки и не оказывая никакого почёта, остановились против государя, пока все приглашённые гости не сели и стольникам не было приказано принести кушанья.
Меж тем, когда все сели, государь позвал одного из своих служителей и дал ему два длинных ломтя хлеба со словами: «Дай графу Леонарду и Сигизмунду этот хлеб». Служитель, взяв с собою толмача, по порядку поднёс этот хлеб тому и другому из нас с такими словами: «Граф Леонард, великий государь Василий, божиею милостиво царь и государь всея Руссии и великий князь, являет тебе свою милость и посылает тебе хлеб со своего стола». Толмач отчётливым голосом переводил эти слова. Мы стоя слушали милость государеву. Ради нашего почёта встали и другие, кроме братьев государевых. Но за подобную милость и почёт не надо никакого другого ответа, кроме того, чтобы принять предложенный хлеб, положить его на стол и воздать благодарность государю наклонением головы, а затем точно так же и остальным — советникам его,— поводя кругом во все стороны головою и наклоняя её. Этим самым хлебом государь выражает свою милость кому-нибудь, а солью любовь. И он не может оказать кому-либо высшего почёта на своем пиру, как посылая кому-либо соль со своего стола. Кроме того, хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют, по моему мнению, для всех, их вкушающих, тяжёлое иго и вечное рабство.
Наконец стольники вышли за кушаньем, не оказав снова почёта государю, и принесли водку, которую они всегда пьют в начале обеда, а затем жареных лебедей, которых они обычно почти всегда, когда им не запрещено вкушать мяса, подают гостям в качестве первого блюда. Трёх из этих лебедей, поставленных пред государем, он прокалывал ножиком, исследуя, который из них лучше и должен быть предпочтен другим; тотчас за тем он велел их унести. Немедленно все вышли в таком же порядке, в каком вошли, и положили разрезанных и разделённых на части лебедей на меньшие блюда, по четыре отдельных куска на каждое. Войдя, они поставили пред государем пять блюд, остальные они распределили по чину между его братьями, советниками, послами и другими.
При государе стоит одно лицо, которое подаёт ему чашу; через него также государь посылает отдельным лицам хлеб и другие кушанья. Государь обыкновенно даёт отведать предварительно частицу разносителю кушаний, затем отрезает с различных сторон и кушает, после чего он посылает брату, или какому-нибудь советнику, или послам одно блюдо, от которого кушал сам. Послам подобные яства посылаются всегда с гораздо большею торжественностью, как это сказано о хлебе; при получении их надлежит встать не только тому, кому они посылаются, но и каждому из остальных, так что при неоднократном оказании государевой милости иной может немало утомиться от вставания, стояния, принесения благодарности и частого наклонения головы во все стороны.
В первое посольство, когда я нёс звание посла цесаря Максимилиана и был приглашён на пиршество, я несколько раз вставал в знак уважения к братьям государевым, но, видя, что они со своей стороны не выражали мне никакой благодарности и ничем мне взаимно не отплачивали, я затем, всякий раз как замечал, что им назначается милость от государя, тотчас заводил разговор с кем-нибудь, притворяясь, будто я ничего не вижу; и хотя некоторые из сидевших напротив кивали мне и звали меня при вставании братьев государевых, я всё же до такой степени притворялся ничего не видящим, что едва только после третьего напоминания спрашивал у них, чего они от меня хотят. А когда они отвечали, что братья государевы стоят, то, прежде чем я успевал осмотреться и встать, обряды почти уже оканчивались. Затем, когда я несколько раз вставал позже, чем следовало бы, и тотчас садился снова, а сидевшие напротив начинали над этим смеяться, то я, как бы занятый другим делом, начинал спрашивать их, чему они смеялись. Но когда никто не хотел мне открывать причины, то в конце концов, как бы догадавшись о причине и приняв важный вид, я говорил: «Я присутствую здесь не как частное лицо, и во всяком случае, если кто пренебрегает моим господином, то и я тем буду пренебрегать». Кроме того, если государь посылал кушанье кому-нибудь из младших, то я, даже и предупреждённый, чтобы не вставать, отвечал: «Кто чтит моего государя, того и я буду чтить».
