Бен оставил меня одну оплакивать смерть Филиппа. Я смотрела и запоминала пальцы Филиппа, форму его рук и лица.
– О, Филипп, – воскликнула я. Я почти ожидала, что он ответит, скажет, чтобы я перестала реветь. Я много думала о нашей совместной жизни, о любви, которую мы должны были пронести через вечность, и лежала там, скорчившись у его безжизненного тела.
Солнце проникло сквозь жалюзи и осветило полку на стене.
Именно на ней стояла коллекция снежных шаров. Они засверкали, ослепляя и показывая мне те места, в которых Филипп побывал без меня, но всегда помня обо мне. В их стеклянных боках я видела рожки мороженого и Филиппа, прыгающего голым в океан. Я видела, как он прогонял игуан с нашей территории и пел во все горло, опустив верх своей крошечной машины-кабриолета.
Я видела, как он шел по проходу в самолете и как просил меня выйти за него замуж.
Когда кто-то, кого вы любите, медленно умирает, у вас есть время, чтобы сказать ему то, что вам нужно сказать. И, хотя я поделилась с Филиппом многим, мне хотелось сказать ему еще больше. Как мы с Санни будем жить без него? Как я смогу когда-либо найти объяснение такой большой любви? И как я смогу простить себя за то, что сделала? За то, что отдала себя другому?
Мои рыдания были пронизаны стыдом, виной и горем.
– Мне очень жаль, Филипп, – мой голос дрожал, а рука ласкала его щеку.
Меня раздавила бесповоротность его ухода. Она врезалась в меня, и это было невозможно принять. Я пыталась разбудить его. Я потянула его за руки, надеясь, что они обовьются вокруг моих. Я схватила его лицо и кричала ему, чтобы он остался.
– Пожалуйста, не уходи, Филипп. Пожалуйста, не покидай меня. Я не хочу оставаться здесь без тебя. Останься со мной. Пожалуйста, не уходи.
Я дергала и толкала его, думая, что смогу вернуть его к жизни.
– Филипп!
Я плакала. Крупные слезы сбегали по щекам. Я умоляла его открыть глаза.
Дверь открылась, и в палате появился Бен.
– Он не может умереть! – закричала я ему. – Он не может…
Бен обнял меня, убитый горем. Я сопротивлялась, отталкивая его кулаками, вместо него я хотела прикоснуться к Филиппу, разбудить его, убедить себя, что это все один из его глупых розыгрышей. Когда силы покинули меня, мое тело стало ватным и ноги подкосились, но Бен был рядом и подхватил меня. Он прошептал мне в самое ухо:
– Все будет хорошо.
Я отодвинулась и взглянула ему в глаза.
– Не будет, – ответила я, рыдая. – Он умер.
Было ли это из-за моей боли или из-за того, что мы стояли слишком близко, но с печалью на лице Бен отступил. Он поднес тыльную сторону ладони к моей щеке, но я отвернулась. Бен был таким бодрым и живым, что меня это разозлило.
– Чарли, – он тоже плакал. – Я знаю, что это больно…
– Нет, не называй меня так, – всхлипнула я. Меня пронизывала резкая, кровоточащая боль. – Не смей. Ты никогда не поймешь, что я чувствую…
Взгляд Бена потемнел. Когда он заговорил, его голос дрожал.
– Я знаю, что ты чувствуешь.
То, что я ему высказала, было непростительно. Меня охватило сожаление, и я почувствовала, что меня не держат ноги. Я повернулась к Филиппу и рухнула на его кровать. Медленное осознание того, что он ушел навсегда, лишило меня возможности пошевелиться.
– Он так сильно любил тебя, Шарлотта, – произнес Бен тоном, от которого мне стало еще грустнее. – Все, чего он хотел – это чтобы ты была счастлива.
Я рыдала, уткнувшись в безжизненное тело Филиппа и отгоняя от себя слова Бена.
– Просто уйди, Бен.
Бен не ответил. Он просто вышел из комнаты, оставив меня рыдать в подушку Филиппа. Оставив меня запоминать его запах, потому что скоро и он исчезнет, и у меня не останется ничего.
Филипп хотел, чтобы его прах был развеян над океаном. Эта идея в принципе причиняла мне боль, но, когда мы проводили частную службу за нашим домом, ощущение присутствия Филиппа вокруг меня усилилось, и я все поняла. В своем завещании он совершенно ясно дал понять, что на его похороны не стоит приглашать большое количество людей. Он хотел, чтобы в них приняли участие я и Бен, Меган и Мика, Наташа и Брюс, а также Элиза и Либерти.
Вот и все. Он подготовил для Джимми отдельную записку, в которой пояснял, что мальчику не нужно приходить на это «ужасно скучное и грустное» мероприятие. В конверте было два билета на предстоящую бейсбольную игру команды «Хит».
– Насладись этой игрой со своим отцом, приятель. Сейчас не время грустить.
Элиза кивнула мне, когда протягивала ему конверт. Позже я узнала, что она несколько раз меняла билеты, пока наконец не настало время.
Филипп посоветовал ей после каждой пропущенной даты отдавать билеты детям из Молодежного центра Майами.
