Поль Верлен«Все остальное в пределах текста»
«Исправление отклонений»вступление Михаила Яснова
Существует определение, которое я позаимствовал у летчиков: «Полет самолета, — говорят они, — это исправление отклонений». Кажется, эта формула применима и к художественному — прежде всего, поэтическому — переводу; она встает в один ряд с известными словами М. Л. Лозинского о переводе как искусстве потерь, или с теорией функциональных соответствий А. В. Федорова, или с замечанием Иосифа Бродского о поиске «эстетического баланса» при переводе.
Собственно, «исправление отклонений» — это о перепереводе.
Что подвигает современных переводчиков переводить заново то, что уже вроде стало классикой? В молодости мы не раз заводили романтический разговор о том, что, возможно, самым идеальным для культуры была бы попытка каждого поколения перевести заново всю мировую литературу. При безусловной абсурдности этого утверждения, время от времени созревают обстоятельства, все-таки заставляющие переводчиков обращаться к уже переведенным и вошедшим в родную культуру творениям прошлого и осмысливать их — если и не по-новому, то, по крайней мере, по-своему.
В каждом поколении подспудно нарастает недовольство прежними интерпретациями классики: меняется язык, проясняются исторические реалии, снимаются разного рода идеологические и этические запреты, а главное — значительные образцы литературного прошлого всегда современны. Приспособить их к злобе дня, высказать с их помощью наболевшее сегодня — святое дело.
Перевод в определенном смысле счастливей оригинальной литературы: он предполагает полиавторство, растянутое во времени. Каждое новое прочтение выделяет в переводимом тексте то существенное, на что обращаешь внимание именно сегодня. Хотя вообще-то сам факт того, что классика все чаще переводится заново, причем этот процесс достаточно лавинообразный и захватывает многие культуры, возможно, свидетельствует и о том, что мы как цивилизация движемся к новой эстетике, при которой, в частности, работа переводчика поэзии, в каждом конкретном случае новаторская, в целом становится все более консервативной. Пользуясь известным определением, я бы назвал это состояние умов: в ожидании варваров.
Предлагаемая подборка из лирики Поля Верлена — это переводы из самой что ни на есть верленовской «классики». Вышедший пару лет назад в «Литературных памятниках» двухтомник Верлена показал, насколько богата традиция интерпретаций его стихов на русском языке и насколько она открыта новым толкованиям и формальным решениям. В этом многообразии — залог непреходящего интереса отечественных читателей к французскому поэту, который, по словам Е. Г. Эткинда, «не столько личность, сколько медиум внешних сил, игралище стихий. Поэтому он с такой пристальностью и каким-то мистическим ужасом всматривается в себя, в свою душу». В таком взгляде «вовнутрь» каждый переводчик располагает своей оптикой. Ее чистота и точность определяют открытие новых глубин оригинала.
Nevermore
Что, память, хочешь ты, что хочешь ты?.. В осеннем
Застывшем небе дрозд стремительным движеньем
Чертил свой след и свет скользил с изнеможеньем
Сквозь кроны желтые с их ветром и смятеньем.
Вдвоем, рука в руке — о, этот тайный пыл! —
Мы шли, мечтая вслух, и ветер нас томил,
И вдруг смущенный взгляд меня остановил:
«Каким он был, тот день, когда ты счастлив был?»
О голос ангельский, как нежен он, как светел!
Я на вопрос ее улыбкою ответил
И к бледным пальчикам молитвенно приник.
Как много по весне цветов благоуханных!
И сколько лепета смущенного в тот миг,
Когда впервые «да» слетает с губ желанных!
Чаяние
О вожделение, о первые любови,
Цветущие тела, и этот жадный взгляд,
И плоти молодой и близкой аромат,
И ласки чистые и робкие — всё внове!
Увы, былой восторг затих на полуслове,
Не оживить любви и не вернуть назад,
И солнце не блеснет сквозь черный снегопад,
А скука, и тоска, и горечь — наготове.
Я мрачен, одинок и всеми позабыт,
Я камня холодней среди могильных плит,
Я жалкий сирота, покинутый сестрою.
А женщина, в любовь играя и шутя,
Бывает так мила и так нежна порою
И вас целует в лоб, как бедное дитя!
Тоска
Природа, всё в тебе мне скучно — и в полях
Обильные хлеба, и отзвук пасторалей
На сицилийский лад, экстаз рассветных далей
И скорбных сумерек торжественный размах.