Когда мы начали затем есть жареных лебедей, то они прибавляли к ним уксуса, присоединяя к нему соль и перец; это употребляют они в качестве подливки или приправы. Кроме того, кислое молоко, поставленное для того же употребления, точно так же соленые огурцы и, кроме них, сливы, приготовленные таким же способом, во время обеда не снимаются со стола. Тот же самый порядок наблюдается и при принесении других кушаний, за исключением того, что они не выносятся обратно, как жаркое. Подают разные напитки: мальвазию, греческое вино и также разные мёды. Государь вообще велит подавать себе чашу один или два раза и, когда пьёт из неё, подзывает к себе по порядку послов (говоря): «Леонард, Сигизмунд, ты прибыл от великого государя к великому государю, сделал большой путь; и после того как ты видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе будет. Пей и выпивай и ешь хорошенько до сытости, а потом отдохнёшь, чтобы ты мог, наконец, вернуться к своему государю».
Все в отдельности сосуды, в которых мы видели поданными кушанья, напитки, уксус, перец, соль и другое, по их словам, сделаны из чистого золота, и, судя по весу, это казалось истинным. Есть четыре лица, каждое из которых стоит с одной из сторон горки и держит по одной чаше. Из них обычно пьёт государь и очень часто обращается к послам, внушая им, чтобы они ели. Иногда даже он спрашивает у них что-нибудь, выказывая себя очень вежливым и обходительным. Между прочим, он спрашивал меня, брил ли я бороду, что выражается одним только словом, а именно брил. Когда я сознался в этом, он сказал: «И это по-нашему», то есть как бы желая сказать: «И мы брили». Именно, когда он женился на другой жене, то сбрил всю бороду, чего, как они утверждали, не делал никогда ни один государь. Раньше прислужники за столом одевались в далматики наподобие левитов, прислуживающих при богослужении, но только были подпоясаны; ныне же они имеют различные платья, называемые терлик, тяжёлые от драгоценных камней и жемчугов. Государь обедает иногда три или четыре часа. В первое моё посольство мы обедали даже вплоть до первого часа ночи. Ибо как на совещания о сомнительных делах они тратят часто целый день и расходятся только тогда, когда зрело обсудят и решат дело…
В первое посольство, когда по окончании дел государь отпускал меня, после обеда, на который я был позван (ибо у них в обычае угощать обедом как отъезжающих, так и прибывающих послов), он встал и, стоя у стола, велел подать себе чашу со словами: «Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую питаю к брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и наивысшему королю, и за его здоровье; её выпьешь и ты, и все другие по порядку, чтобы ты видел нашу любовь к брату нашему Максимилиану и пр., и изложил ему, что ты видел». Затем он подаёт мне чашу и говорит: «Выпей за здоровье брата нашего Максимилиана, избр. римск. императора и наивысшего короля». Он подавал её и всем другим участникам обеда или стоявшим там по какому-либо иному случаю и каждому говорил те же самые слова. Получив чаши, мы отступали немного назад и, преклонив голову пред государем, выпивали. По окончании этого он призывает меня к себе, протягивает руку и говорит: «Теперь ступай».
Кроме того, у государя есть обыкновение, по рассмотрении и решении некоторой части дел с послами, приглашать их на охоту и забаву. Вблизи Москвы есть место, поросшее кустарниками и очень удобное для зайцев; в нём, как будто в заячьем питомнике, разводится великое множество зайцев, причем под страхом величайшего наказания никто не дерзает их ловить, а также рубить там кустарники. Огромное количество зайцев разводит государь также в звериных загонах и других местах. И всякий раз как он пожелает насладиться такой забавой, он велит свозить зайцев из различных местностей, ибо, чем больше он поймает зайцев, тем с большими, по его мнению, забавой и почётом прикончил он дело. Точно так же, когда он прибудет на поле, то отправляет за послами некоторых из своих советников вместе с некоторыми придворными или рыцарями и велит им проводить к нему послов. Когда их проведут и они станут приближаться к государю, то принуждены бывают, по внушению советников, сойти с коней и сделать к государю несколько шагов пешком. Точно таким же образом провожали на охоте к нему и нас, и он ласково принял нас, причём сидел на разукрашенном коне, одет был в блестящее одеяние, без рукавиц, но с покрытою головою. Он протянул нам голую руку и стал говорить через толмача: «Мы выехали для своей забавы и позвали вас принять участие в нашей забаве и получить от этого какое-нибудь удовольствие. Поэтому садитесь на коней и следуйте за нами».
