– Ты готова с ней распрощаться, а я нет.
Сара вспыхнула.
– Распрощаться? – прошипела она. – Думаешь, в этом дело? Боже мой, Эйб, я просто пытаюсь научиться существовать, как все нормальные люди.
– Но ты не нормальный человек. Мы оба не нормальные люди, – сказал он со слезами на глазах. – Ведь она умерла, Сара.
Сара поморщилась, будто получила пощечину. Потом развернулась и вышла из комнаты.
Эйб сел на пол и запустил руки в волосы. Через полчаса он поднялся и пошел в спальню. Сара лежала на боку и смотрела за окно, где солнце как ни в чем не бывало опускалось за горизонт. Эйб лег на кровать и прижался к ней.
– Ее я уже потерял, – прошептал он. – Я не хочу потерять и тебя тоже.
Сара повернулась к нему и погладила по щеке. Потом поцеловала, вложив в этот поцелуй все, что не могла высказать. Они стали утешать друг друга: легкие прикосновения, нерешительные поцелуи – знаки тепла. Но когда их одежда легла бесформенными кучками на пол, когда Эйб навис над своей женой, захватив ее тело, и попытался подстроить изгибы ее тела к своему, оказалось, что они больше не совпадают. Не стыкуются так легко, как прежде. Что-то было чуть-чуть не так. И это чуть-чуть заставляло их говорить: «Дай я попробую…» – и: «А может, так…»
Позже, когда Сара уже заснула, Эйб сидел и смотрел на край кровати, за который свешивались длинные белые ноги его жены.
Наутро, когда Эйб и Сара лежали в темноте, Сара сказала:
– Наверное, мне нужно побыть одной, – хотя это было не то, что она хотела сказать.
– Наверное, – согласился Эйб, хотя был совершенно не согласен.
Казалось, в этом новом мире, в котором происходит немыслимое, ничто не совпадает: ни слова, ни суждения, ни они сами.
Сара встала, завернувшись в простыню, – впервые за пятнадцать лет брака. А потому Эйб и не увидел – иначе он бы сразу это заметил, – что Сара выросла ровно на столько, насколько Эйб уменьшился, и, если только можно измерить неизмеримое, это было ровно столько, сколько они потеряли, когда потеряли дочь.
Сара сама достала чемодан с полки на чердаке, хотя полка была высоко, под самой крышей. Эйб смотрел, как она собирается. На пороге они обменялись пустыми обещаниями.
– Я позвоню, – сказала Сара.
Эйб кивнул.
– Будь умницей.
Она собиралась к матери. За все годы брака Эйб никогда бы не поверил, что такое возможно, и тем не менее сейчас он решил, что это к лучшему. Если Сара выбрала Фелисити, несмотря на их сложные отношения, может, это значило, что все дети рано или поздно вернутся к своим родителям, каким бы длинным ни был их путь.
Он придвинул стул к окну, иначе ему было ничего не видно: он едва доставал до подоконника. Стоя на стуле, он смотрел, как она убирает чемодан в машину. Она показалась ему великаншей. Должно быть, материнство делает женщину необъятной, подумал Эйб. Он глядел ей вслед, пока машина не скрылась, а потом слез со стула.
Работать он не мог – не доставал до прилавка. Не мог никуда поехать – ноги не дотягивались до педалей. Ему нечего было делать, и он стал ходить по дому, ставшему совсем пустым. В конце концов он, конечно же, пришел в комнату дочери. Здесь он провел немало часов. Рисовал ее красками, играл с кукольными продуктами и игрушечной кассой, перебирал ее одежду, над каждой вещью пытаясь ответить на вопрос: когда она последний раз ее надевала? Он поставил диск «Радио Дисней» и заставил себя прослушать его целиком. Ее плюшевых зверей рассадил рядом, как друзей.
А потом забрался в ее кукольный домик, который сам смастерил на прошлое Рождество, и закрыл за собой дверь. Поглядел на аккуратно поклеенные обои, красное бархатное кресло, раковину. Поднялся по лестнице в спальню и подошел к окну, из которого теперь можно было смотреть, сколько вздумается. Вид изумительный.
Майкл СуэнвикОзеро гоблинов[40]
В 1646 году, в самом конце Тридцатилетней войны, отряд гессенских рейтаров еле унес ноги после катастрофического поражения (один неудачный обход с фланга – и через час те, кто мысленно уже торжествовал, позорно драпали врассыпную). Они встали лагерем у подножия какой-то горы, одной из высочайших в Шпессарте, если верить местному крестьянину, которого кавалеристы насильно увели с собой в качестве проводника. Среди рейтаров был один молодой офицер, записной враль и баламут, отпрыск рода фон Гриммельсгаузенов, при крещении нареченный Иоганном, для товарищей же – просто Юрген.
Здесь, в тылу, крестьяне неосмотрительно не зарывали припасы в землю, и по дороге отряд прихватил немало съестного да несколько бочонков рейнского. Вечером все вволю наелись и напились. Разделавшись с ужином, кликнули проводника и потребовали рассказать о местности, куда их занесла судьба. Крестьянин охотно повиновался: после первого испуга он рассудил, что солдаты по доброте своей вряд ли его прикончат, когда отпадет надобность в его услугах (а может статься, задумал усыпить их бдительность своим подобострастием, чтобы ускользнуть под покровом ночи, когда воины крепко заснут).
