На коврике рядом с ним была разложена коллекция странных предметов. Заводная птица в клетке, корзина белых яблок, битая золотая зажигалка. Была там банка, и в ней горел огонь. Этот огонь разгорался все сильнее, пока вся площадка не оказывалась залита будто солнечным светом, а потом угасал, съежившись в совсем малую точку, словно это удивительно яркий светлячок.
При виде меня он улыбнулся.
У него были золотистые волосы и самая красивая улыбка из всех, что я когда-либо видел на лице ребенка, и я испугался его – еще до того, как он назвал меня по имени. Я притворился, будто не слышу, так, будто его там не было, будто я его не увидел, и шел, глядя прямо перед собой. Он рассмеялся, наблюдая, как я поспешаю мимо.
Чем дальше, тем круче был спуск. Казалось, внизу горят огни, будто где-то за уступами, за деревьями лежит огромный город, размером с Рим, широкая чаша огней, подобная груде тлеющих углей. Ветерок доносил запах еды.
Если то была еда – этот возбуждающий аппетит аромат мяса, поджаривавшегося на огне. Впереди голоса: мужчина, говорящий мерно и устало, возможно, с самим собой, длинный тоскливый монолог; чей-то смех, нехороший, безумный и злобный. Третий голос все задавал вопросы.
«Слива становится слаще, если засунуть ее в рот девственницы, чтобы заткнуть ее во время совокупления? Кто позарится на младенца, лежащего в люльке из гниющей туши овцы, которая легла со львом и была разодрана на части?» И дальше в том же духе.
За следующим поворотом они предстали наконец моим глазам. Они стояли рядком на ступенях: с полдюжины мужчин, прибитых гвоздями к крестам из обугленных сосен.
Я не мог двинуться ни вперед, ни назад. Все дело в кошках.
У одного из мужчин была рана в боку, кровоточащая рана, от которой на ступеньках образовалась лужа, и котята лакали из нее, словно то были сливки, а он говорил с ними своим усталым голосом, предлагая славным котяткам напиться досыта.
Я не стал подходить ближе, чтобы разглядеть его лицо.
В конце концов на дрожащих ногах я двинулся обратно по дороге, которая привела сюда. Мальчик поджидал меня со своей коллекцией диковин.
«Почему бы не присесть и не дать отдых усталым ногам, Квиринус Кальвино?» – спросил он. И я сел напротив него не потому, что хотел, но потому, что ноги меня не слушались.
Сперва никто из нас не произнес ни слова. Он улыбался мне через одеяло, на котором были разложены его вещицы, а я делал вид, будто поглощен изучением каменной стены, нависавшей над площадкой. Этот огонь в банке все креп, пока наши гигантские ломаные тени не прянули на скалу, затем свет померк, и мы снова погрузились в нашу общую темноту. Он предложил мне бурдюк с водой, но я был не так глуп, чтобы принять что-либо от этого ребенка. Или считал, что я не так глуп. Огонь в банке начал снова разгораться, зыбкая точка безупречной белизны раздувалась, как воздушный шар. Я пробовал понаблюдать за ней, но почувствовал болезненный укол с обратной стороны глазного яблока и отвел взгляд.
«Что это? Оно обожгло мне глаза», – спросил я.
«Это маленькая искра, украденная у солнца. С ее помощью можно сделать множество удивительных вещей. Можно соорудить печь, гигантскую печь, такую мощную, что хватит обогреть целый город и зажечь тысячу эдисоновых ламп. Смотри, какой яркой она становится. Но надо быть осторожным. Если разобьешь банку и выпустишь искру, тот же город исчезнет в вспышке ослепительного света. Можешь забрать ее, если хочешь». Вот что сказал он.
«Нет, не хочу», – я ответил.
«Нет. Разумеется нет. Это не совсем твоя вещь. Неважно. Кое-кто придет за ней позже. Но выбери что-то себе. Что пожелаешь», – сказал он.
«Ты – Люцифер?» – резко спросил я.
«Люцифер – страшный старый козел с вилами и копытами, он приносит людям страданья. Я ненавижу страданья. Хочу помогать. Я делаю людям подарки. Вот зачем я здесь. Каждый, кто сходит по этим ступеням до срока, получает приветственный дар. Тебя ведь мучает жажда. Хочешь яблоко?» – и он взял корзину с белыми яблоками.
Меня мучила жажда – горло не просто болело, – казалось, было обожжено, будто я только что наглотался дыма, и я потянулся к предложенным фруктам почти машинально, но тут же отдернул руку, потому что урок хоть одной книги да запомнил. Он ухмыльнулся.
«Они ведь –?» – спросил я.
«Они с очень старого дерева, – он ответил. – Ты в жизни не пробовал плода слаще. И если отведаешь, полон будешь разных идей. Да, даже такой, как ты, Квиринус Кальвино, едва выучившийся читать».
«Я не хочу его», – сказал я, а чего я действительно хотел, так это, чтобы он не называл меня по имени. Я не мог вынести того, что он знает мое имя.
Он сказал: «Каждый захочет. Будет есть и есть и наполняться пониманием. Выучить другой язык станет так же просто, как, ну, научиться делать бомбу – довольно лишь откусить кусочек. А как тебе зажигалка? Сможешь зажигать ею все, что угодно. Сигарету. Трубку. Костер. Воображение. Революцию. Книги. Реки. Небо. Чужую душу. Даже у человеческой души есть температура, при которой она возгорается. Зажигалка заколдована, она соединена с глубочайшими нефтяными скважинами на планете, и будет служить до тех пор, пока они не иссякнут, что, я уверен, никогда не случится».