Головном убором его служил так называемый у них колпак. Этот колпак с обеих сторон, и сзади, и спереди, имел как бы ожерелья, из которых золотые пластинки направлялись ввысь, наподобие перьев, и, сгибаясь, развевались вверх и вниз. Платье его было наподобие терлика и расшито золотыми нитями. На поясе, по обычаю их родины, висели у него два продолговатых ножика и также продолговатый кинжал; на спине под поясом он имел особый вид оружия, напоминающий древнеримский цест; этим оружием они обычно пользуются на войне. Это — палка, несколько длиннее локтя, к которой прибит кожаный ремень длиною в две пяди; на краю ремня находится или железная, или медная булава в виде какого-то обрубка. Но у государя этот обрубок был со всех сторон украшен золотом. С правого боку его ехал изгнанный казанский царь, татарин по имени Шиг-Алей, а с левого два молодые князя. Один из них держал в правой руке секиру из слоновой кости, называемую ими топором и имеющую почти такой же вид, как изображаемый на венгерских золотых; у другого же была булава, также подобная венгерской, которую они называют шестопёром, то есть имеющую шесть перьев. Царь Шиг-Алей был опоясан двойным колчаном; в одном были спрятаны стрелы, а в другом, так сказать, заключён лук. В поле находилось более трёхсот всадников.
Когда мы таким образом подвигались по полю, то государь несколько раз повелевал нам останавливаться то на одном, то на другом месте и иногда ближе подъезжать к нему. Затем, когда нас препроводили на место охоты, государь обратился к нам, говоря, что всякий раз, как он находится на охоте и забаве своей, у них существует обыкновение, по которому сам он и другие знатные люди собственноручно ведут охотничьих собак; то же самое советовал он сделать и нам. Затем он приставил к каждому из нас двух людей, каждый из которых вёл собаку, чтобы мы пользовались ими для своей забавы. На это мы отвечали, что с благодарностью принимаем настоящую его милость и что тот же самый обычай существует и у наших земляков. К оговорке же этой он прибег потому, что собака считается у них животным нечистым, и касаться её голой рукой позорно.
Меж тем в длинном ряду стояли почти сто человек, половина которых была одета в чёрный, другая в жёлтый цвет. Невдалеке от них остановились все другие всадники, препятствуя зайцам перебегать по той дороге и ускользать. Вначале никому не дозволялось спустить охотничью собаку, кроме царя Шиг-Алея и нас. Государь первый закричал охотнику, повелевая начинать; тот немедленно самым быстрым бегом мчится на коне к прочим охотникам, число которых было велико. Вслед за тем они кричат все в один голос и спускают меделянских и ищейных собак. И подлинно, весьма приятно было слышать столько собак с их весьма разнообразным лаем. У государя имеется огромное множество собак, и притом отличных. Одни, по имени курцы, употребляются только для травли зайцев, очень красивые, с мохнатыми хвостами и ушами, вообще смелые, но непригодные к преследованию и бегу на более дальнее расстояние. Когда появляется заяц, то выпускают трёх, четырёх, пять или более собак, и те отовсюду нападают на него. Когда собаки схватят зайца, то охотники поднимают крик и громко рукоплещут, как если бы пойман большой зверь. Если иногда зайцы выбегают не слишком скоро, то государь обычно тотчас же зовет кого-нибудь, кого он заметит среди кустарников с зайцем в мешке, и кричит ему: «Гуй, гуй»; этим возгласом он указует, что надлежит выпустить зайца. Поэтому иногда зайцы выходят как будто сонные и прыгают среди собак, словно козлята и ягнята среди стад. Чья собака поймает больше, тот считается в тот день как бы свершившим выдающийся воинский подвиг. Равным образом сам государь открыто приветствует посла, собака которого схватила большее количество зайцев. Наконец, по окончании охоты все собрались и снесли вместе зайцев; затем их стали считать, а всего насчитано было около ⅭⅭⅭ. Там были тогда лошади государя, но не в очень большом количестве и недостаточно красивые. Ибо когда я участвовал в подобной забаве в первое посольство, я видел лошадей гораздо, больше и красивее, в особенности из той породы, которую мы называем турецкими аргамаками.
