— Думаешь, ей такой справедливости будет достаточно? Той, наверху? Ты хоть знаешь, что о ней говорят?
Фома опять пожал плечами.
— Она пишет о грехе, но вряд ли она была верующей. Если да, то, конечно, ей было намного проще. Мне кажется, она хотела, чтобы все поскорее закончилось.
А меня вдруг как током ударило.
— А нигде в этих письмах нет про смерть коменданта? — Фома удивленно посмотрел на меня, а я продолжал, запинаясь, взахлеб: — Здесь внезапно умер немецкий комендант. Считали, что его прокляли, как и саму Ермолину. Тетка ее, Красовская, которую повесили, и прокляла перед смертью. А еще: кому она писала? Кому-то из бывших фашистских прихвостней? А если не коменданта, то кого она не спасла? А если она не кому-то из полицаев писала?..
Фома слушал меня, хмурился, потом шмыгнул носом и по-пацански утерся тыльной стороной ладони.
— Не знаю. «Заюшка» во всех ее письмах. Кто это — без понятия, хотя я их выучил, считай, наизусть со скуки. А насчет коменданта вообще ничего не видел. Завтра придешь, почитаешь все, а то сейчас темно, но я тебе зуб даю — ничего ты отсюда не выжмешь. Но хочешь верь, хочешь нет, а в том, что она была с партизанами, я уверен.
— Это же можно выяснить! Поехать в архивы, поговорить. Я понимаю, надежды мало, но вдруг ты прав? Ее все считали немецкой подстилкой, а если это не так? Ты же сам сказал — справедливость… И про эти письма никто ничего не знал!
— Она так решила, — мрачно сказал Фома. — Она так решила — принять наказание.
— Она решила, — передразнил я. — Может, у нее просто выбора не было. Как у тебя, например, сам же сказал, что следователь бы тебя не послушал. А отцу Сергию ты говорил?
Меня понесло, а Фома только помотал головой.
— Так скажи! Может, он сможет чем-то помочь. — Мне стало совестно за Фому, особенно когда я припомнил, за что он получил свой срок. — Получается, что за соседку свою ты вступился, а за человека, которого нет в живых, не стал, просто письма читаешь. А если она герой? Ее считают последней дрянью. — Я на секунду вообразил, каково ей было жить: сначала — служа оккупантам, в постоянном страхе, боясь выдать себя, боясь не помочь своим. Потом — зная, что она должна понести наказание за эти несколько лет в настоящем аду. Потом — в родных местах, где каждый, наверное, был готов плюнуть ей вслед. — Я знаю, что она вернулась уже незадолго до смерти. Но вернулась. Не могла раньше, зная, что слишком много еще живо людей, которые ей припомнят немецкую форму…
А потом меня вдруг снова шарахнуло током. Ермолина вернулась с деньгами. Откуда они у нее взялись? Неужели икона была? И куда она делась? Оказалась каким-то путем у Ермолиной, а потом? Я понял, что срочно должен поговорить с бабой Лизой. Возможно, она что-то знала и рассказала мне далеко не все, только то, что тогда сочла нужным?
Но сначала я должен был еще кое-что спросить.
— А где ты достал эти письма?
— Нашел, — легко ответил Фома. — Я же говорил, что поначалу жил в заброшенных домах. Забавно было — никто и не знал, что я там живу. Первый был такой дряхлый, что я случайно провалился в подпол. Два дня просидел, потом все-таки догадался, как вылезти. А второй, в котором я этим письма нашел, был хороший. И далеко от жилых. Там и нашел.
«Вот это да», — подумал я, но не слишком-то удивился.
— А как ты в дома попадал?
— Первый был не заперт, а второй… — он хохотнул. — Я на зоне не только рисовать научился. Только двери пришлось смазать, а то, когда я ночью выходил, они скрипели на всю деревню. И закрыть дом уже не сумел, навыков не хватило.
Одна загадка разрешилась. Правда, тут же появилась вторая. Иконы. И мне надо было как-то об этом спросить, не вызвав у Фомы подозрений.
— А иконы ты раньше эти нигде не видел? — Ничего умнее мне в голову не пришло, но Фома, впрочем, перемене темы разговора не удивился.
— Нет, а что?
Если он и соврал, то настолько виртуозно, что дальше можно было не спрашивать, он бы все равно меня обыграл. Мысли у меня в голове скакали белками: как-так, как-так. Не то чтобы я ожидал какой-то другой ответ, но… Иконы в доме были? Или нет? Мне нужно было поговорить с бабой Лизой, пусть даже разбудить ее, если она уже легла.
Я встал.
— Ты извини, я поеду. Моя хозяйка рано спать ложится. Спасибо за ужин, и удачи тебе.
— И тебе спасибо, братан. За компанию. Заезжай, буду рад.
И второй раз за сегодняшний день я бежал, хорошо, что хоть не перепуганным зайцем, как от Ивана.
И все-таки я обернулся, уже немного отойдя от калитки. Я понятия не имел, что за человек Фома, да и после того, как пару раз за одни сутки успел облажаться, напомнил себе не делать поспешных выводов. Но я обернулся и увидел Фому издалека. Как он двигается в темноте — плавно, бесшумно, словно тень.
И подумал, что именно он приходил ко мне этой ночью.