«У тебя нет ничего такого, чего я хочу», – сказал я.
«У меня для каждого есть что-то».
Я встал, собираясь уходить, хотя идти мне было некуда. Я не мог снова спуститься вниз. От одной мысли в голове мутилось. И снова подняться вверх я тоже не мог. К этому моменту Литодора уже добралась до деревни. Они уже разыскивают меня с факелами. Странно, что я их еще не слышал.
Жестяная птичка, повернув голову, смотрела, как я покачивался с мыска на пятку, моргнула, металлические веки с лязгом защелкнулись и вновь распахнулись. Она издала скрипучий звук. Я – тоже, так меня ошарашило ее внезапное движение. Я думал, она игрушечная, неживая. Она неотрывно пялилась на меня, и я тоже уставился в ответ. В детстве я всегда интересовался затейливыми механическими штуковинами: человечки, что появлялись из тайных убежищ, когда часы били полдень, дровосек, рубивший деревья, девушка, танцевавшая по кругу. Мальчик поймал мой взгляд, улыбнулся, клетку открыл и вытянул руку. Птица легонько перескочила на палец.
«Она поет самую прекрасную песню, – сказал он. – Она находит хозяина, плечо, на котором ей нравится сидеть, и поет этому человеку до конца его дней. Фокус в том, что, чтобы заставить ее петь для тебя, нужно соврать. Чем больше обман, тем лучше. Накорми ее ложью, и она споет чудесную песнь. Люди любят ее слушать. Они так это любят, и их не волнует то, что им врут. Если хочешь – птица твоя».
«Я ничего от тебя не хочу», – но стоило мне это произнести, как птица начала насвистывать самую сладостную и нежную мелодию, такую же прекрасную, как смех хорошенькой девушки или голос матери, зовущей к ужину. Это было похоже на игру музыкальной шкатулки, и я представил, как внутри нее поворачивается усеянный иголочками барабан, который ударяется от зубья серебряной гребенки. От этого звука меня передернуло. Даже вообразить не мог, что в этом месте, на этой лестнице я услышу нечто столь сообразное моменту.
Он засмеялся и взмахнул рукой. Крылья птицы с лязгом отлепились от боков, как кинжалы, выехавшие их ножен, и она спланировала на мое плечо.
«Видишь, – сказал мальчик на лестнице, – ты ей нравишься».
«Мне нечем заплатить», – произнес я незнакомым севшим голосом.
«Ты уже заплатил», – ответил мальчик.
Затем повернул голову и стал смотреть вниз, будто прислушиваясь. Я понял, что поднимается ветер. Взбираясь по лестничным пролетам, он издал низкий глухой стон – гулкий, одинокий и тревожный крик. Мальчик снова взглянул на меня. «Теперь уходи. Я слышу, приближается мой отец. Страшный старый козел».
Я попятился и споткнулся о ступени. Я так спешил поскорее убраться оттуда, что растянулся на гранитной лестнице. Птица слетела с моего плеча и широкими кругами взмыла ввысь, но стоило мне снова оказаться на ногах, как она спланировала на прежнее место, и я помчался вверх, по дороге, что привела меня сюда.
Какое-то время я лихорадочно взбирался вверх, но вскоре опять обессилел и перешел на шаг.
Я стал размышлять о том, что скажу, когда доберусь до главной лестницы и меня обнаружат.
«Я расскажу все без утайки и приму любое наказание», – произнес я вслух. Птица пропела веселую беспечную песенку.
Однако, когда я добрался до калитки, она замолчала, притихшая при звуках совсем другой песни, раздававшейся где-то поблизости: девичьих рыданий. Я вслушивался, смущенный, и неуверенно двинулся туда, где убил возлюбленного Литодоры. Не слышалось ничего, кроме плача. Ни криков людей, ни топота ног по ступенькам. Мне чудилось, будто полночи уже миновало, но когда я добрел до развалин, где оставил сарацина, и взглянул на Дору, показалось, прошли лишь какие-то минуты.
Я направился к ней и позвал шепотом, боясь, что меня могут услышать. Когда во второй раз я ее окликнул, она повернула голову, и посмотрела покрасневшими ненавидящими глазами, и завопила, чтобы я убирался. Я хотел утешить ее, сказать, как мне жаль, но стоило мне приблизиться, как она вскочила на ноги, бросилась на меня и принялась бить и раздирать лицо ногтями, меня проклиная.
Я хотел взять ее за плечи, чтобы утихомирить, но когда протянул к ней руки, в них оказалась ее нежная белая шея.
Ее отец, и его приятели, и мои безработные дружки обнаружили меня, рыдающим над ее телом, гладящим пальцами шелк ее длинных темных волос.
Отец упал на колени, прижал ее к себе, и долго еще горы оглашались ее именем, которое он повторял вновь и вновь.
Один из мужчин, державший в руках ружье, спросил меня, что произошло, и я поведал – я поведал ему – что араб, эта обезьяна из пустыни, заманил ее сюда, но не смог лишить невинности и задушил на траве, а я увидел их, и мы боролись, и я его прикончил, ударив камнем.
И пока я это говорил, железная птица принялась насвистывать и петь самую печальную и прекрасную мелодию, что я когда-либо слышал, и все слушали, пока грустная песнь не была спета до конца.