Дом был переполнен цветами и едой, я ожидала толпу сочувствующих, но их не было. Элиза следила за тем, чтобы на все звонки отвечали, а клиентам и сотрудникам медицинской компании предоставили информацию для пожертвований в память Филиппа. Он попросил, чтобы любые финансовые взносы направлялись на исследования рака поджелудочной железы – но только не на его имя, а на имя моей мамы. И слоган: «Пора покончить с этой дрянью».
Мы с Беном не говорили друг другу ни слова, стоя плечом к плечу, как незнакомцы.
Прибыл букет цветов с запиской. Это была одна из самых масштабных композиций, которые я когда-либо видела, и одна из немногих карточек, которые я решила прочитать. Послание было от женщины, имя которой я не знала, хотя название компании было мне знакомо. Она работала в «TQV», компании по производству подушек безопасности, ради покупки которой Филипп прилетел в Канзас-Сити. Записка была длинной, в ней в подробностях описывались судебные процессы и потерянные жизни, а заканчивалась она любезной похвалой новой управленческой команды, созданной Филиппом, и тщательной реструктуризации, которую они провели. «Благодаря Филиппу Стаффорду были спасены миллионы жизней».
Я нашла Элизу и спросила ее о том, о чем я должна была догадаться раньше, но не догадалась.
– Насчет «TQV». Авария с его родителями. Она послужила причиной? – спросила я.
Элиза кивнула:
– Их подушки безопасности не раскрывались.
Большинство людей захотели бы сравнять с землей компанию, виновную в гибели их родителей, но только не Филипп.
– Вот что он делал, Шарлотта. Он исправлял компании, людей, жизни… – сказала она и притихшим голосом добавила. – Он делал их немного богаче… лучше… сильнее. Филипп не хотел, чтобы кто-то испытал боль, через которую он прошел.
Я всегда знала о способности Филиппа одаривать других, но эта история меня тронула. Должно быть, их смерть была безмерно горькой потерей и повлияла на него так сильно, что вдохновила на одинокую борьбу с их убийцами. Мне очень хотелось обнять его, но я знала, что уже никогда не смогу это сделать.
И хотя мне показалось, что Элиза хотела сказать о Филиппе еще что-то, она замолчала и позволила себе затаить это.
В те первые пару дней мне было сложно уловить суть собственных эмоций. Я глубоко скорбела обо всем, что было потеряно для меня вместе с Филиппом. Я злилась на Бога, на рак и на себя. Невозможно было вернуться в прошлое и вспомнить, как все пошло под откос. Но едва ли я могла забыть тот телефонный звонок, изменивший мою жизнь, и связано это воспоминание было с ураганом Келси. Этот ураган глубоко задел наши жизни, и мы оба были теперь навсегда им отмечены.
Я перестала появляться в Морада-Бэй и избегала Бена. Я сбрасывала все его звонки и оставляла поток текстовых сообщений без ответа. Наверное, он думал, что мы можем вернуться к тому, как все было, но треугольник не был бы треугольником без третьей точки. Кроме того, мы никогда не смогли бы вернуться в прежние времена, даже если бы Филипп все еще был здесь. Бен все еще был для меня под запретом. Что бы мы ни чувствовали друг к другу, та ночь все изменила.
Я постепенно возвращалась к своей работе. Либерти встретила меня, как мать, ухаживающая за внезапно найденным ребенком, который потерялся. Она облегчила мое возвращение тем, что предложила сначала работать всего по нескольку часов в день после обеда. На четвертый день моего возвращения появился Джимми с большим коричневым свертком в руках. Я встретила его у дверей.
– А где Карла? Ты пришел сюда один?
Он отрицательно покачал головой:
– Она ждет снаружи.
– У тебя ведь нет сегодня приема.
– Я пришел к тебе, – сказал он, а затем добавил. – Мне очень жаль Филиппа.
Мы присели в комнате ожидания.
– Мне тоже.
Прислонив пакет к стулу, он нервно ухватился за подлокотник.
– Ты в порядке, приятель?
– Я больше не буду лечиться, – сказал он и добавил после паузы. – Ни здесь, ни в Нью-Йорке. Надеюсь, ты не расстроилась?
– Почему я должна расстраиваться?
– Мы так много работали над этим, и я знаю, как это важно для тебя. Я просто хочу быть обычным ребенком. И меня совершенно не беспокоит то, что я не могу есть арахис.
– Джимми, для меня самое главное, чтобы тебе было комфортно. Ты добился большого прогресса и теперь можешь есть многое из того, что когда-то было тебе запрещено.
– А Либерти расстроится?
– Ты шутишь! Она в восторге от того, что ты можешь есть яйца и глютен. В жизни не так часто бывает выбор «либо все, либо ничего». Приятно то, что теперь у тебя есть выбор, которого раньше не было.
– Необычно иметь выбор. Я думаю, правила облегчают жизнь.
Я немного обдумала его внезапное философское высказывание, понимая, что относится оно не только к еде.
– Мы все очень чувствительны, Джимми. Каждый к своему. К словам, к музыке, к людям. А иногда эта чувствительность влияет на нас так, что мы не можем ее контролировать, и она заставляет нас делать то, что иначе мы бы делать не стали. Если ты не прошел лечение на все сто процентов, то и не надо.
Это, казалось, успокоило его, и его настроение сразу улучшилось.