Было там также очень большое количество соколов белого и пунцового цветов и отличавшихся своею величиной; наши Cirofalcones называются у них кречетами; при помощи их они обычно охотятся на лебедей, журавлей и других тому подобных птиц. Кречеты, правда, птицы очень дерзкие, но они не настолько ужасны и нападают не так страшно, чтобы другие птицы, хотя бы даже и хищные, падали и издыхали при их полёте или виде (как баснословил некто, писавший о двух Сарматиях). Правда, непосредственным опытом дознано, что если кто охотится с ястребом, коршуном или другими птицами из породы соколов и меж тем прилетит кречет (полёт которого они тотчас чувствуют издали), то соколы отнюдь не преследуют далее добычи, но в страхе останавливаются. Достойные доверия и именитые мужи сообщали нам, что, когда кречетов везут из тех стран, где они устраивают гнезда, то их запирают вместе иногда по Ⅳ, по Ⅴ или по Ⅵ в особую повозку, нарочито для того устроенную. И подаваемую им пищу эти птицы принимают, соблюдая некий определённый порядок старшинства. Неизвестно, делают ли они это на разумном основании, или в силу дарованных им природных свойств, или по каким другим соображениям. Кроме того, насколько враждебно нападают кречеты на других птиц и насколько они хищны, тем ручнее оказываются они в своей среде и отнюдь не терзают друг друга взаимными укусами. Они никогда не моются водою, подобно прочим птицам, но употребляют один только песок, при помощи которого вытряхивают вшей. Холод любят до такой степени, что обычно стоят всегда или на льду, или на камне. Но возвращаюсь к начатому.
С охоты государь отправился к одной деревянной башне, отстоящей от Москвы на пять тысяч шагов. Там разбиты были несколько шатров: первый, великий и обширный, наподобие дома, для государя, второй для царя Шиг-Алея, третий для нас, затем другие для других лиц и вещей. Когда нас проводили туда по чину и равным образом государь вошёл в свой шатер, он переменил платье и тотчас позвал нас к себе. При нашем появлении он сидел на седалище из слоновой кости; с правой стороны его был царь Шиг-Алей, а мы сели напротив, на месте, и в другое время назначенном для послов, когда их выслушивают или ведут с ними переговоры о делах. Ниже царя сидели известные князья и советники, а с левой стороны его младшие князья, которым государь выражает особое благоволение и милость. Итак, когда все расселись по местам, нам прежде всего поставили варенья (как они называют) из кишнеца, аниса и миндалей, затем орехи, миндаль и целую пирамиду сахару; служители держали это и подавали государю, царю и нам, преклонив колена. Равным образом по обычаю давали и напитки, и государь изъявлял свою милость (как он обычно делает это на обедах). В первое моё посольство мы на том месте и обедали. И когда среди обеда шатёр случайно пошатнулся и упал на землю хлеб, который они именуют хлебом пресвятой девы и который они обычно чтут и даже вкушают, как бы до известной степени священный, храня его, наконец, вообще в жилищах с почётом и на более возвышенном месте, то государь и все другие были весьма сильно поражены этим случаем и стояли в ужасе. Тогда немедленно позван был священник и с величайшим тщанием и благоговением стал собирать этот хлеб из травы. По окончании небольшого угощения и после принятия напитков, которые предложил нам государь, он отпустил нас со словами: «Теперь ступайте». После отпуска нас с почётом проводили до самых наших гостиниц.
Есть у государя и другой вид забавы, на который (как я узнал) он обычно приглашает других послов. Откармливают медведей, посаженных в некоем весьма обширном и нарочито для того устроенном доме; в этом помещении государь, взяв с собою послов, обычно устрояет игры. У него есть несколько людей самого низкого звания, которые по приказу и на глазах государя приступают с деревянными вилами к медведям и вызывают их на бой. Наконец, они сходятся, и если случайно раздразнённые и разъярённые медведи поцарапают их, то эти люди бегут к государю с криком: «Государь, вот мы ранены!» На это государь отвечает: «Уходите, я окажу вам милость». Затем он велит лечить их и, кроме того, выдать им платья и несколько мер хлеба.
