– Ты прав, – соглашаюсь я. – Я знаю, как должно выглядеть каждое здание в Торонто. Каким должен быть каждый город на планете. Мы сильно отстали от того уровня, на котором нам бы давно следовало находиться. Но это уже явный перебор – я не могу исправить мир целиком и полностью.
– Джон, никто не ожидает от тебя неподъемных дел, – произносит Стюарт.
– Я беру отпуск на неопределенный срок, – заявляю я. – С нынешнего дня.
– Эй! – вскидывается Стюарт. – У нас – полдюжины проектов в работе. После твоей, так сказать, речи поступило несколько сотен предложений о сотрудничестве. А концертный зал в Чикаго? Мы обещали на следующей неделе представить твой проектный замысел.
– Я заскочу в выходные и закончу набросок. Киньте необходимые документы мне на стол – я подпишу. А потом крутитесь сами.
Покидая офис, я забываю, что дверь не открывается автоматически, и ударяюсь носом с такой силой, что сосуды передней носовой перегородки лопаются. Я оставляю пятно крови на стекле и не оглядываюсь. В голове у меня пульсирует боль и что-то еще – туго сжатый моток ярости, захороненной чересчур глубоко для того, чтобы удержать меня.
Теперь я разрушаю то, что создал Джон, но мне плевать, потому что все это – ложь. Я не гений, не провидец, не лидер и не гуру.
Мои партнеры заблуждаются и пребывают в неведении по поводу моей персоны.
Я – ничто и всегда был ничем и никем.
83
Я приглашаю Пенни в гости к своим родителям. Увидев их боготворимую тщательно продуманную книжную коллекцию, Пенни громко ахает и всплескивает руками. Мама узнает родственную душу, и уже через минуту женщины горячо обсуждают достоинства различных видов книжного переплета Викторианской эпохи.
Я понимаю, что остался не у дел – сегодня вечером я не смогу сказать ничего, что кому-либо покажется любопытным.
Положение ухудшается за обедом, когда подают рататуй, приготовленный по эксцентричному рецепту, которым отец разжился на конференции в Тулузе. Пенни принимается расспрашивать его о книге насчет путешествий во времени. Грета страдальчески и совсем по-детски стонет, а папа краснеет и пытается деликатно выяснить, не смеется ли гостья над ним. Пенни уверяет, что обожает фантастику и хотела бы узнать его мнение на эту тему.
Отцу, собственно, ничего и не требуется, чтобы у него развязался язык. Одобрительные взгляды с моей стороны и пара бокалов пино-нуар довершают дело, и он признается Пении в навязчивой идее, которая тайно владела им с юности.
Мне смешно: ведь еще совсем недавно он произносил заумные научно-фантастические термины шепотом. Отец как будто опасался, что, заговори он в полный голос, в дом вломится полиция и арестует профессора за Преступления Против Серьезной Физики! Мой отец из другого мира всегда разглагольствовал с высокомерной напыщенностью, презрительно снисходя к окружающим и не скрывая скуки. Пожалуй, он был уверен, что любое его слово достойно максимального восхищения, но для того, чтобы кто-то (кроме него, разумеется) понял сказанное, требуется особая умственная энергия. А если его речи недоступны простому смертному, то говорить с жалким собеседником в принципе не стоит.
А здесь папа радуется даже простому вопросу, потому что коллеги до сих пор попинывают его за работу, которая была издана много лет назад и не получила ни признания публики, ни внимания литературной критики.
Отцовская книга представляла собой изложенное в живой и доступной манере объяснение причин, по которым путешествие во времени, каким его принято изображать в беллетристике, не имеет ни научного, ни технического, ни логистического смысла. Но за непринужденными метафорами и ссылками на произведения поп-культуры скрывался полноценный обзор подходов к тому, как создать реальную машину времени.
Отец и сейчас продолжает думать об этом, хотя не сомневается, что попытки обсудить свои идеи в благопристойном обществе или опубликовать их в серьезном журнале, приведут его лишь к трудностям на профессиональном поприще и обструкции со стороны ученых.
Но за обеденным столом царит благодушная атмосфера, и папа расслабляется. Я доедаю остатки рататуя с хрустящим пшеничным хлебом, мама достает из духовки свой фирменный десерт, сестра открывает третью бутылку пино-нуар, а Пенни с простодушным интересом слушает моего отца, иногда наступая мне на ногу под столом.
Да, теперь папа говорит открыто, не опасаясь никаких насмешек, более резких, чем раздраженные вздохи, которые исходят от Греты (кстати, они вызваны тем, что сестра случайно продавила в бутылку половину пробки, и с каждым следующим бокалом вина мелкая моторика ее движений ухудшается по экспоненте).
Я восхищенно наблюдаю за тем, как Грета наливает себе вина вперемешку с крошками от пробки и ловит их пальцем. Грета смотрит на меня и пожимает плечами, а я чувствую, как меня захлестывает любовь к ней.
Когда мама выглядывает из кухни, одновременно посыпая десерт сахарной пудрой, я ловлю ее взгляд. Она слегка кивает мне, очевидно, одобряя присутствие Пенни.