Искусства, человек, поэзия, в церквях
Витые лестницы, подобие спиралей,
Что пустоту небес издревле подпирали,
Добро и зло — мне всё посмешище и прах.
В Творца не верую и вовсе не скрываю,
Что мыслить и любить от века презираю
И слышать не могу о пошлости страстей.
Устав от жизни, я, страшась, бегу от смерти;
Как жалкий парусник, под ветром, без снастей,
Душа моя вот-вот исчезнет в круговерти.
Призраки ночи
Темнеет. Льет и льет. Готические шпили
На тусклых небесах сквозь ливень проступили,
И стены с башнями, и острия зубцов.
Развилка. Виселица с кучей мертвецов.
Так жадно воронье слетается к приманке,
Что в пляске бешеной заходятся останки,
Покуда волки обгрызают им ступни.
Кругом лишь остролист да чахлый терн, одни,
И те от ужаса трясутся всей листвою,
И, словно сажею, земля покрыта мглою.
Трех жалких узников, синюшных и босых,
Ведут копейщики, и протазаны их,
Как зубья бороны, ощерены и гладки, —
И с копьями дождя сошлись в смертельной схватке.
Сентиментальная прогулка
Закат сгорал, но горизонт был светел,
Кувшинки на пруду баюкал ветер,
Тяжелые кувшинки в камышах
Мерцали на безжизненных волнах.
Я брел один, залечивая рану,
Брел вдоль пруда, под ивами, туману
Поведав тайну горестей моих;
И он, как призрак всех скорбей земных,
Мне отвечал, тоску мою усилив,
Утиным криком и биеньем крыльев
Под ивами, где я под вечер брел,
Залечивая рану; в темный дол
Спускалась ночь, но горизонт был светел,
Закат сгорал, пока баюкал ветер
Кувшинки на безжизненных волнах,
Тяжелые кувшинки в камышах.
Час свиданий
Краснеет лунный диск почти впотьмах,
Туман дымится по низинам, пряча
Во мгле округу, песня лягушачья
Слышна в зеленых зыбких тростниках.
Кувшинки на воде спешат закрыться,
А призраки высоких тополей
Уходят вдаль, чем дальше — тем черней,
И светлякам в кустах давно не спится.
Тяжелокрылый, улетая прочь,
Бесшумный филин сумрак созерцает,
И в небе все отчетливей мерцает
Всходящая Венера. Это — Ночь.
Лунный свет
Твоя душа похожа на пейзаж,
Здесь маски бергамаскам строят глазки,
Здесь и поют, и пляшут, но не дашь
И медного гроша за эти пляски.
Напев их грустен, грустен он и тих,
Поют любовь, властительницу юных,
Но так, как будто счастье не для них,
И музыка, в лучах мерцая лунных,
Таких же грустных, как напев струны,
Укачивает птиц и усыпляет,
И рвется водомет на свет луны,
И падает на мрамор, и рыдает.
Шествие
В парчовой курточке зверек,
У ног ее мартышка скачет,
Пока она искусно прячет
В перчатку кружевной платок;
От напряжения краснея,
Шуршащих юбок чуткий страж,
Переступает черный паж,
Тяжелый шлейф неся за нею;
Мартышка с ревностью глядит
На груди пышные хозяйки,
Что возбуждают без утайки
Любой досужий аппетит;
А черный плут спешит украдкой
Шлейф приподнять чуть-чуть — и там
Увидеть то, что по ночам
Его терзает лихорадкой.
Ей все одно, что плутовство,
А что — слепое обожанье:
Идет, оставив без вниманья
Восторг зверинца своего.
«Вся грация и все уловки…»
Вся грация и все уловки,
Всё, что пленит в шестнадцать лет,
Любовь и нежность без рисовки —
С ней всё является на свет.
Очами ангела взирая,
Не взяв ни помысла в расчет,
Она внушает мысль о рае
Тому, кто поцелуя ждет.
Рукою, маленькой такою,
Что и колибри негде сесть,
Любое сердце за собою
Уводит, а куда — Бог весть!
Чуть что — к душе ее стремится
На помощь трезвый ум; она
Провидит все, что совершится,
И непорочна, и умна.
Сочувствие ни в грош не ставит,
И веселится без забот,
И, если верной музой станет,
Глядишь, до дружбы снизойдет,
А может быть, любовью страстной
Она поэта одарит,
Что под окном ее — несчастный! —
Тропу победную торит