Все мы читали о Дориане Грее, о том, что характер делает с лицом. Это притча. А когда истина подтверждается самой жизнью — это страшноватый урок.
Бог
Идет настоящий ливень, снег превращается в грязь. В сапогах, с которых отчаянно течет, я вхожу в венскую кирху, а в ней старик моет пол. Я застываю при входе, замявшись в напрасных поисках коврика. Старик мне улыбается.
— Да входите же! Боженька ведь глядит не на ноги, а в сердце.
Это настолько трогательно, что даже такой сентиментальной даме, как я, не выдумать. Я тут же расплакалась — вот бы кто-нибудь заглянул в мое сердце!
Дом
Дети выросли, муж умер, жена хочет переехать в квартиру поменьше, родительский дом в идиллическом пригородном местечке нужно продать. Дочь помогает матери, приехали первые заинтересовавшиеся. «Ах, хорошо бы сюда въехали такие симпатичные люди, как вы, — весело говорит мать, — тогда по соседству, наконец, опять будут жить милые люди, а то кругом одни идиоты».
Дочь шикает на нее, само по себе такое замечание не очень-то способствует. Мать старается исправить дело: «А аэропорт тут бывает слышно совсем редко». У дочери делаются круглые глаза. Выходят в сад. Мать показывает на крышу. «Там появляются куницы, бывает, сильно шумят, что-то там грызут, правда сейчас их, похоже, нет». Идут к маленькому пруду в конце сада. «В паводок, — говорит мать, — мускусные крысы подходят к самому дому. Но паводок нечасто. А потом они такие очаровательные».
Семейство, подавленное, уходит. Позже приезжают другие, дочь быстро отводит мать в сторонку: «Болтай поменьше! И чтобы ничего негативного!».
Эта следующая семья заинтересована очень сильно. Мать уверяет: «Тут всюду непробиваемое стекло. А то бы давно уже где-нибудь взломали!»
Дочь возводит глаза к небесам. «Молчи!» — шипит она. Мать обиженно уверяет покупателей: «Да нет же, это прекрасный дом! Нам всегда было здесь хорошо. Вот только надо вложиться разок как следует в теплоизоляцию. Тут везде дует».
Пока мы не знаем, удалось ли им продать дом, но тут недавно появлялась еще одна очень милая семья, и на прощанье мать им сказала: «Хорошо бы вы купили его, а то его уже столько раз смотрели!»
Надежда
Особенно серый день. Все идет особенно криво. Это только мелочи, но ведь ломают нас не большие катастрофы, а мелочи. Из больших катастроф мы черпаем силу, мы держимся и становимся мужественными, какими учились быть всегда. Но эти подлые серые дни полны унизительных мелких неудач и разочарований, они подрывают силы, и мы, беспомощные, не знаем, что можем им противопоставить; чувство потери, бессилие и тоска.
«Смотрите при случае на воду», — говорит Готфрид Бенн.
Рейн у нас тут недалеко. Прогулка по его берегам, как правило, помогает, Рейн течет и уносит печали с собой в серое Северное море. Только именно сегодня дорога к Рейну особенно трудна для меня, ведь она пролегает мимо почтового ящика, с которым меня связывает слишком долгая история, тут, около него, я выстаивала часами, чтобы получить обратно свое же собственное письмо, письмо, которое могло вызвать катастрофу. Я надеялась на доверие почтальона, в шесть часов утра, при себе имея чернила, образец почерка и собственный паспорт, — почтальон все сомневался: возвращать ли мне то письмо.
Вы спасли два брака, говорила я ему, рыдая. Этот почтовый ящик стал мне ежедневным предостережением.
Вот ступеньки вниз, на набережную, сегодня их с трудом получается преодолеть. Слезы. Задыхаясь от отчаяния, молюсь — мольба из детства, к кому бы она ни была обращена: «Знак, дай хоть какой-нибудь знак, чтобы мне понять!»
Мимо проплывает корабль, большой контейнеровоз, он идет из Голландии и держит курс на Базель. Называется «Эсперанца». «Надежда».
Знак.
Отель
Инструкция-памятка из номера одного нью-йоркского отеля:
«Если вам у нас плохо спится, не спешите винить в этом наши удобные кровати, проверьте для начала собственную совесть».
Собака
Мы возвращаемся из долгой поездки за покупками, а нашей старой, толстой, усталой собаки нет во дворе. Уезжая, мы ее выпустили из дому — и потому что погода была хорошая, и чтобы она могла пописать. Ворота во двор заперты. Видимо она их перескочила, несмотря на свой вес и возраст. В страшной тревоге мы заметались, звали, искали, спрашивали.
Маши нигде не было.
Тогда начали обзванивать приюты. В третьем повезло, как раз в том, куда мы звонить и не хотели, в самом дальнем от нас. Да, доставлена коричневая толстая собака, ее нашли на конечной остановке шестнадцатой линии и оттуда привели в приют. Шестнадцатый и правда проходит недалеко от нас, но как собака оказалась в нем? И конечная у него на другом конце города?
Я выехала сразу же. Это была наша Маша. Устало лежала она там, измотанная. Тем временем я восстановила цепь событий. Незадолго перед этим прошла гроза, а Маша боится грозы, похоже она перескочила через забор и долго бежала, пока не оказалась в замкнутом пространстве: как раз линия 16-го, и там, видимо, нашел ее водитель 16-го и доставил в приют.