Вы же меня понимаете? Это счастье, которого я не заслуживаю.
Я не могу претендовать на него, особенно после всего, что я натворил. Очаровательная семейная сцена – не что иное, как крошка от пробки, плавающая в море крови.
84
Мама застывает на пороге, держа в руках старинное фарфоровое блюдо, которое принадлежало ее бабушке. Оно очень изящное – с каемкой в виде голубого, с филигранной золотой ниткой, геометрического узора.
На блюде лежит дюжина лимонных коржиков.
– Я сделала твои любимые, – объявляет мама.
У меня внутри все леденеет, и одновременно с этим я покрываюсь испариной. Вероятно, у меня испуганный вид, потому что мама колеблется, прежде чем поставить блюдо на стол.
– Ого! – восклицает Грета. – Классная тарелочка!
– Что случилось? – спрашивает мама.
– Ничего, – выдавливаю я.
– Как красиво! Наверное, просто объедение, – говорит Пенни.
– Это бабушкин рецепт, – сообщает мама. – Я пеку их каждый год на день рождения Джона. С тех пор, как он перед своим пятым юбилеем объявил, что ненавидит торт со свечками…
– И тебе следовало тогда прибегнуть к телесному наказанию, чтобы твой сыночек опомнился, – вставляет Грета. – Как разумное существо может не любить торт со свечками?
– И тогда я начала делать для него лимонные коржики, – продолжает мама. – По одному за каждый год.
– Когда ему стукнуло пять, традиция была очень даже милой, – бурчит Грета, – но в тридцать два года все меняется. Думаю, Джон и раньше съедал один коржик, а остальные выбрасывал.
– Грета! – шутливо укоряет ее мама. – Ты ведь не выбрасываешь их, Джон?
– Парень, ты здоров? – спрашивает папа. – Что-то ты побледнел.
Моя мать погибла, летающий автомобиль разорвал ее надвое, а теперь она жива и выглядит точно так же, правда, осанка у нее чуть получше. Она стоит возле стола и держит в руках блюдо с лимонными коржиками, которые я вовсе не надеялся попробовать хоть разок.
– Я – здоровее всех! – заявляю я. – Спасибо тебе, мама.
Я беру с блюда коржик. На вкус он – точно такой же, как и те, которые я ел в моей прежней реальности. Похоже, свежей выпечки явно недостаточно, чтобы окончательно разрушить сенсорную границу между мирами. Я тянусь к бутылке с вином. И пью.
Конечно, мне нравятся безукоризненные авокадо, пробуждение ото сна и ныряние в свои личные яркие видения, и реактивные ранцы (они считаются отличным подарком любому подростку на день рождения), и чистый воздух, и мир во всем мире, но я отнюдь не наделен излишней самоотверженностью… Здесь, с мамой и папой, с Гретой и Пенни я гораздо более счастлив, чем был когда-либо там, в месте, образ которого уже истончается и расплывается в моей памяти.
Однако в той реальности существуют Диша, Сяо, Эшер, Эстер, Меган и Табита. А еще – хрононавты и их дублеры из лаборатории моего отца. Мои коллеги, одноклассники, Робин Свелтер, ее родители и ее брат, который побил меня. Мальчишки, помогавшие мне во время побега. Девочки, которые водились со мной, когда я вернулся домой и опять пошел в школу. И миллиарды пока еще не родившихся незнакомцев.
Если я когда-нибудь прощу себя за то, что лишил их возможности прожить свои жизни, это и будет именно тем мгновением, когда все они погибнут навсегда.
85
Гамбит, которым отец открыл свою книгу, должен был объяснить неработоспособность большинства моделей путешествия во времени, используемых в массовой культуре.
Он, конечно, прав, ведь Земля-то перемещается!
Я уже упоминал об этом в четвертой главе, но если вы пропустили этот кусок…
Итак, Земля вертится вокруг своей оси – мы называем такой оборот сутками – и одновременно вращается вокруг Солнца – мы называем это годом – которое, в свою очередь, перемещается по Солнечной системе.
Солнечная же система движется внутри галактики, а та перемещается сквозь вселенную, которая вполне может перемещаться через мультивселенную, и так далее…
Думаю, нам просто не хватает слов, для того чтобы описать сам процесс, поскольку масштаб слишком велик и, грубо говоря, не укладывается в нашем сознании.
Мы даже неспособны точно вычислить траекторию этих орбит и перемещений при помощи имеющегося у нас инструментария.
Есть имманентная вероятность того, что видимый нам хаос подчиняется изумительным по красоте законам, управляющим космической механикой, но мы в состоянии разглядеть на циферблате реальности лишь кончик самой крошечной стрелки.
День за днем Земля быстро и без остановок перемещается в пространстве. За три с половиной секунды, которые вы потратили на то, чтобы прочесть мое предыдущее предложение, вы тоже переместились – на милю – вместе с вращением планеты на своей оси.
Путешествие во времени не сводится к возвращению в прошлое – надо учитывать и прыжки через огромные расстояния в пространстве, и приземление в определенном пункте назначения – не то угодишь куда-нибудь и застрянешь в кирпичной стене!