– Джеймс, – сказала я, наконец-то успокоившись. – Ты убил своего брата.
Его лицо не изменилось – непонимание не позволило.
– Что?
– Заткнись, сука! – взвыл доктор.
– Джордж Мишлер не был убийцей, – сказала я. – Рихтер сфабриковал обвинение против него. На самом деле в Ната стрелял человек по имени Эван Таминес. Это был солдат, прикомандированный к «Кассандре», и ты послал его в прошлое, чтобы убить Ната.
– Почему? – в ужасе спросил Джеймс. – Почему я это сделал?
– Нат стал создавать проблемы, – сказала я. – Однажды ночью, когда тебя заело чувство вины, ты рассказал мне об этом. Нат пытался добиться ликвидации «Кассандры», потому что опасался её использования в корыстных целях, а ты не мог этого допустить.
– Но… – Джеймс замотал головой, словно пытался не впустить мои слова. – Но я же только хотел спасти его…
– Ты его спас, – сказала я. – Это было одним из первых дел, для которых ты применил «Кассандру», но, когда он стал мешать, ты снова убил его. Ты спасал и убивал его снова и снова.
Неверие на лице Джеймса сменилось ужасом. Он знал, что на фотографии, которую показал ему Рихтер, что-то было не так. Он только что видел, как он-будущий хладнокровно убил его лучшего друга. И он знал, как неистово его душа стремится к тому, чтобы с помощью времени улучшить мир. В глубине души он понимал, что я говорю правду.
Доктор тоже это увидел и перенес свой гнев на Марину. Он выкрутил ей еще два пальца, почти ломая кости – он не мог придумать лучшей мести мне, чем ее крик.
– Не надо! – крикнул Джеймс. Он поднял взгляд на себя-старшего. Впервые я увидела, что он понял, насколько далеко зайдет, каким чудовищем он станет.
– Мне очень жаль, – сказал доктор, – но однажды ты поймешь.
А потом я увидела, как взгляд Джеймса изменился. Я увидела тот момент, когда он решил изменить будущее – немедленно, здесь и сейчас.
– Ошибаешься, – сказал он.
Джеймс бросился на доктора, и они, сцепившись, вместе рухнули на пол – одинаковые извивающиеся тела. Я подползла к Марине и начала отвязывать ее трясущимися руками.
– Все будет хорошо, – сказала я ей, хотя и знала, что это неправда. – Все обязательно будет хорошо. Только закрой глаза, ладно? Пожалуйста.
Марина крепко зажмурилась; по лицу ее текли слезы.
– Что происходит?
– Все будет в порядке. – Я взглянула на мертвого мальчика на соседнем стуле. Его тело теперь было всего лишь опустевшей оболочкой.
Один из Джеймсов – я не могла сказать, который, – взвыл от ярости. Второй закричал от боли; глухие удары отдавались у меня в ушах, пока я воевала с веревками, которыми была связана Марина. Так или иначе, но скоро это все закончится.
Что-то грохнуло, и один из них встал. Поднялся Джеймс-младший, а доктор остался лежать, оглушенный, у его ног; его разбитая об паркет голова кровоточила. Джеймс оставил его лежать и посмотрел на меня; взгляд покрасневших глаз был исполнен решимости.
Он поднял пистолет, отобранный у себя-старшего.
– Нет!!! – хором заорали мы с доктором.
– Прости, пожалуйста, Эм, – сказал Джеймс и улыбнулся дрожащей улыбкой. – Я только хотел сделать все лучше.
– Джеймс! – выкрикнула Марина.
– Я люблю тебя, Марина, – сказал Джеймс. – Ты всегда была моим самым лучшим другом.
Он повернул пистолет, направил дуло себе в лицо и поднес его ко рту. Мы с доктором одновременно поняли, что он задумал. Я закричала, а доктор бросился на него в последней отчаянной попытке спасти собственную жизнь. Но было поздно. Доктор врезался в Джеймса в тот самый миг, когда тот нажал на спусковой крючок.
Джеймс рухнул замертво. Я подползла к нему. Он был еще жив. Присутствие доктора, упавшего на пол в безмолвном ужасе, доказывало это. Доктор не остановил Джеймса, но сумел достаточно развернуть пистолет, так, что пуля не задела жизненно важную часть мозга. Выстрел раздробил скулу, но глаза Джеймса все еще были открыты. Доктор добился лишь одного – сделал смерть Джеймса более долгой и мучительной, и тот факт, что ему самому предстояло заплатить за это жизнью, ни капли меня не утешал.
Я взяла руку Джеймса и прижала к своей щеке; мои слезы падали ему на лицо.
– Я тоже тебя люблю. Ты – хороший человек.
Он так и продолжал смотреть мне в глаза, и, может, я лишь внушила это себе, но мне показалось, что я вижу в них покой. Потом глаза его медленно закрылись. Меня охватил ужас: сейчас я развеюсь, как Финн. Мне никогда не хотелось умереть. Я боюсь, что куда бы я ни попала, там не будет ничего, кроме черноты и одиночества. Я цеплялась за мысль о том, что, быть может, там меня ждет Финн.
Но ничего не произошло. Джеймс был без сознания, но все еще дышал. То ли истончившаяся связь Джеймса с жизнью ослабила доктора, то ли он просто сдался, но он просто сидел в оцепенении и смотрел куда-то в пространство. Это не продлится долго, но у меня будут последние несколько мгновений. Я осторожно положила голову Джеймса на пол и поцеловала его в лоб.
