Отец плелся сзади, отстав ступенек на тридцать.
Я вошел внутрь посмотреть, куда ведет эта лестница. Я не увидел ни виллы, ни виноградника, только лестницу, которая терялась в самых отвесных из всех обрывов.
«Отец, – позвал я, когда он был уже близко, шлепанье шагов эхом отскакивало от скал, из груди вырывался хриплый свист. – Ты когда-нибудь сходил по этой лестнице?»
Когда он увидел меня за калиткой, он побледнел и, резко схватив за плечо, вытолкнул обратно. Спросил: «Как ты открыл красную калитку?»
«Она была открыта, когда я подошел, – ответил я. – Разве ступеньки не ведут вниз, до самого моря?»
«Нет».
«Но кажется, будто они спускаются прямо к подножию скал».
«Они ведут куда дальше, – сказал отец и перекрестился.
Потом продолжил: – Калитка всегда заперта». И посмотрел на меня в упор, белки его глаз светились. Никогда прежде я не видел, чтобы он смотрел на меня вот так, никогда я не думал, что увижу, как внушаю ему страх.
Литодора рассмеялась, когда я рассказал ей об этом, и ответила, что отец мой стар и суеверен. Она рассказала, что есть предание, будто ступени за крашеной калиткой ведут прямиком в ад. Я поднимался и спускался с горы в тысячу раз чаще, чем Литодора, и мне было любопытно, откуда она знает об истории, если я о ней даже близко не слыхивал.
Она сказала, старики никогда не болтают про это, но предание записано в истории края, и я бы знал, если бы хоть раз удосужился прочитать то, что задает учитель.
Я сказал, что не могу сосредоточиться на книжках, когда она в одном со мной классе.
Она засмеялась. Но когда я потянулся к ее горлу, отшатнулась.
И тогда мои пальцы скользнули по ее груди, а она разозлилась, сказала, чтобы я не трогал ее своими грязными руками.
После смерти отца – он спускался по лестнице, нагруженный плиткой, когда вдруг ему в ноги метнулась бездомная кошка, и вместо того чтобы наступить на нее, он ступил в пустоту, летел 50 футов и напоролся на дерево, – я нашел более удачное применение своим выносливым ногам и широченным плечам. Я нанялся к Дону Карлотте, которому принадлежали виноградники, разбитые террасами на склонах Сулле Скале.
Я носил его вино вниз, восемьсот неровных ступенек до Позитано, где его продавали богатому сарацину, принцу, как говорили, темнокожему и стройному, умевшему говорить лучше меня самого. Умному молодому мужчине, который знал толк в чтении разных вещей: нот, звезд, карт, секстана.
Однажды я споткнулся на кирпичных ступеньках, когда спускался, неся вино Дона, и лямка соскочила, и короб, что был за спиной, ударился о каменную стену, а бутылка разбилась. Я принес ее Сарацину на набережную. Он сказал, что я вино выпил или должен был выпить: цена бутылки равнялась моему месячному заработку. Он сказал, я могу считать, что мне заплатили, и заплатили неплохо. Рассмеялся, и белые зубы сверкнули на темном лице.
Я был трезв, когда он смеялся надо мной, но довольно скоро голова моя помутнела от вина. Но не мягкого и терпкого красного горного вина Дона Карлотты, а дешевого кьянти из таверны, что я выпил в компании безработных дружков.
Литодора обнаружила меня, когда стемнело, и она стояла надо мной, ее темные волосы обрамляли ее спокойное, белое, прекрасное, с гримасой отвращения, любящее лицо. Она сообщила, что у нее для меня деньги, которые мне остались должны. Она сказала своему другу Ахмеду, что тот оскорбил честного человека, что моя семья зарабатывает тяжким трудом, а не обманом, и ему повезло, что я не…
«Ты назвала его другом? – перебил я. – Эту обезьяну, которая знать не знает о господе нашем Иисусе Христе?»
То, как она посмотрела на меня, заставило меня устыдиться своих слов. То, как она положила передо мной деньги, устыдило меня еще больше. «Вижу, что они для тебя важнее, чем я», – сказала она, прежде чем уйти.
Я почти смог подняться, чтобы догнать ее.
Почти. Один из друзей спросил: «Ты слышал, что Сарацин подарил твоей кузине браслет рабыни, цепочку с серебряными колокольцами, чтобы она носила его вокруг щиколотки? Вроде бы в арабских странах такой подарок получает каждая новая шлюха в гареме».
Я вскочил на ноги так быстро, что опрокинул стул. Я схватил его за глотку обеими руками и сказал:
«Это ложь. Ее отец никогда не позволил бы ей принять подобный подарок от безбожника арапа».
Но другой приятель сказал, что арабский торговец уже не безбожник. Литодора научила Ахмеда читать по-латыни, взяв Библию вместо грамматики, и он узрел свет Христов и подарил ей браслет с ведома родителей, в знак благодарности за то, что она приобщила его благодати Господа нашего Вседержителя.
Когда первый приятель отдышался, он сообщил, что Литодора каждую ночь поднималась по лестнице, чтобы тайком встретиться с ним в пустом пастушьем сарае или гроте, или среди развалин бумажной фабрики, у гудящего водопада, который, как жидкое серебро, стекал в лунном сиянии, и там она становилась его ученицей, а он – ее твердым и требовательным наставником.