А когда надлежало уже нас отправить и отпустить, то нас, как и ранее, с почётом пригласили к обеду и проводили во дворец. Кроме того, обоим нам пожаловано было почётное платье, подбитое собольими мехами. Когда мы облеклись в него и вошли в покой государя, то маршал тотчас стал говорить по чину от имени нас обоих: «Великий государь, Леонард и (потом) Сигизмунд бьёт челом на великой твоей милости», то есть приносит благодарность за полученный дар. К почётному платью государь присоединил по два сорока собольих мехов, а горностаевых по 300 и беличьих по 1500. В первое посольство он прибавил мне повозку, или сани, с превосходной лошадью, белым медвежьим мехом и другим удобным покрывалом. Наконец, он дал мне много кусков рыб: белуги, осетра и стерляди, вяленных на воздухе, но посолённых, и отпустил меня весьма ласково. Что же касается остальных обрядов, которые применяет государь при отпуске послов, а равно и того, как принимают послов, въехавших в границы его владения, и как обращаются с ними после их отпуска, когда они снова возвращаются к границам, и как их содержат, я подробно объяснил выше при описании отпуска литовских послов.
Впрочем, так как цесарь Карл и брат его Фердинанд, эрцгерцог австрийский, послали нас для переговоров о вечном мире или по крайней мере о заключении перемирия между государем московским и королем польским, то я считаю нужным присоединить те обряды, которые были тогда в употреблении у государя Московии при утверждении перемирия. Итак, по заключении перемирия с королем польским Сигизмундом и по приведении договора в надлежащий вид нас позвали во дворец государя. Нас проводили в некий покой, где находились уже литовские послы; туда являются также и советники государевы, которые заключили перемирие вместе с нами, и, обратив свою речь к литовцам, произносят слова следующего содержания: «Подлинно, государь наш, в знак особой милости и просьбы великих государей, желал заключить с королем вашим Сигизмундом вечный мир. Но раз он не может ныне состояться ни на каких условиях, то государь, по увещанию тех же государей, пожелал заключить перемирие. Для установления и законного утверждения его государь повелел позвать вас сюда и пожелал вашего здесь присутствия». Кроме того, они держали приготовленную грамоту, которую государь собирался отправить королю польскому; грамота эта снабжена была привешенной к ней печатью, небольшой и красной. На передней стороне этой печати было изображение нагого человека, сидящего на коне без седла и поражающего копьём дракона, на задней же стороне виден был двуглавый орел, обе головы которого были в венцах. Кроме того, у них была перемирная грамота, составленная по определенному чину; подобную ей и по такому же точно образцу, только с изменением имён и титулов, король, в свою очередь, должен был послать государю. В ней не было совершенно никаких изменений, за исключением следующей заключительной статьи, присоединенной к концу грамоты: «Мы, Пётр Гиска[375], палатин полоцкий и воевода дрогочинский, и Михаил Богуш Богутинович, казначей великого княжества Литовского и воевода стовиненский и каменецкий, послы короля польского и великого князя литовского, свидетельствуем и от его имени даже поцеловали изображение креста и обязались, а именно в том, что и король наш подтвердит равным образом эту грамоту целованием креста; для вящей верности сего дела мы снабдили эту грамоту нашими печатями». Итак, когда мы это прослушали и увидели, нас всех вместе зовут к государю.
