Что, если я не просто вызвала Домохозяйку, потому что рассердилась на Лили? Что, если Домохозяйка обитала внутри меня все это время? Что, если все самое плохое и безобразное внутри меня и пробудило Домохозяйку?
Что, если Домохозяйка – это я?
Все это обрушивается на меня как гром среди ясного неба.
Я снова погружаю руку в воду. Ее обволакивают зеленые водоросли. Я засучиваю рукав выше локтя и опускаю руку глубже, словно погружая ее в грудную полость великана.
Я напрягаюсь, пытаясь дотянуться до самого дна реки. Нащупать ее бьющееся сердце.
Но никаких мягких и пульсирующих органов я не нахожу. Как не нахожу никакой скользкой и спутанной растительности. Моя рука натыкается на что-то твердое. Металлическое. Зубчатое.
Я шевелю пальцами, разгребая ил. Ну да. Что-то металлическое. И не одно.
Много маленьких металлических объектов.
Ключи? На дне что… какие-то ключи?
Я сжимаю пальцы и вытягиваю кулак. Нечто проходит сквозь мои пальцы. Легко, тихо, словно нож, вспарывающий кресло-мешок.
– Господи Иисусе! – восклицаю я, отдергивая руку и прижимая ее к животу.
Туту прыгает вокруг меня, требуя показать руку, заинтересованный капающими с нее кровью и речной водой. Я ору на него, чтобы он отошел, скорее инстинктивно, чем осознанно. Такой первобытный порыв к уединению в страхе.
Он отскакивает, оскорбленный, и снова начинает нюхать снег. Я медленно раскрываю ладонь и изучаю ключи, которые так легко меня порезали.
Но это не ключи. Точнее, не те ключи, которые я ожидала увидеть. Это большие латунные вещицы, которыми заводят старые игрушки, блестящие и желтые, словно только что сошедшие с заводского конвейера. Их две штуки, вперемешку со ржавыми шестеренками разных размеров. Целый мир рисунков, игр, детских обещаний в моей ладони.
Я перевожу взгляд на реку и думаю, сколько крови могла потерять в ходе такого обмена.
28
Я перевязываю руку в ванной на втором этаже, побрызгав ее антисептиком из аптечки, которая лежит на мамином гардеробе с незапамятных времен. Шестеренки отправляются в старую коробку из-под украшений. Ключи лежат в кармане моей толстовки.
На моей книжной полке целая коллекция старых блоков для тетрадей и учебников, которые мама давно заставляет меня выбросить. Она говорит, что нужно освободить место для настоящих книг. На что я отвечаю: «Мама, какие книги?» Я не читала никаких книг со второго «Гарри Поттера», когда решила, что Джинни слишком раздражает и что я не могу читать про нее дальше.
Лили всегда говорила, что вследующих книгах Джинни почти не будет, но мне было все равно. Вместо книг я храню на полке воспоминания. Тут лежат блокноты, в которых мы с Лили рисовали карты, составляли планы и разрабатывали правила для новых цивилизаций. Здесь хранятся целые миры, вымышленные, фантастические миры, отражение различных фаз, через которые мы проходили.
Я перелистываю один из блокнотов, оставшихся с того времени, когда нам было одиннадцать. Тогда мы придумывали водный мир. Грязный, запущенный ландшафт, унылый пруд с изумрудно-зелеными водорослями. Повсюду головастики и лягушачья икра, форель и макрель. Кефаль, самая плохая рыба из всех, потому что, согласно всеобщему мнению, она питается человеческими отходами.
И рядом извилистыми буквами, похожими на то, как будто они вытекают из крана, Лили написала:
НИКТО НЕ ПЛАВАЕТ. НИКТО НЕ ТОНЕТ.
Я не понимала, что это значит. До сих пор не понимаю. Но рисунок лягушачьей икры заставляет меня сжать челюсти. Я смотрю на порезы на своей ладони.
Неужели это Лили послала мне шестеренки и ключи?
Или она атаковала меня с их помощью?
Порез на ладони начинается у основания безымянного пальца, где кожа становится мягкой и опухлой, словно брюхо змеи. И идет вдоль одной из линий на ладони – линии жизни или линии ума, точно не знаю. Сгибая и разгибая пальцы, я ощущаю, как стягивается и растягивается кожа, доставляя небольшую боль. Кровавое послание от Лили. Говорящее: «Вот тебе, Мэйв».
Пусть и больно, но это уже что-то. Лучше уж такое общение с Лили, чем вовсе никакого.
В девять часов вырубается свет. Каждый из нас находится в своей комнате. Мы осторожно выбираемся на площадку, чтобы посмотреть, что произошло. Папа стоит на стуле с фонариком и щелкает пробками, но они не работают.
– Об этом пишут в Твиттере, – говорит Джо, лицо которой выхватывает из темноты свет ее телефона. – Отключение электричества по всему району Килбега. Вроде бы деревья упали на провода или что-то еще в таком роде.
– С чего вдруг? – спрашиваю я громко. – Никакой бури не было. Просто снегопад.
– Снег падает на деревья. Ветки тяжелеют. Деревья падают, – отвечает Джо с сарказмом, словно говоря: «Я еще не простила тебя за твое стервозное поведение со мной».
– Ну, это даже какое-то приключение, – говорит папа ободряющим тоном. – Зажжем свечи? Истории про привидения?
– Радиаторы тоже выключились, – говорит мама, кладя руку на быстро остывающую батарею позади себя. – Ну что ж, придется достать дополнительные одеяла для каждого. Девочки, вам лучше сегодня спать вместе.