Он всегда приходил первым, а потом и она в темноте поднималась по ступенькам, с браслетом на ноге. Когда слышал звон бубенчиков, он зажигал свечу, чтобы она видела, где он ее поджидает, чтобы начать урок.
Я был сильно пьян. Я направился к дому Литодоры, ни имея ни малейшего представления, что стану делать, когда до него доберусь. Я подошел к дому, где она жила с родителями, думая бросить пару камешков, чтобы разбудить ее и вызвать к окну. Но, обходя дом, услышал мелодичное позвякивание бубенчиков где-то в вышине. Она уже была на ступеньках и взбиралась ввысь, к звездам, ее белое платье колыхалось вокруг бедер, и браслет ярко блестел во мраке ночи. Мое cердце глухо стучало, короб упал и покатился по лестнице: бум-бум-бум-бум. Лучше меня никто не знал здешние холмы, и я помчался напрямик, карабкаясь круто вверх по неровным земляным ступеням, чтобы обогнать ее, а потом снова вернуться на главную дорогу, ведущую к Сулле Скале. При мне были серебряные монеты, что сарацинский принц дал Литодоре, когда она пришла и опозорила меня, прося заплатить то, что мне причиталось.
Я положил его серебро в жестяную кружку, которую носил с собой, перешел на шаг и продолжил путь, побрякивая монетами иуды в моей старой, в мятинах, кружке. Они так приятно звенели в отзывавшихся эхом ущельях, на ступенях, в темноте, высоко над Позитано и мерным дыханием моря, где прилив утолял жажду воды захватить землю, принудив ее к капитуляции.
В конце концов я остановился, чтобы перевести дух, и увидел, как пламя свечи метнулось где-то в темноте. Я увидел красивые руины, высокие гранитные стены, поросшие цветами и плющом. Широкий проход вел в комнату с травяным полом и крышей из звезд, будто место было создано не для того, чтобы служить убежищем от природной стихии, но чтобы сохранить этот дикий уголок от человека.
Но вот оно уже снова было нечистым местом, подлинной находкой для оргии в компании фавнов с их козлиными копытами, флейтами и членами в курчавой шерсти. Арочный проем, что вел в укромный дворик, заросший сорняками и сочной травой, казался входом в зал, что поджидал гуляк, готовых устроить свою вакханалию.
Он ждал на разостланном ковре, с бутылкой вина Дона и книгами, он улыбался на тренькающий звук, что доносился по мере моего приближения, но перестал, как только я показался на свету, с обломком камня в свободной руке.
Я убил его прямо на месте.
Я убил его не от желания спасти честь семьи и не от ревности, я ударил его камнем не потому, что он посягнул на белое тело Литодоры, которое она никогда бы мне не предложила.
Я ударил его камнем, потому что ненавидел его черное лицо.
Когда я перестал наносить удары, я опустился на ковер рядом с ним. Кажется, я взял его за запястье, проверить, есть ли пульс, но и когда понял, что он мертв, продолжал держать его руку, вслушиваясь в пение сверчков в траве, будто он был маленьким ребенком, моим ребенком, который долго боролся с дремой и вот наконец провалился в сон.
Из ступора меня вывел мелодичный звон бубенцов, приближавшийся по лестнице.
Я вскочил на ноги и побежал, но Дора была уже тут, и шла по проходу, и я чуть не сшиб ее по дороге. Она протянула ко мне свою нежную руку и произнесла мое имя, но я не остановился. Я бежал, ни о чем не думая, перескакивая через три ступеньки, но недостаточно быстро – я все равно услышал, как она кричала, как выкрикивала его имя.
Я не знал, куда я бегу. Может, к Сулле Скале, но я понимал, что меня будут искать именно там, как только Литодора спустится вниз по лестнице и расскажет, что я сделал с арабом.
Я не замедлял шаг до тех пор, пока мне не перестало хватать воздуха, а в груди не разгорелся пожар, и тогда я прислонился к калитке у тропинки – вы знаете, о какой калитке речь – и она тут же распахнулась.
Я прошел внутрь и стал спускаться по крутой лестнице. Я подумал, что никто не будет искать меня здесь, и я могу схорониться на время – Нет.
Я подумал, эти ступени приведут к дороге, и я двинусь на север, к Неаполю, и куплю билет на корабль, плывущий в Соединенные Штаты, и возьму другое имя, начну новую – Нет.
Довольно.
Вот правда:
Я верил, что лестница вела в ад, и ад был как раз тем местом, куда я хотел попасть. Сначала ступени были из белого камня, но чем дальше, тем грязнее и темнее они становились. Там и здесь с ними сливались другие лесенки, спускавшиеся с горы с разных сторон. Я не мог понять, как это возможно. Я считал, что исходил в горах все ступени, кроме тех, по которым шел теперь, и хоть убей, не представлял, куда могли вести эти лестницы.
Лес вокруг пострадал от пожара, который явно случился в не очень давнем прошлом, и я пробирался вниз меж обугленных сломанных сосен, весь склон был выжжен дочерна. Только не было пожара с этой стороны горы, по крайней мере, я такого не помнил.
Ветерок доносил сюда весьма ощутимое тепло. Мне уже становилось жарко в моей одежде.
Лестница круто вильнула в сторону, и внизу, за поворотом, я увидел мальчика, сидящего на каменной площадке.