— Собака вас не знает, — сказала женщина в приюте.
Я завыла:
— Но это же наша Маша, — доказывала я.
— Есть ли у меня документы?
— Впопыхах не взяла.
— Тогда мы не сможем отдать вам собаку. Так каждый может прийти. Она вас не узнает.
— Она измотана — задохнулась я, — ну пожалуйста!
Служитель наклонился к заведующей приютом.
— Отдайте ей собаку, — заговорил он тихонько, — ну кто по собственной воле станет реветь из-за такой старой, противной, жирной псины? Собака, должно быть, ее.
Маша ушла со мной. Я сделала щедрое пожертвование приюту, когда брала у них следующего нашего пса. Это чтобы вы его узнали, когда он слиняет, объяснила я.
Коммунизм
Мать моей подруги, Марта, с юности была пламенной коммунисткой. Вернувшись после большого съезда КПГ в Дуйсбурге, она рассказывала, как оркестр дудочников, составленный из рабочих, исполнял «Венсеремос!», и что там была палатка баварских коммунистов с лозунгом «Мировая кружка лучше мировой войны», и что можно было купить за две марки эдельвейс, чтобы поддержать борьбу баварских коммунистов за свободу Никарагуа. Я изумилась тому, что есть баварские коммунисты. У нас в Баден-Бадене тоже когда-то была парочка коммунистов.
Когда берлинская стена пала, и Эрик Хонекер с его замшелой Марго удрали в Чили, Марта поехала туда его навещать. У нее был с собой грушевый шнапс из Вибельскирхе. Внутрь ее не пустили, но она встала под стеной усадьбы, где Хонекер жил, и выкрикивала: «Эрик, шнапс из Вибельскирхе!»
В конце концов, выпила его с сочувствующим чилийским товарищем сама.
Когда у меня нашли рак, Марта, бывшая в тот момент в отъезде, писала мне: «Милая Эльке, я тебе так сочувствую, но все могло бы быть лучше, если бы миллионы делили по справедливости».
То есть таким образом мой рак тоже подлежал марксистско-коммунистическому обобществлению. Это меня каким-то образом утешило. Да, мир несправедлив.
Так выпьем же грушевого шнапса!
А Эрик Хонекер — великий сын Вибельскирхе.
Концерт
На концерте в антракте мы стоим в фойе, наблюдая за отвратительной парочкой, и сплетничаем о том, как нелепо они одеты, как нескладно выглядит она, как несимпатичен он. Что делают эти люди на концерте?
И тут оба оборачиваются, их взгляды падают на нас, и мы с ужасом понимаем, что они подумали: что за мерзкая парочка, вон тот толстяк и ворчунья? что делают эти люди на концерте?
Поцелуи
Годы назад два друга, музыкант и живописец, устраивали в Кёльне на Домской площади перфоменс, творческую акцию под названием «Поцелуи и побои».
Минуты две они беспрерывно целовались, потом начали друг друга избивать. Целовались, пока не закровоточат губы, и дрались, пока не пошла кровь. Вначале публика завороженно наблюдала за происходящим, потом раздался первый протестующий крик «Гомики!», «Гнилые пидоры!», «Надо это запретить!».
В результате в ход пошли кулаки.
Всё только из-за поцелуев, не из-за битья.
Чтение
Я сажусь в такси, водитель читает книгу. Я говорю ему, куда мне надо ехать, он вздыхает, заводит мотор, открытая книга у него на коленях. На светофоре загорается красный, он продолжает читать. Зажигается зелёный, он читает, пока сзади не начинают сигналить, тогда он, сохраняя спокойствие, трогается. Так повторяется на каждом светофоре.
Мне это кажется забавным, но по-своему и прекрасным, и, выйдя из машины, я сердита на себя за то, что так и не спросила, что же он там читал.
Подъемник
Я навещала родителей одной моей подруги, они много для меня значат, потому что были добры ко мне еще тогда, когда я была молодой и несчастной. Они живут в красивом доме, там большой концертный рояль, но играть на нем из-за артрита жена уже не может. Я им побренчала немного Баха, Моцарта, Шуберта.
Мы пили чай и разговаривали, оба они мыслящие, живые, у них разносторонние интересы, при этом не нужно забывать: ему сто четыре года, а ей девяносто восемь. Увидев на лестнице на верхний этаж лестничный подъемник, я сказала мужу: «Хорошо, что вам больше не нужно взбираться по ступенькам». — «Мне? — возмущается он. — Что ж я, старый хрыч, не поднимаюсь по лестнице? В нем, к несчастью, нуждается жена, из-за ее артрита».
Мы с ним решаем чуть-чуть пройтись. «Возьми с собой трость», — говорит она. «Нет, — протестует он, повисая у меня на руке, — чтобы люди подумали, что я уже и без палки не могу?»
Мы идем, беседуя о Гёте, я знаю немного, он этим возмущен. Издевается: «Вам так лень было изучать германистику?»
Я обращаюсь к самым тяжелым своим воспоминаниям, а он не позволяет мне в них погрузиться. «К этому нужно быть готовым. Уж теперь-то я знаю».
Потом мы сидим и пьем вино, глядя на великолепный сад, и она признается: «С этого лета у нас садовник, одни уже не справляемся».