– Весной пришел, осенью ушел. Всего одно лето. А ощущение, будто целую вечность проработал, да.
Эмери залпом допил пиво.
– Давным-давно, в одном забытом богом музее… – промурлыкал он, уже не впервые.
Тридцать лет назад Национальный аэрокосмический музей только что открылся. Той весной девятнадцатилетний Робби бросил Мэрилендский университет. Поселился в коммуне в Маунт-Рейньере. Выбор вакансий для него был невелик: он счел, что за три сорок в час лучше быть смотрителем в новехоньком музее, чем фасовать продукты в «Джиант-фуде». Каждое утро он пробивал хронокарту в раздевалке персонала и переодевался в форму. Потом украдкой выскальзывал на улицу, выкуривал косяк, и только после этого брел в цокольный этаж на общее собрание, получать задание на день.
По большей части смотрителями работали взрослые дядьки – постарше Робби. Они отслужили в армии и собирались продолжить карьеру в ФБР или полиции округа Колумбия. Как ни странно, они нормально его воспринимали: конечно, подсмеивались над его патлами и красными глазами, но в основном беззлобно. И только Хедж, старший смотритель, обходился с ним сурово. Этот колосс с бритой головой целыми днями сидел перед мониторами, занимавшими целую стену, и вязал на спицах. Туристов и смотрителей на экранах он разглядывал с каким-то задорным презрением.
– А что это вы вяжете? – как-то спросил Робби. Хедж приподнял руки: детское одеяльце с замысловатым узором. – Ух ты, круто! Где ж вы научились?
– В тюрьме, – и глаза Хеджа сощурились. – Опять удолбался, Кайф? Допрыгался. Иди в седьмой. Сменишь Джонса.
Робби бросило в холод, и тут же в жар – от облегчения: неужели Хедж его не уволит?
– В седьмой? Ага, хорошо-хорошо. На сколько часов?
– Навсегда, – отозвался Хедж.
– Ну, чувак, соберись с духом: тебя на «Голову» назначили! – злорадно захлопал в ладоши Джонс. – Береги задницу: дети будут в тебя всякой хренью швыряться, – посоветовал он и вприпрыжку удалился.
В темном зале два проектора, один напротив другого, серебристыми лучами освещали пластмассовую голову. Робби так и не разобрался, как именно отсняли лекцию знаменитого ученого – один раз с одной точки или не поскупились, снимали с разных ракурсов.
Как бы то ни было, Голова, не приставленная ни к какому телу, смотрелась на удивление эффектно: среди сотен мерцающих звезд, спроецированных на стены и потолок, она казалась не материальным объектом, а бесплотной голограммой, парящей в воздухе. Аж жуть брала, тем более что в течение монотонной речи Голова неестественно, слегка озадаченно моргала: будто знаменитый ученый только что хватился собственного тела и ему стало ужасно неудобно. Однажды Голова отклонилась от текста, уверял Робби: правда, заметил он это, здорово удолбанный.
– И что она сказала? – спросил Эмери. Тогда он работал в зале «Введение в авиацию», при тренажере для пилотов, на котором посетители совершали трехминутные «вылеты».
– Чего-то про персики, – объявил Робби. – Толком не разберешь: у нее язык заплетался.
Каждое утро Робби стоял у входа в «Космический суп» и смотрел, как толпы туристов входят в главные двери и оказываются в «Зале полета». Над их головами парили подвешенные к потолку легендарные самолеты. «Флаер» братьев Райт 1903 года, в кабине – манекен, изображающий Орвилла Райта; би-планер Лилиенталя, и «Белл X-1», на котором Чак Йегер впервые преодолел звуковой барьер[116]. Из огромной шахты в центре зала торчала межконтинентальная баллистическая ракета «Минитмен III»[117]. На ее корпусе до сих пор виднелись пятна цвета ржавчины – несколькими месяцами раньше один активист выплеснул на ракету ведерко свиной крови. Прямо над входом в галерею Робби покачивался «Дух Сент-Луиса». Смотрители планетария, который располагался на верхнем этаже, развлекались, обстреливая его крылья из рогатки.
Робби поморщился – ох уж эти воспоминания. Осушил бокал. Вздохнул:
– Много воды утекло.
– Tempus fugit[118], чувак. Кстати… – Эмери достал из кармана смартфон. – Почитай-ка. От Леонарда.
Робби потер осоловелые глаза, глянул на экран.
От: l.scopes@MAAA.SI.edu
Тема: Страшная болезнь
Дата: 6 апреля, 19:58:22
Кому: emeryubergeek@gmail.com
Привет, Эмери.
Я только что узнал, что наша Мэгги Бливин очень тяжело больна. Перед Рождеством я ей писал, но ответа так и не получил. Фуад Эль-Хадж говорит, что прошлой осенью у нее выявили рак груди в поздней стадии. Перспективы так себе. Она живет в Фейеттевилле, насколько я понял, в хосписе. Хочу ее навестить, но не знаю, как она это воспримет. У меня есть одна вещь, которую я хочу ей подарить, но сначала я должен потолковать с вами.
–Ох-х-х, – вздохнул Робби. – Господи боже, страшное дело.