Когда мы вошли к нему, то он тотчас повелел нам сесть на определённом месте и стал говорить в следующих словах: «Иоанн Франц, граф Леонард, Сигизмунд! Вы убеждали нас от имени папы Климента Седьмого, брата нашего Карла и его брата Фердинанда заключить вечный мир с Сигизмундом, королем польским; но так как мы не могли никоим образом свершить его на выгодных для обеих сторон условиях, то вы просили, чтобы мы по крайней мере постановили перемирие. Его-то мы и свершаем и принимаем ныне по нашей любви к вашим государям; мы желаем, чтобы вы находились при том, как мы по этому поводу оказываем нашу справедливость королю и подтверждаем перемирие, дабы вы могли донести вашим государям, что вы присутствовали при свершении и уже законном скреплении перемирия, видели это, и что мы сделали всё это по любви к ним». По окончании этой речи он призывает советника Михаила Георгиевича и велит ему взять со стены напротив позолочённый крест висевший на шёлковом шнурке. Советник тотчас взял чистое полотенце, лежавшее на рукомойном кувшине, поставленном в тазу, достал с великим благоговением крест и держал его в правой руке. Равным образом секретарь держал обеими руками сложенные перемирные грамоты и притом так, что грамота литовцев, подложенная под другую, выдавалась настолько, поскольку могла быть видна заключительная статья, которая содержала обязательство литовцев. Лишь только Михаил положил на эти грамоты правую руку, которой он держал крест, как государь встал и, обратя свою беседу к литовским послам в длинной речи стал излагать им, что он не уклонялся от мира в знак особой просьбы и увещания столь великих государей, послы которых, как видят литовцы, присланы к нему с этою целью, если бы этот мир мог свершиться на каких-либо выгодных для него условиях; и раз он не может заключить с их королем вечного мира то, во внимание к ходатайству присутствующих здесь послов, он, в силу грамоты (причём он указал пальцем на грамоту), заключил с ними пятилетнее перемирие. «Будем соблюдать его,— прибавил он,— пока угодно будет богу, и будем оказывать нашу справедливость брату нашему королю Сигизмунду, под тем, однако, условием, чтобы король дал нам одинаковую во всём грамоту, написанную по тому же самому образцу, и утвердил её в присутствии наших послов, чтобы он оказал нам свою справедливость и, наконец, озаботился переслать эту грамоту к нам через наших послов. Меж тем вы также обяжетесь клятвою, что ваш король исполнит и соблюдёт всё это и каждое в отдельности». Потом он взирает на крест и трижды осеняет себя знамением креста, столько же раз наклоняя голову и опуская руку почти до земли; затем, подойдя ближе и шевеля губами, как будто бы он произносил молитву, он вытирает уста полотенцем, плюёт на землю и, поцеловав наконец крест, прикасается к нему сперва челом, а потом тем и другим глазом. Отступив назад, он снова осеняет себя крестом, наклоняя голову. После этого он предлагает литовцам подойти и сделать то же самое. Прежде чем послы исполнили это, один из них, по имени Богуш, русский по вере, читал запись, которой они давали обязательство; запись эта была составлена и сочинена очень многословно, но не содержала, однако, ничего или очень мало сверх высказанных выше мыслей. Каждое слово Богуша повторял его товарищ Пётр, который был римской веры. Равным образом толмач государя передавал то же самое слово в слово и нам. Затем по прочтении и переводе записи Петр и Богуш целуют по порядку тот же самый крест, причем государь стоял. По окончании этого государь стал сидя говорить в следующих словах: «Вы видели, что по особой просьбе Климента, Карла и Фердинанда мы оказали нашу справедливость брату нашему Сигизмунду, королю польскому. Итак, скажите вашим государям: ты, Иоанн Франц, папе, ты, граф Леопард,— Карлу и ты, Сигизмунд,— Фердинанду, что мы сделали это по любви к ним и чтобы христианская кровь не проливалась во взаимных войнах». Когда он высказал это в длинной речи с прибавкой обычных титулов, то мы, в свою очередь, принесли ему благодарность за его уважение к нашим государям и обещали со тщанием исполнить его поручения. Затем он призывает к себе двух из своих главных советников и секретарей и указует литовцам, что эти люди уже назначены послами к королю польскому. Наконец, но его приказу принесено было много чаш, и он собственноручно подавал их нам, литовцам и даже всем и каждому как из наших, так и из литовских дворян. Наконец, назвав поимённо литовских послов, он сказал им: «Вы изложите брату нашему, королю Сигизмунду, о том, что мы ныне сделали н что вы узнали в другое время от наших советников». Сказав это, он встал и прибавил ещё: «Пётр и ты, Богуш, вы поклонитесь от нашего имени (при этом он слегка шевельнул головою) брату нашему Сигизмунду, королю польскому и великому князю литовскому». Вслед за тем он сел, подозвал того и другого из них и, протянув по порядку правую руку им и даже дворянам их, сказал им: «Теперь ступайте» — и таким образом отпустил их…
(Далее подробное описание обратного пути с перечислением населенных пунктов.)