Бен выжидающе находился поблизости, и его молчание было хуже всего. Раньше мы совершали такую прогулку каждый день, и у нас никогда не заканчивались темы для разговоров.
– Сколько у него времени? – наконец спросил он.
– Явно маловато.
– Что бы тебе ни понадобилось, я рядом.
Но он был неправ, и я замерла. Все мои чувства требовали выхода – вина, стыд, горе. Я заговорила ядовито и с пылом.
– Та ночь ничего не значила для меня, Бен. Ты должен знать это. Ничего. Ты ничего для меня не значишь. Понимаешь?
Он позволил мне выплеснуть все наружу, терпеливо ожидая, пока мой порыв иссякнет.
Старина Бен. Средоточие спокойствия и сдержанности. Благоразумный в любой критический момент. Но теперь мне была нужна его чувственность. В тот самый момент я решила наказать Бена так, как была наказана сама. Это избавило бы меня от вины, и Филипп мог бы спокойно умереть.
– Что бы ни случилось с Филиппом, между нами все кончено. Я никогда не буду с тобой. Никогда. Такие люди, как мы, прокляты. Мы никогда не будем счастливы. Было бы глупо думать иначе.
Его лицо побледнело от моих уничижительных слов. Все это было жестоко и подло, но мне было все равно. Мне показалось, что под конец он сломался. Я поняла это не по его словам или действиям. В его глазах промелькнула боль, их до неузнаваемости изменила пелена, означавшая, что пути назад нет. Я не могла забрать обратно свои слова, и боль осела на его щеках.
Когда он заговорил, я едва узнала его голос.
– Он еще и мой друг. Ты забываешь об этом, Шарлотта. Ты думаешь, что только тебе больно. Мне тоже больно. Но ты права. Это… что бы это ни было… все кончено.
Он развернулся и направился к своему грузовику.
Мне даже не было больно. Бен, который был в моем сердце, исчез.
Глава 34
Октябрь 2018 года
Когда мы вернулись, Филипп ждал наверху лестницы.
– Бен вырвался отсюда, как летучая мышь из ада.
Наши взгляды встретились.
– Он расстроен.
– Вы все чересчур драматизируете.
Цинизм Филиппа меня немного задел. Позднее, той ночью, когда мы лежали в постели, его цинизм ранил меня еще сильнее. Филипп дрожал, а я накрывала его теплыми одеялами и грела руками.
– Мы все умрем, Чарли.
Я понимала это, но мне не нравилось, насколько непринужденно он об этом говорил.
– Не иметь ничего наподобие страха, это все равно что не иметь ничего, ради чего стоит жить. Страх заставляет вас бороться, а борьба означает, что тебе не все равно.
– Нет, Чарли, бороться бесполезно.
– Это ужасно, – сказала я, уронив голову ему на плечо. – Ты сдаешься?
– Не то чтобы мне дали какой-то выбор, дорогая. Кроме того, я не совсем сдаюсь. Я принимаю все эти причудливые витамины и добавки от Либерти.
Он и правда их принимал, но мы оба знали, что это делалось лишь для того, чтобы меня успокоить.
Устав говорить о раке, я подняла другую тему.
– Я разговаривала с отцом, Филипп.
Казалось, будто тот разговор состоялся целую вечность назад, и гнев на Филиппа за то, что он разыскал его, утих.
– Я рад, Чарли. Люди удивляют нас.
– Печально, что он чувствовал, что уйти – его единственный выход.
– Такие решения показывают нам, кто мы есть на самом деле, моя дорогая. Я думаю, что твоему отцу пришлось уйти, чтобы найти себя.
Если он был прав, это означало, что я повела себя как злой человек. Я могла бы подождать те несколько часов до утра, но не стала. Я выбрала другого. И для удобства стерла это из памяти.
– Он был моим отцом. У него была ответственность за нас.
– Смерть – интересная штука, Чарли. Когда мы сталкиваемся с ней, наши решения имеют гораздо больший вес.
Куда бы я ни посмотрела, наши совместные решения имели последствия.
– Дай отцу шанс. Это не изменит того, что произошло, но может изменить то, что впереди.
Разговор перешел на то, как Филипп любил меня воспитывать, что стало одной из первых причин, по которой я в него влюбилась.
– Ты должна получать удовольствие от жизни. Праведность достойна восхищения, но…
– Стоп.
Я приложила пальцы к его губам и со всей любезностью, на которую была способна, попросила его закрыть рот.
– Не говори мне, как мне жить, Филипп. Ты мой жених, я тебя люблю, и буду о тебе заботиться.
– Ты не молодеешь, Чарли. Тебе пора обзаводиться детьми.
Я игриво ударила его.
– Ты даже перестал быть смешным.
– Но ты же смеешься.
И мой смех превратился в слезы. Воспоминания о нашей недолгой совместной жизни нахлынули на меня, как забытые слова к любимой горько-сладкой песне о любви.
– Не плачь, Чарли, – он повернулся ко мне и посмотрел мне в глаза.
– Я не представляю этот мир без тебя.
Он опустил голову, шрам от швов оставил в волосах тонкую линию вдоль его черепа. Одной рукой он обнял меня за талию и пощекотал живот.
– Я ни о чем не жалею, – сказал он наконец. – Ни о чем. Разве что о том, что не встретил тебя лет на десять раньше.
Он забрался на меня и коленями раздвинул мои ноги. Я не знала, что меня шокировало больше, его невесомость или желание. Его руки скользили вверх и вниз по моей спине, и вскоре он оказался внутри меня.