Глава 6. Забытые легенды
Я сделал очередное открытие, сел в машину и уехал, дав себе зарок об этом больше не думать. Объяснения рано или поздно находились, они простые, не стоит множить сущности, уговаривал я себя, потому что зарок не хотел исполняться. В итоге, когда я уже подъезжал к деревне, разработал такие версии: это был не Фома; это был Фома, и он просто хотел вернуться за чем-то забытым, но увидел машину, понял, что в доме кто-то есть, и передумал. Версии были логичными, и я почти успокоился.
А когда я, переваливаясь на кочках, парковался, мысли снова засуетились потревоженными осами.
Что мог забыть в моем доме Фома? Сколько он в нем вообще прожил? Когда он жил в доме? Зимой? Маловероятно. Он должен был топить печь, а дым приметен. Тогда я пошел от противного: прикинул, сколько времени потребовалось Фоме для того, чтобы начать реставрировать и расписывать церковь, и вышло, что всяко не меньше месяца. Начало июня, а сколько он обживался? Месяц? Я решил, что он был в доме где-то в начале мая.
Я опасался, что баба Лиза уже легла спать, но она сидела в комнате, которую я обозвал «гостиной», и читала книгу, вооружившись лупой. При виде меня она покачала головой.
— Ужинать будешь? — строго спросила баба Лиза.
Я недавно поел, но обижать ее мне не хотелось, и поэтому я кивнул, рассудив, что места в пузе еще более чем достаточно. Баба Лиза довольно кивнула и отправилась хлопотать на кухню. Я подорвался ей помочь, но она меня осадила, и я неловко шлепнулся на старенький продавленный диван.
Иконы. Откуда они появились в моем доме и зачем? Соврал ли мне отец Сергий, сказав, что в них ничего ценного, и если да, то зачем он соврал? Если они действительно ценные, то почему он так просто оставил их лежать в лавке, будто забыл про них? Конечно, он знал, что в лавке сидит Фома, выходит, отец Сергий настолько ему доверяет? А солгал ли Фома, что не видел иконы раньше, и если да, то опять же, почему?
Я сидел как на иголках, дожидаясь возвращения бабы Лизы с тарелкой борща и ломтем ароматнейшего хлеба. От запахов у меня отбило все стремление что-то расследовать до тех пор, пока я не поем, а баба Лиза, очевидно, моим аппетитом приятно изумленная, принесла и отбивную, и что-то, похожее на молочный кисель.
Когда я поставил на стол граненый стакан, смотря на него осовелыми от счастья глазами, и слизнул молочные усы, баба Лиза спросила:
— На речку ездил? Голодный, как зимний волк. Хотя вон Петров правнук уж на что поросеночек, а у нас тут бегал зайцем, лопал за троих, а отощал. На вас, городских, деревенский воздух так действует, что ли, я еще по студентам помню: как ни приедут — через месяц в чем душа держится, а едят как полк солдат.
— Вы рассказывали про Ермолину и ведьму, — пробормотал я. — Интересно. А еще что-нибудь об этом вы знаете?
Баба Лиза принялась собирать со стола тарелки, но тут я уже не позволил себе барствовать: мягко отстранил ее и убрал все сам, пошел следом за ней на кухоньку, поставил посуду в раковину и вознамерился помыть. Баба Лиза только посмеивалась.
— Я хочу… — я спешно придумывал хоть какое-нибудь объяснение. — Рассказ написать. Знаю, пишут и публикуют, сейчас ведь в издательство нести не обязательно, можно и самому.
— Если деньги есть, чего бы и нет, — рассудительно заметила баба Лиза. Объяснять, что и денег на это не надо, я не стал, потому что начать мне пришлось бы с рассказа, что такое интернет, а к этому я был не готов. — О войне писать надо, хоть и со стариковских слов. А то вон, молодежь уже и не знает, что это такое, хорошо, конечно, что не знает, только думают они, что война — сплошное геройство и парады. А война — это смерть, грязь, боль…
Я потыкался в странный кран, пустил воду, сунул под струю тарелку и взвыл.
— Холодная!
— А то как же, — усмехнулась баба Лиза. — Это же деревня. Непривычно, так давай я.
Я отказался и стал превозмогать. Руки от холода потеряли чувствительность сразу, но делу это не помешало. Странно: в городе я терпеть не мог хозяйственные дела, а сейчас с удовольствием наблюдал, как растет горка вымытой посуды.
— Для всех боль, — продолжала баба Лиза. — Для солдат, для тех, кто в тылу. Как воевать, когда мать твоя под немцами, жива ли, не жива. Когда дом с детьми разбомбили. Когда жену в Германию угнали. Когда твоих родных заживо сожгли. А ты жив только потому, что в другом месте оказался. Молодежь об этом не думает… — Она вздохнула. — Им все бы подвиги совершать. Вон, в кино как все у них просто, одним махом целые дивизии кладут. А ты попробуй трое суток не поспи да зимой окопы порой…
Я закончил с тарелками, вытер последнюю и сунул окоченевшие руки в карманы. С бабой Лизой я был согласен и в том, что смог бы рыть зимой окопы, сомневался.
— Иди в горницу, я сейчас чай принесу. И расскажу тебе кое-что. Про войну.
Я послушался. Горячий чай был бы кстати, да и руки я, оказавшись один, спешно вытащил из карманов и быстро растер. Немного отпустило, я уже начал чувствовать пальцы. Вернулась баба Лиза, и я вцепился в чашку чая, не потому, что хотел пить, а потому, что она обжигала. И это было хорошо.