– Спасибо, – сухо говорит она.
– Ну ты как? – повторяю я, потому что она не ответила.
Она откладывает блокнот и делает большой глоток воды из стакана рядом с собой.
– Ты зачем сюда пришла, Мэйв Чэмберс?
Я вздрагиваю. Почему Лили называет меня по имени и фамилии?
– Да вот, пришла посмотреть, как ты. Ну, и извиниться хотела.
– Значит, извиняешься.
– Да.
– За что?
– За то, что так обращалась с тобой. За то, что бросила тебя. За то, что сделала тот глупый расклад, когда… когда все это началось… вся эта дурацкая штука.
Последние слова я произношу наугад. Я не уверена, насколько Лили знает о том, что происходило с ней. Может, весь месяц она провела в коме, без сознания? Или же она знает все?
Она смотрит на меня усталым взглядом, словно избалованный король-ребенок.
– Не извиняйся.
– О.
– А нет, погоди, – она склоняет голову набок. – Если хочешь извиниться, извинись за то, что вернула меня.
– Что?
– Да. Извинись за то, что положила всему конец. Извинись за то, что превратила меня обратно в это… в это существо на кровати.
Глаза ее теперь блестят от слез. Она сердито вытирает их, не желая показывать мне свою слабость.
– Знаешь, о чем я думала в тот дурацкий день, когда ты решила разложить свои дурацкие карты? Я думала…
Одна-единственная хрустальная слеза падает на ее блокнот.
– Я думала: «О боже, лишь бы оказаться где подальше». Подальше от этой школы. Подальше от тебя. Подальше вообще от всех людей.
В голове у меня что-то щелкает.
– Я пожелала тебе пропасть. А ты сама хотела пропасть.
Неужели именно это и вызвало Домохозяйку? Сочетание двух параллельных желаний. И объединившая их заколдованная колода Таро?
Она снова проводит рукой по лицу, смахивая очередные слезы. Впечатление такое, что она просто хочет ударить себя в глаз.
– И это сработало, Мэйв. Я пропала. Оказалась вдали от всех.
Я разглядываю новый рисунок, приклеенный к стене скотчем. Перевернутая тележка, плывущая по течению. Вылезающие из икринок головастики. Лиловые пятна радужной форели.
– Ты была рекой, – просто говорю я.
– Да, – отвечает она мрачно. – Была.
Она снова начинает рисовать – в основном чтобы отвлечься от слез.
– Могла быть такой большой. Больше всего на свете. Целые мили и мили, без конца. Или маленькой. Маленьким ручейком среди камней…
Она останавливается и переводит взгляд прямо на меня.
– Я видела тебя, – сердито говорит она. – Видела тебя однажды.
Я вспоминаю мгновения, когда целовала ее брата возле реки.
– Э-эээ… правда?
– Ты засунула в меня руку.
– Шестеренки, – морщусь я. – Ключи.
– Я порезала тебя, – медленно говорит она. – Твоя кровь попала в реку.
Волосы у меня на шее встают дыбом. Теперь она меня пугает. Домохозяйка определенно оставила на Лили какой-то отпечаток. Может, даже овладела ею или вселилась в нее. Это не Лили. Это не та девочка, которая лизала книги, а затем громко хохотала.
– Рана затянулась, – говорю я и вспоминаю, как вчера меня за руку держала Фиона.
Порез на коже действительно затянулся. Остался лишь едва заметный шрам, как будто прошло несколько недель. Если Лили и Фиона настолько изменились после ритуала, то, наверное, и мы с Ро должны были измениться? Что таится внутри нас?
– Можешь уходить, – говорит она.
– Ты устала?
– Нет. Просто хочу, чтобы ты ушла.
– Ну ладно. Окей.
Я смущенно смотрю на пакет конфет из ближайшего магазина.
– Хочешь, оставлю?
Она смотрит на меня пустым взглядом.
– Да мне наплевать.
Я быстро спускаюсь по лестнице, пробегая мимо мамы Лили, чтобы она не увидела, что я плачу.
– Мэйв, – обращается она ко мне. – Мэйв, все в порядке?
Я как можно быстрее выхожу на улицу, склонив голову, погрузив нос в шарф. Лили чудовище. Чудовище, которому совершенно все равно, что я едва не умерла, спасая ее, и которое предпочло бы остаться рекой, чем превращаться обратно в обычную девочку.
На краю улицы я вижу, как из автобуса выходит Ро с гитарой на плече.
– Привет! – улыбается он мне. – Слава Богу. Поможешь мне донести вещи до дома. С моими-то ранами даже и половину этого поднимать нельзя.
– Не могу, Ро. Не могу вернуться к вам. Не заставляй меня.
– А что случилось?
– Лили изменилась, Ро.
– Знаю, – вздыхает он. – Но, наверное, этого и следовало ожидать. Мы же… мы же не знаем, через что ей довелось пройти. Трудно сочувствовать при этом.
– А что, если Домохозяйка использует ее, Ро? Я посмотрела ей в глаза и… и это не Лили. Это говорила Домохозяйка.
– И что это значит? Ты же победила Домохозяйку, Мэйв. Она ушла.
– Так ли? Лили теперь даже не человек… Так, оболочка какая-то…
– Почему? Почему ты так говоришь?
Я вздыхаю, вспоминая жесткий, непрощающий взгляд огромных глаз Лили.
– Ну… она таким тоном говорила со мной.
– О боже, Мэйв.