– Я скучал по тебе, Чарли.
Я закрыла глаза и попыталась отогнать воспоминания о последнем разе, когда у меня был секс.
Вы когда-нибудь любили кого-нибудь? Любили кого-нибудь по-настоящему, зная все их изгибы, их запах и то, как они водят губами по вашей коже? Зная, что означает каждое дыхание и сопровождающие его звуки.
Этот новый Филипп был мало похож на того мужчину, которого я знала раньше.
В нем слабо узнавался Филипп времен Канзас-сити. Сильный, энергичный Филипп, который одним взглядом в мою сторону мог поставить меня на колени. У этого Филиппа был даже другой запах. И другой вкус. Он был настолько хрупким, что я боялась, не сломается ли он пополам. Я едва могла прижиматься к его телу.
Кожа да кости.
Он старался, и я пыталась дать ему то, что он хотел. Я раздвинула ноги, чтобы впустить его, дать ему понять, как много он для меня значит.
Но он остановился.
– Что-то не так? – спросила я.
Он соскользнул с меня, расстроенный.
– Ничего не выйдет.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты стала другой, – он повернулся ко мне спиной. – Ты ощущаешься по-другому.
Я накинула покрывало на обнаженную грудь.
– Филипп, что за глупости.
Но он был прав. Я стала другой, но и он тоже стал другим. Поборов желание заплакать и обвинить его, я потянулась к нему, но он отстранился.
– Это нормально, Филипп. Нельзя ожидать, что ты…
Когда он обернулся, я увидела его раскрасневшиеся глаза.
– Не успокаивай меня, Шарлотта. Это неприлично. Мужчина должен быть способен заниматься любовью со своей женщиной.
Я снова потянулась к нему, но он оттолкнул меня.
– Я очень хочу, чтобы ты ушла.
– Не надо, Филипп.
– Пожалуйста, уйди. Я хочу побыть один.
– Ты ведь это не серьезно?
– Нет, я серьезно, Шарлотта. Серьезнее, чем мне хотелось бы.
Врачи нас предупреждали. Филипп успешно обходил все остальное, и, я думала, он похоронил и тяжелые эмоции.
– Я не могу надеяться на то, что ты теперь меня захочешь… в таком смысле…
– Не смей так говорить.
Его лицо было совсем близко к моему.
– Пожалуйста, просто уйди. Пожалуйста, Шарлотта…
После той ночи мы с Филиппом больше никогда не занимались любовью. Когда он сказал, что ощущения стали другими, я поняла, что мой грех запятнал меня, и стыд кипел во мне много дней. Позже я узнала, что это его сломанное тело больше не подходило к моему. Что это он чувствовал себя неадекватным, чувствовал себя виноватым за то, что не смог дать мне то, что, как он думал, я хотела. Но в том-то все и дело. Я не знала, чего хотела. Я жила на автопилоте с единственной миссией заботиться о Филиппе и любить его до последнего мига его жизни.
Я покрепче затянула пояс халата и вышла из комнаты. До этого я чувствовала себя настолько одинокой всего один раз в жизни.
Мрачные воспоминания о том далеком утре окутали меня тревогой.
Это было в тот день, когда он ушел от нас. Мой отец. Я была его маленькой дочуркой. Девочкой, которую он любил больше всех. Если кто и мог помешать ему уйти, так это я.
Я пошла следом за ним вниз по ступенькам к дорожке, спотыкаясь о свою пижаму с Винни-Пухом. Он даже не смотрел на меня.
– Чарли, вернись в дом.
Я увидела, что он плакал, но меня это не остановило.
– Но папа, – сказала я, – Почему ты плачешь? Если ты вернешься внутрь, мы можем позавтракать вместе. Можем приготовить блинчики.
– Чарли, – сказал он на этот раз довольно строго, – Сегодня мы не готовим никакого завтрака. Я уезжаю. Мне надо уехать.
Для семилетнего ребенка чей-то отъезд всегда означает что-то временное. Так и должно быть.
«Навсегда» – это нескончаемая грусть, которую детям осознавать никак нельзя.
Он запихивал чемодан в багажник, а моя мама стояла рядом и кричала на меня.
– Шарлотта, вернись внутрь.
Она подалась в мою сторону, и я отпрянула. Я не могла понять всей важности этих просьб уйти.
– Пол, – сказала она. – Посмотри на свою дочь. Посмотри на нее.
Папа отказывался взглянуть на меня.
Я подскочила к машине и встала перед ним.
– Чарли, ты слишком мала, чтобы понять. Пожалуйста, дитя, иди к маме.
– Но куда ты уезжаешь, папа? Кто будет готовить со мной блинчики? – спрашивала я хнычущим голосом.
Папа терял терпение. Я стояла прямо перед ним, из-за чего ему трудно было сесть в машину и уехать.
– Чарли! Иди в дом.
– Папа, – крикнула я, – Ты не можешь уйти. – Он отступил от меня, и я упала на землю, хватая его за ноги. – Пожалуйста, не уходи, папа, пожалуйста!
Я плакала, и слезы катились по моим щекам. Он попытался вырваться, что заставляло меня схватиться еще крепче. Больше я ничего не помню. Только то, как я хватала, удерживала его и умоляла, и как он наконец вырвался от меня. И боль. Я всегда буду помнить эту боль. Жгучие слезы, которые никогда не иссушить, эти тщетные попытки отговорить его уезжать. Для меня этот отъезд не был временным. Для семилетнего ребенка он ощущался почти как вечность.