– И все же я боюсь тебя, – говорит она, хватая меня за руку. – Когда вот так ворочаешь глазами. Чего бояться, я сама не знаю, раз…
Она снова щиплет переносицу.
– Подскажи мне.
– Раз нет…
– Раз нет за мной вины…
Опять щиплет за переносицу.
– Но я, – подсказываю я. – Да ладно, ты же знаешь.
– Но все же я люблю?
– Нет.
– Ну давай, скажи всю строчку.
– Ладно.
Я встаю, взмахиваю листами бумаги и произношу безумным театральным голосом, словно пьяный Иэн Маккеллен.
– Раз нет за мной вины, но все же я боюсь!
– Мэйв, – раздается у меня из-за спины голос.
Слишком знакомый голос. Я оборачиваюсь.
– Ро.
Мы глядим друг на друга беззвучно. Он тоже не в школьной форме. На нем красная куртка-бомбер, почти спортивная по виду, если бы не воротник с леопардовым принтом.
– Привет, – говорю наконец я. – Как дела?
Ро не отвечает. Просто моргает, глядя на меня. И даже шевелится он, только когда Фиона вскакивает пожать ему руку.
– Привет, ты Ро, верно? Я Фиона. Мне так жаль, что такое случилось с твоей сестрой. Наверное, у тебя сейчас тяжелый период в жизни.
Все, что она говорит, фактически верно и совершенно вежливо, но она так возбужденно тараторит, что только добавляет напряженности моменту.
Но ее слова срабатывают. Они выводят Ро из шока при виде меня. Он быстро пожимает руку Фионы, отпускает ее и поворачивается ко мне.
– Привет. Не очень, если честно. Не очень хорошо спал в последнее время, как ты, наверное, догадываешься. Мама по вечерам так громко плачет, что я начал делать домашнюю работу здесь. Но, похоже, ты тоже так делаешь. Все к тому шло.
– Ро, мне так жаль Лили. Но ты должен поверить, что те карты Таро, которые я ей…
– Боже, Мэйв, – он проводит рукой по своим темным локонам и с силой скручивает их на макушке. – Ты думаешь, это все из-за твоих дурацких карт? Ты бросила ее. Была единственной подругой. Ты знала, насколько она ранима, и оставила ее вот так. А теперь какой-нибудь псих…
Его голос дрожит. Под глазами круги, на бледной коже высыпали розовые пятна.
– А теперь какой-нибудь псих, возможно, держит мою сестру в своем фургоне или где-то еще и делает Бог знает что с ней. Знаешь, что пришлось мне выслушать о ней на прошлой неделе? В твоем доме когда-нибудь бывал незнакомец, рассказывающий родителям о секс-торговле людьми? Они перерыли все ее вещи, Мэйв. Ее альбомы. Фантастические рассказы. Пытались все обставить так, как будто она… как будто она ненормальная, просто потому что любит рисовать. Потому что любит выдумывать.
Я вдруг вспоминаю альбомы для набросков Лили. Огромные механические птицы. Стимпанковские поросята с шестеренками вместо пятачков. Самые причудливые картинки, какие только можно вообразить, а с тех пор прошел год. Я даже не представляю, что в них сейчас.
– Мне так жаль, Ро. Даже не знаю, что еще сказать. Очень жаль.
– Я всего лишь ее брат. Что вообще я мог поделать? Не обязательно же всем братьям быть близкими друзьями с сестрами. Не в этом веке. Я всегда думал, что мы успеем сблизиться потом, когда повзрослеем. Ведь так это бывает. Но теперь я никогда больше ее не увижу. Потому что ты… Потому что у тебя были знакомые получше, которых ты хотела в свои подруги.
– Ты увидишь ее, Ро. Обязательно увидишь, – протестую я, и мои глаза наполняются слезами.
Что на меня вообще сейчас нашло? Придуриваюсь, занимаюсь всякой ерундой. Разгуливаю по городу с Фионой Баттерсфилд, когда жизнь Лили в опасности?
– Но что еще хуже, – голос его снова становится твердым. – Что еще хуже – это то, что я думал, будто мы друзья, Мэйв. Сейчас бы мне очень пригодилась поддержка друга. Но я не слышал ни слова от тебя.
– Мне в школе сказали не связываться с вами, – возражаю я. – И родители тоже. Запретили разговаривать с тобой. Сказали, что вам и без того тяжело. Я хотела позвонить тебе, Ро, честно. Просто с ума сошла от волнения.
– Как скажешь, Мэйв. Придется мне найти другое место для домашней работы, – говорит он. – Веришь или нет, но в этом году у меня выпускной экзамен. Приятно было познакомиться, Фиона.
И с этими словами он уходит.
Я сажусь, продолжая смотреть прямо перед собой.
– Мэйв, – осторожно начинает Фиона. – Он просто потерял голову. Он это не серьезно.
– Нет, серьезно, – говорю я. – Очень даже серьезно.
Я погружаю лицо в ладони и начинаю всхлипывать.
Фиона протягивает руку и гладит меня по спине. Она ничего не говорит, за что я ей благодарна. Едва я приказываю себе остановиться, как меня охватывает очередной приступ рыданий.
– Извини, – говорю я, судорожно вздыхая. – Извини. Можешь идти. Просто уйти.
– Я не оставлю тебя здесь. После такого.
– Я заслужила это.
– Возможно. Не следовало бы ему так упрекать тебя.
Я прикладываю к глазам грубые бумажные салфетки. Дешевая бумага царапает кожу.
– Что произошло между вами с Лили? – тихо спрашивает Фиона.