– Да. Прости за дурные вести. Но я решил, что ты захочешь об этом узнать.
Робби рассеянно ущипнул себя за нос. Четыре года назад от рака груди умерла его жена Анна, и горе подкосило его, точно яд, как будто в его вены накачали те же химикаты, которые не смогли спасти ее. Анна работала медсестрой в онкологической клинике, и этот факт поначалу позволял им отпускать несмешные черные шутки, но в итоге отбил все робкие надежды: они не могли верить в альтернативную медицину или тешиться иллюзией, что врачи ошиблись с диагнозом.
Оказалось, что Робби некогда оплакивать Анну: их сыну Заку было тогда всего двенадцать лет. От собственной скорби и подростковых выходок Зака Робби так пал духом, что первую стопку бурбона с кока-колой стал выпивать еще утром, когда выпроваживал сына в школу. А через два года Робби выгнали с работы, из Окружного управления по делам парков.
Теперь Робби работал в транспортном цехе «Смоллз» – магазина уцененных товаров в унылом торговом центре, смахивающем на небольшой заброшенный аэропорт. Как ни странно, обстановка успокаивала Робби нервы – по ассоциации с музеем. Точно такие же безликие внутренние дворы и блеклое ковровое покрытие, такое же равномерное освещение – солнечный свет, процеженный через тонированные стекла, те же туповатые на вид люди бредут от «Все за доллар» в «Мир очков» – так же, как из «Введения в авиацию» они перемещались в «Космический суп».
– Бедная Мэгги, – сказал Робби, возвращая смартфон. – Я о ней много лет не вспоминал.
– Я встречусь с Леонардом.
– Когда? Может, и я с тобой…
– Прямо от тебя и поеду, – Эмери положил под свою бутылку двадцать долларов, встал. – И ты со мной.
– Чего-о?
– Тебе за руль нельзя – ты лыка не вяжешь. Еще раз застукают – останешься без прав.
– Застукают? Это меня-то? Это я-то выка не лежу?.. – Робби осекся. – …Лыка не лежу. Ты неправильно сказал.
– Замнем, – Эмери взял Робби за плечо и подтолкнул к выходу. – Пошли.
Эмери ездил на дорогом гибридном автомобиле, которому от Роквилля до Утики, штат Нью-Йорк, хватало одного бака бензина. Номер у него был специально подобранный: Марво, окаймленный стикерами типа «Людей убивают не пистолеты, людей убивают фазеры второго типа», а также FRAK OFF! (так ругались в «Звездном крейсере «Галактика») и еще что-то непонятное – если верить Эмери, на клингонском языке[119].
Эмери – единственная знаменитость, с которой Робби лично знаком. В начале 80-х он стал делать на местном кабельном телевидении передачу «Тайный космос капитана Марво». Снимал все сам, в подвале родительского дома. Эмери позировал перед объективом, одетый в скафандр из пищевой фольги, и, облокотившись на картонный пульт управления звездолетом, комментировал малобюджетные научно-фантастические сериалы 50-х. Попутно он перешучивался со своим вторым пилотом Корнеплодом – куклой, которую смастерил их общий приятель Леонард.
Передача была просто уморительная, если перед просмотром покурить травы. «Капитан Марво» стал широко популярен в узких кругах, а потом и в широких, когда один крупный телеканал стал транслировать эту передачу в блоке для полуночников. Эмери ушел из музея и снял студию в Балтиморе. Через несколько лет он продал права на передачу, и его немедленно заменили разбитным актером в люрексе и блестящим роботом. «Космос капитана Марво» проскрипел с грехом пополам еще один сезон и был закрыт. Фанаты Эмери уверяли: передача держалась только на их кумире-раздолбае и не пережила его отстранения от дел.
А может, просто люди теперь меньше курят, рассудил Робби. Как бы то ни было, в наше время «Капитан Марво» нежданно воскрес в Интернете: Зак, сын Робби, смотрел архивные выпуски вместе с друзьями, а Эмери неплохо зарабатывал на продаже сувениров через свой официальный сайт.
Пока они добирались до Вашингтона и искали место для парковки возле Национальной аллеи, прошел почти час. Робби достаточно протрезвел, чтобы пожалеть, что не остался в баре.
– На, – Эмери выдал ему таблетку для освежения дыхания (мятную, без сахара). Подергал за воротник рубашки – ядовито-зеленой, с пурпурной нашивкой «СМОЛЛЗ». – Фу, Робби, ну у тебя и видуха. – Открыл сумку, стоявшую на заднем сиденье, достал черную футболку, приготовленную для похода в спортзал. – Надень-ка.
Робби переоделся и, спотыкаясь, вылез на тротуар. Дело было в середине апреля, но уже припекало: теплый влажный воздух подрагивал над асфальтом, сладко пах яблоневым цветом и охладителем из бесчисленных кондиционеров. Только у самого музея, заметив мельком свое отражение в стеклянной стене, Робби разглядел, что на футболке изображено моложавое лицо Эмери в блестящем шлеме с подписью «О капитан! Мой капитан»[120].
– Футболки с саморекламой носишь? – спросил он, входя вслед за Эмери.
– Только в спортзале. Да я ни одной чистой не нашел, пришлось эту взять.