– Прямо под нами – и четверти мили не будет – Муммельзее, – начал он. На местном диалекте это означало «Озеро гоблинов». – Озеро это бездонное и с секретом: какую вещь в него ни опусти, назад вытянешь уже что-то другое. Завяжи в платок несколько камушков, привяжи к веревке и забрось – когда вытащишь, камушки превратятся в горошины, а может, в рубины, а может, в змеиные яйца. И это еще не все: если камушков нечетное число, вещей, в которые они превратятся, будет четное число. А опустишь чет – вытащишь нечет.
– Работенка не бей лежачего, – заметил Юрген. – Сиди на берегу да превращай гальку в рубины.
– Во что камушки превращаются, предсказать нельзя, – возразил крестьянин. – Может, станут драгоценностями, а может, и нет. Лучше зря судьбу не испытывать.
– Да хоть бы один раз из ста получались рубины… и на том спасибо… На рыбалке иной раз и того не добудешь.
Несколько кавалеристов внимали рассказу, затаив дыхание. Даже те, кто надменно смотрел вдаль, словно озеро их ничуть не интересовало, примолкли – боялись упустить свою выгоду. Крестьянин запоздало смекнул, что разбередил их алчность, и выпалил:
– Только места эти нехорошие! Как раз про Муммельзее Лютер сказал, что оно проклято! Кинь в него камень – тут же поднимется страшная буря: град, молния, буйный ветер. А все потому, что в пучине бесы цепями прикованы.
– Да это про другое озеро говорят, про то, что в Полтерсберге, – отмахнулся Юрген.
– Полтерсберг! – Крестьянин в сердцах сплюнул. – Да они там, в Полтерсберге, страха не видали. Тут у нас один мужик… у него лошадь ногу сломала, пришлось зарезать. И его любопытство одолело – дай, думает, брошу лошадь в озеро и посмотрю, что будет. Лошадь потонула, а потом глянь – поднимается из воды живая, но сама на себя не похожа: зубы как ножи, вместо четырех ног две, крылья, точно у летучей мыши, здоровенные такие. Завизжала, как оглашенная, и улетела во тьму, а куда, никто не знает.
– Я вам хуже скажу, – продолжал крестьянин, – когда туша лошади бухнулась в воду, брызги полетели в лицо нашему земляку. И смыли с лица глаза! Подчистую! С тех пор он и не видит.
– Как же он тогда увидал, что лошадь обернулась чудовищем? – спросил Юрген с сардонической полуулыбкой.
Крестьянин раскрыл рот и тут же поспешил закрыть. Помедлив немного, проговорил:
– А еще рассказывают, что два разбойника притащили мертвую бабу, они ее…
Юрген прервал:
– К чему нам слушать твои байки? Пойдем-ка сами проверим!
Товарищи одобрительно загудели. Крестьянина потыкали в спину кинжалом, и он, не пикнув, повел всех в ложбину.
Путь к Муммельзее лежал по бездорожью, вниз по косогору, и рейтары помрачнели. Они ворчали не только на каналью-проводника, дурня неотесанного, но и на Юргена: не сразу, но смекнули, что он потащил их к озеру не в искренней надежде разбогатеть – какой бывалый солдат поверит химере? – а из врожденной вредности.
На берегу Юрген, не замечая раздражения спутников, прошагал молодецкой походкой до конца полуразвалившегося каменного пирса. С собой, в кивере, он принес две пригоршни свежих вишен. Юрген ел вишни по одной, а косточки выплевывал в воду.
– Что там такое? – спросил он, лениво указав на большой утес посреди воды: неровный прямоугольник, скошенный с одного бока. Утес был виден отчетливо: полнолуние, небо безоблачное – светло как днем.
– Когда мой дед был еще мальчишкой, – заговорил крестьянин с жаром, точно желая оправдаться, – герцог Вюртембергский велел сколотить плот и спустить на вод у, чтобы измерить глубину озера. Взяли моток суровой пряжи, привязали к одному концу свинцовое грузило, кинули. Размотали моток до конца – а грузило все никак не достигнет дна. Взяли второй моток, связали нитки, опять стали разматывать. Так опускали грузило на длину девяти мотков, а дна все равно не нашли. И тут плот, хоть был он, конечно, деревянный, начал погружаться. Все, кто был на плоту, поспешили выбраться на берег. Перепугались страшно. Всем пришлось искупаться в озере, и, как люди говорят, в старости все они захворали ужасными болезнями.
– Говоришь, это и есть плот?
– Если присмотреться, можно увидеть на бревнах резной герб Вюртемберга. Пожалуй, стерся маленько, но его ни с чем не перепутаешь. – И крестьянин услужливо указал на какие-то еле заметные отметины на боках утеса, в которых человек легковерный и впрямь разглядел бы то, что ему внушали.
Однако Юрген задал ему перцу:
– Ах ты прохвост! Я смотрел, как тонули косточки от вишен – им ничего не сделалось. Одна косточка не обернулась двумя, а две – семнадцатью. И ни одна – ни одна, слышь ты, мошенник! – даже не попыталась сделаться ни рубином, ни изумрудом, ни змеей, ни коровой, ни, на худой конец, плотвичкой.
Крестьянин, возмущенно отнекиваясь, пытался проскользнуть мимо Юргена и сбежать с пирса. Но Юрген твердо вознамерился его просто так не отпускать. Началась игра в крысу и мастифа: крестьянин был крысой, а рейтары – мастифами. Они брали числом, а крестьянин – отчаянием и смекалкой.