Я кусаю губу, подыскивая слова. Как объяснить, насколько я плохая подруга, первой настоящей подруге, которая у меня появилась за несколько лет?
– Мы были лучшими подругами. Росли вместе. Но между нами были такие отношения, когда нам было весело или интересно делать что-то, что казалось странным и неприятным другим людям. А на третьем году в школе я решила, что лучше популярность, чем дружба с Лили. И начала как бы… отталкивать ее от себя.
Фиона ничего не говорит, просто молча поднимает брови.
– Просто, понимаешь, я перестала приглашать ее, предлагать что-то сделать. Надеялась, что если буду как бы ненароком плохо вести себя по отношению к ней, то она поймет намек и найдет себе других подруг. Но она так и не нашла. Поэтому в прошлом году я…
Я замолкаю. Готова ли Фиона выслушать, насколько я ужасный человек?
– Послушай, – говорит Фиона, по-прежнему держа руку у меня на плечах. – Я не знаю, почему Лили пропала. Не знаю, вернется ли она. Но вернется она или нет, ты не должна винить себя до самой смерти за то, что делала в тринадцать лет. Да, это было глупо и подло. Но опять же: тебе было тринадцать. У меня в тринадцать были вши.
– Вши? В тринадцать? – восклицаю я в притворном удивлении, все еще всхлипывая.
И подавляю в себе порыв поправить ее. Возможно, я и начала отдаляться от Лили в тринадцать, но окончательный удар я нанесла год назад, в пятнадцать. В некоторых странах девушки в пятнадцать лет уже выходят замуж.
– Эй, я тебя не сужу, бросательница подруг, – толкает она меня. – Или ты собираешься бросить и меня?
– Нет, – отвечаю я, толкая ее в ответ. – Ты можешь остаться.
Чуть погодя мы покидаем «Брайдиз». Уже сгущаются февральские сумерки, темно-синие, как школьная форма, скомканная в наших сумках. Фиона держит меня под руку, словно защищая.
– Всего лишь полпятого, – говорит она. – Не хочешь прошвырнуться по «Подвалу» еще разок? Я заметила корзину с причудливыми сережками, которые неплохо было бы поразбирать.
– Конечно, – отвечаю я.
Мы разворачиваемся и бредем по булыжной мостовой к большому и неказистому торговому зданию.
Только на этот раз мы там не одни.
Возле магазина собралась толпа человек в сорок, не меньше. Все они кричат и держат плакаты.
– Они что, поют? – спрашивает Фиона, прислушиваясь.
– Декламируют, – отвечаю я с таким же выражением недоумения.
Каждый слог пролетает по воздуху, следуя четкому, отрепетированному ритму. Мы подбираемся поближе, не отпуская рук и даже усиливая хватку. Мы не говорим, а только прислушиваемся к толпе.
– НАША! МОРАЛЬ! НЕ! ДЛЯ ПРОДАЖИ! НАША! МОРАЛЬ! НЕ! ДЛЯ ПРОДАЖИ! НАША! МОРАЛЬ! НЕ! ДЛЯ ПРОДАЖИ!
– Какого хрена? Откуда они? Это что?…
– Да, – соглашаюсь я, прежде чем она поясняет. – Думаю, так и есть.
– Эти парни? Американцы? Они опять здесь?
Я встаю на цыпочки. Я гораздо выше Фионы, поэтому глядеть над головами мне легче. Американцев я не вижу. Но замечаю кое-что еще тревожное.
– Тут все нашего возраста.
– Ага, – кивает она. – И посмотри на плакаты.
Я вглядываюсь. На всех написано «Долой Подвал!». И слово «Подвал» перечеркнуто большим красным крестом. Все ясно.
Перед входом Зеленый Парень пытается унять толпу, а какая-то женщина постарше – очевидно, владелица помещения – о чем-то возбужденно говорит по телефону, беспокойно поглядывая на толпу.
Мы с Фионой подходим еще ближе. Ритмичная декламация не прекращается ни на секунду.
– НАША! МОРАЛЬ! НЕ! ДЛЯ ПРОДАЖИ!
В этом городе привыкаешь, что кто-то так или иначе протестует. Как и по всей Ирландии, я думаю. Несколько лет назад во время референдума по поводу абортов улицы были усеяны фотографиями рук, ног и голов младенцев. На всех столбах красовались плакаты с анатомией детей. Люди с громкоговорителями кричали о правах ребенка. Еще раньше проходил референдум о брачном равноправии. Джоан отвела меня на протест, где какой-то мужчина стоял на сцене и разглагольствовал о правах семьи и о важности брака перед Господом. Я крепко держала Джоану за руку, и мы обе кричали на него, пока не охрипли.
Но сейчас перед нами другое. Это не референдум. Это магазин.
Почему протестующие так молоды? Почему они протестуют против магазина одежды, в котором иногда продаются резиновые поводки с упряжками и сувенирные бонги? Насколько я помню, в городе всегда продавались подобные штуки. В таких магазинах одежды до сих пор можно купить ксерокопированные журналы и «грязные диски». В музыкальных магазинах продают зеленые футболки с надписью «ЛЕГАЛАЙЗ!» Город достаточно большой, чтобы позволить себе иметь несколько «альтернативных» сцен, но достаточно маленький, чтобы самые талантливые представители этих сцен рано или поздно уехали. Одно из моих ранних воспоминаний – сетование Пэта на то, что певец в его группе уехал делать карьеру в Дублине. Или в Лондоне. Это всегда бывает либо Дублин, либо Лондон.