– Что?
– Так будет теплее. Через несколько часов этот дом превратится в ледышку, попомните мое слово.
Так и происходит. Даже несмотря на двойной слой носков, с каждым шагом по полу ванной я ощущаю пронзающий холод в ногах. Но мы с Джо все равно отказываемся спать вместе, и тогда мама настаивает, чтобы я спала в шубе.
– Откуда у тебя вообще этот кусок сгнившей задницы старой овцы? – спрашиваю я в ужасе от того, что, возможно, обвинения Ро в том, что у меня богатая семья, недалеки от истины.
– Это шуба твоей прапрабабушки, и это мех серого кролика, кстати говоря.
– И почему у нас хранится шуба умершей женщины? Аморальная шуба умершей женщины?
– Она досталась мне по наследству, когда мне было примерно столько же, сколько сейчас тебе. Несчастное существо отдало свою жизнь, чтобы женщине было тепло; было бы преступлением просто взять и выбросить ее в мусор.
Мама уж как-то необычно уверенно для себя защищает этот нелепый предмет из далекого прошлого. Она сидит рядом с моей кроватью и зажигает две высокие белые свечи, воткнутые в бутылки из-под вина, также в свое время спасенные от мусорной корзины.
– Возьмешь одну с собой в туалет, если понадобится выйти ночью, – говорит она, ставя бутылки на тумбочки. – Спички я оставлю здесь.
– Спасибо, мама.
Я держу руки как можно глубже под рукавами кроличьей шубы, чтобы она не заметила порезы.
– Тебе достаточно тепло?
– Лучше не бывает.
– Забавно, как в старые времена, – говорит она, и я стараюсь не отвечать ей, что, в первую очередь, забавно, что она вообще сидит у моей кровати.
Она только что получила докторскую степень, когда узнала, что беременна мною, и, если верить Эбби, по-настоящему распсиховалась по поводу, того, что она ей так и не пригодится. Поэтому с удвоенными силами начала заниматься своей карьерой, оставив меня на попечение всяких приходящих нянь и сестер с братьями. «Ты была тихим ребенком», – часто повторяет она нежно. «Как будто ты сама это видела», – иногда ворчливо добавляет Эбби.
Но, наверное, во мне заметна какая-то озабоченность или я как будто хочу, чтобы мама побыстрее ушла, потому что она оборачивается, смотрит на меня немного печально и вздыхает.
– Я понимаю, тебе в последнее время нелегко. Лили пропала. И Джо говорит, у тебя еще появился ухажер.
– О боже…
– Нет-нет, не волнуйся, я не стану тебя ни о чем расспрашивать… если ты только не захочешь, конечно… но, опять же, с чего бы тебе захотеть?
Глаза ее в мерцающем свете свечей неожиданно становятся слишком блестящими. Я ничего не говорю.
– Знаешь, с тех пор, как мы только поженились с папой, у меня всегда было ощущение, что особого выбора у меня нет. Либо работа, либо дети. Поэтому я выбрала детей. Но потом, когда я снова начала заниматься, меня охватила такая надежда, как будто бы я способна на все. Иногда я думаю, может, я просто одурачила себя, решив, что смогу и то и другое. Наверное, в процессе я не слишком уделяла тебе внимание.
– Но я была не против. Я могла делать что захочу с Лили. Не нужно винить себя.
– Я понимаю, – слабо улыбается она. – Понимаю. Но иногда жалею о том, что не проводила с вами чуть больше времени. Особенно с тобой. Но все же. Нельзя же отменить прошлое и заново прожить жизнь, правда ведь?
Я не знаю, почему она вдруг так разоткровенничалась со мной. Обычно у нас не бывает таких разговоров. Говорят, у эскимосов есть пятьдесят слов для снега; у нас же ноль слов для выражения чувств друг к другу.
– Говорят, что не нужно ни о чем жалеть, – говорю я тихо. – Ну, знаешь, какое-то французское высказывание.
– Je ne regrette rien, – тоже тихо говорит она. – «Я ни о чем не жалею». Глупое высказывание.
– Почему?
– Все мы иногда плохо относимся к людям, и если в тебе есть капля сочувствия и совести, то нужно испытывать сожаление. Главное – это усвоить урок и научиться относиться к людям лучше.
Я еще крепче сжимаю кулак с порезанной и перевязанной ладонью.
– А что, если ты поступила ну очень плохо? – спрашиваю я. – Что, если этот человек никогда тебя не простит?
Мама пристально смотрит на меня.
– Иногда дело не в том, чтобы тебя простили, – просто говорит она. – Иногда приходится исправляться независимо от того, готовы они тебя простить или нет.
Под одеялом своей здоровой рукой я изо всех сил сжимаю маленький латунный ключ из реки.
Я засыпаю в шубе умершей женщины, и мне совсем ничего не снится. Просыпаюсь же я посреди ночи, от ритмичных слов, которые едва не срываются с моего языка:
Зазеленеет древа лист
Нальется соком плод.
Но то, что было в том году,
Никто нам не вернет.
Порез на руке снова открыт. Бинт пропал. Я несу бутылку со свечой в ванную по холодному дому, дрожа всем телом. Наверное, я привыкла воспринимать как само собой разумеющееся различные красные огоньки в разных комнатах: оранжеватый квадратик над кнопкой питания, ярко-вишневый кружок бойлера, ровное сияние заряжающейся электрической зубной щетки. Маленькие сигналы, говорящие о том, что все в доме работает, как следует.