– Тебя там не было, Ро. Ты не понимаешь.
– Присядь, Мэйв.
Я оглядываюсь по сторонам. Присесть некуда, кроме низкой стены вдоль соседского сада, поэтому я сажусь на нее. Ро кладет гитару на тротуар, садится на корточки и целует меня в губы. Очень долго.
– Господи, – шепчу я, когда он наконец отстраняется. – А это еще зачем?
– Чтобы ты не разозлилась на меня, когда я скажу кое-что.
Он глубоко вздыхает и садится на стену рядом со мной.
– Лили не обязана прощать тебя.
– Что?
– Я понимаю, что ты сделала. Понимаю все. Как и Фиона. Но Лили не обязана понимать это. Она может ненавидеть тебя сколько ей угодно.
– Но… – хватаясь за его слова, словно за обжигающий руки канат. – Но я столько всего сделала ради нее. Стала ведьмой. Воткнула нож себе в руку.
– Она ничего этого не видела, – пожимает он плечами. – Это для нее ничего не значит.
– Но она знает! Я рассказала ей! И ты рассказал! Разве нет?
– Я ей все рассказал. Вообще-то мы теперь, – он замолкает, подбирая слова, – теперь мы ближе, чем раньше.
– Бессмыслица какая-то, – раздраженно вставляю я.
– При всем уважении, она тебе не сестра. Только я и Лили знаем, что происходит между мною и Лили. И мы оба…
Он замолкает.
– Что?
– Мы оба понимаем, каково это, жить не в том теле, в каком хочется. Обещаю тебе не писать плохих песен на эту тему, но теперь Лили всегда будет частью моей жизни. Мы не собираемся повторять ошибку – закрываться друг от друга и предполагать, что другой поживает просто прекрасно. Так что это значит…
– Что? Что это значит?
– Это значит, что вы с Фионой должны смириться с этим.
При этих его словах по всему моему телу распространяется пучок теплого света. Подобный тому, окружавшему Фиону, когда я смотрела, как луна светит сквозь нее, свет серебристого оттенка. Я тут же понимаю, что этот свет исходит от Ро и что я могу ухватиться за него, как за сброшенную с вертолета веревочную лестницу. Еще до того, как у меня появляется возможность заговорить, я понимаю, что свет – это мысль, и это его мысль.
Надеюсь, она любит меня как раз настолько, чтобы попытаться.
– Мэйв? Ты слышала, что я сказал? Думаю, для Лили очень важно, чтобы была группа, в которую она могла бы погрузиться. Группа, вроде нашей.
– Значит, ты хочешь, чтобы Лили тусовалась с нами, но одновременно считаешь, что это нормально – что она меня ненавидит.
– Я просто говорю, что ей нужно дать время. Ты сможешь дать ей время? Время на исцеление, время на то, чтобы вы как-то поладили друг с другом, что там еще. Тогда мы будем… не знаю… нас будет четверо.
– Ага, – ворчу я. – Земля, Воздух, Огонь, Вода.
– Да, Земля, Воздух, Огонь и Вода.
– Точно.
Я кладу голову ему на плечо и размышляю о том, насколько легче была бы жизнь, если бы я не влюбилась в Ро О’Каллахана.
Но насколько же скучной!
44
Мы с Фионой подходим к реке, и она снова начинает жаловаться:
– Почему мне не достался такой дар, который действительно пригодился бы? Ну, например, чтобы я могла запоминать огромные монологи или танцевать как балерина, или что еще. А не это.
Фиона до сих пор еще не привыкла к своему новому статусу целительницы. Может, даже никогда не привыкнет. И дело не в том, что она равнодушна к окружающим. Вообще-то в ней побольше сострадания, чем во многих других людях. Но ей приходится сталкиваться с тем, что мы с Ро никогда до конца не поймем. Нам не приходится сражаться со стереотипами, утверждающими, что ты должна быть девочкой, умеющей накладывать жгуты на раны.
– Мне хочется только одного, что есть у тебя, – заявила она однажды. – Право быть эгоистичной.
– Да, Фи, но тогда бы ты не спасла нам жизнь.
– А каким боком это связано с моей карьерой?
– Но я же иду на твою новую пьесу, мисс Штучка.
– Как скажешь, – говорит она, поправляя холщовую сумку с сэндвичами.
Постановка «Отелло» прошла успешно, хотя и было всего три представления. Теперь она играет молодую медсестру в какой-то пьесе про налеты на Лондон во время Второй мировой войны.
– Кстати, Мэйв, – вдруг усмехается она. – Я задумала число.
– Опять?
– Да ладно. Тебе же нужно практиковаться.
Я на мгновение закрываю глаза и мысленно нащупываю исходящий от Фионы свет.
– Ты думаешь не о числе, – наконец говорю я. – Ты думаешь о том, не станут ли тебя постоянно приглашать на роли молоденьких медсестер и будут ли к тебе когда-нибудь относиться серьезно.
– Вот блин.
Телепатия так никуда и не пропала. Странно даже называть ее таким словом, потому что это совсем не так, как показывают в фильмах. Там это изображают, как будто на человека со всех сторон наваливаются миллионы голосов и звуков. Для меня это вовсе не звуки и не голоса. Это свет. Разноцветные цветовые пучки, за которые я хватаюсь и по которым следую, пока, словно турист, не окажусь в сознании другого человека. Для этого требуется время. Требуется сосредоточенность. И это совершенно выматывает.