Потом я поползла обратно к Марине; она так и сидела, привязанная к креслу, всхлипывала и дрожала, и не открывала глаз. Я взглянула на нее, и на меня снизошло умиротворение.
– Джеймс! – позвала она. – Эм! Хоть кто-нибудь!
Я убрала ей волосы с лица и спокойно принялась трудиться над узлами.
– Тсс, – сказала я. – Все уже в порядке. Слушай внимательно.
Я рассказала ей, что она прекрасна и безупречна и с ней все будет хорошо. Я рассказала, что ей вовсе не нужно стараться изменить себя, чтобы соответствовать пустоголовым девчонкам или чтобы стать важной для кого-нибудь. Я рассказала ей все, что мечтала бы тогда знать. Я сказала, что люблю ее, и, сказав это, поняла, что и себя люблю тоже.
Лежащий на полу Джеймс испустил последний вздох.
А за ним и я.
Тридцать девять
Я проснулась резко, словно от толчка, и села. Я не помнила, как засыпала, но сон был полон беготни, криков и страха. Я с облегчением опустилась обратно на подушки и растянулась на мягкой постели.
Внизу кто-то позвонил в дверь, и я посмотрела на часы. Еще же даже девяти часов нет! Джеймс хотел прийти на завтрак, и он всегда был ранней пташкой, но это уже чересчур!
– Я открою! – крикнула я Лус.
Я встала и пошатнулась – кровь слишком резко прилила к голове. Я почему-то была вялая и заторможенная, и какие-то обрывки сна продолжали всплывать в сознании. Я пыталась их ухватить, но они ускользали. И вообще, теперь, когда я задумалась об этом, последние дня два почему-то расплывались в памяти. Я вспомнила Джеймса в смокинге, прекрасную речь Ната на благотворительном вечере и дурацкого Финна Эбботта, повсюду таскавшегося за нами. Вспомнила, как Джеймс спрашивал меня насчет завтрака, и пообещала себе, что я расскажу ему о своих чувствах еще до того, как закончатся оладьи, но все остальное безнадежно смешалось.
– Джеймс, я люблю тебя, – прошептала я в качестве тренировки. Боже, ну и по-дурацки же это прозвучало!
Я сбежала вниз по лестнице и распахнула входную дверь. Я хотела прямо с порога пошутить насчет привычки Джеймса приходить заблаговременно – и осеклась.
– Конгрессмен! – сказала я. – Здрасьте.
Нат был очень похож на Джеймса: те же красивые, четкие черты, почтительный наклон головы. Он медленно поднял взгляд; уголки его губ были опущены, а глаза покраснели и припухли.
И почему-то я все поняла без слов.
Сорок
Я не понимаю. Этого не может быть. У того Джеймса, которого я знаю, были планы. Он был счастлив. Он улыбнулся мне и договорился позавтракать вместе со мной – а несколько часов спустя уехал в старый родительский коттедж в Чесапике и покончил с собой. В этом не было никакого смысла.
Похоже, никогда нельзя на самом деле знать, что у другого человека творится внутри.
Но пока я сидела и плакала в тот первый вечер, когда Нат сообщил мне о случившемся, крохотные фрагменты моментов, когда с Джеймсом что-то было малость не так: внезапные вспышки раздражения, то, как напряженно он смотрел, когда твердил, что мир необходимо изменить, когда казалось, что малейшее давление способно его сломать, – все это начало складываться воедино и выстраивать совсем другой образ человека, которого я, как мне думалось, так хорошо знала. Куда более хрупкого и надломленного, чем я понимала. Нат думает, что Джеймс так и не оправился после смерти их родителей. Он много лет лечился у психотерапевта, начиная с того самого срыва, случившегося с ним в день похорон. Я ничего не знала об этом. Джеймс никогда мне об этом не говорил.
На похоронах я стояла между Натом и Финном Эбботтом. Последние два дня я не вставала с постели, потому что плакала навзрыд, и на сегодня слез уже не хватило. Внутри было пусто, как будто я умерла вместе с Джеймсом. Я прислонилась к Финну, не вполне уверенная, что смогу стоять сама, и свирепо смотрела на солнце – как оно посмело светить в такой день? Все должно было бы быть, как в кино: сумрак, моросящий дождь и бескрайняя толпа с черными зонтами. Но у могилы собралось совсем немного людей, только те, кто действительно знал и любил Джеймса. Мы стояли за церковью.
Когда слово взял министр, мои мысли улетели куда-то в сторону от кладбища, от гроба и венков и ямы в земле. Я думала про стопку блокнотов из комнаты Джеймса: Нат отдал их мне, ибо мысль о том, что все труды Джеймса, столь важные для него, сгинут в контейнере для хранения, была для него нестерпима. Горючие слезы – кажется, что-то все-таки у меня еще осталось – пробились сквозь сковавшее меня оцепенение при воспоминании о том, как Джеймс впервые рассказал мне о своей работе. Воспоминания встали передо мной, как живые.
– Марина! – Я сидела с остекленевшим взглядом и пыталась вежливо слушать болтовню маминых подруг, и тут услышала, как кто-то прошипел мое имя. – Марина! Эй!
Чья-то рука сомкнулась у меня на запястье, я повернулась и обнаружила рядом с собой Джеймса, долговязого и нескладного, еще продолжающего расти. Он потянул меня прочь, и мы выбрались из толпы гостей – каждый из них держал в руках бокал и тарелочку с закусками.