— Папа, — Хелла с трудом оттаскивает пса и склоняется надо мной. Я весь в слюне, — это Харм, его то ты помнишь? — спрашивает с надеждой.
Смотрю на перевернутое небо, погода снова начинает портиться как и моя память. Кажется мне нужно вернуть паспорт или вернуться в комнату и лечь в постель?
Пес скулит рядом. Обижается?
— Прогуляемся, папа? — Хелла протягивает руку.
— Кажется снова будет гроза.
— Дождя не будет, будет снег, — Хелла отвечает уверенно, будто знает наверняка.
Медленно идем вокруг барака. Кругом пустырь. За пустырем заборы и огороды. Дорогу размыло. Где-то за лесом слышны звуки автомобилей, а может не они.
— Неужели ты и правда все забыл, папа? А как же твой огонь? А как же маски?
— Э…
— Хоть что-то ты можешь?
— Могу фокусы, — вдруг вспоминаю и демонстрирую ей финты с кольцом за ушком. Хелла хлопает в ладоши, но потом снова грустит. Жаль разочаровывать девушку. Она искренне верит, что я ее отец.
— Это просто замечательно, значит еще не все потеряно, — она сжимает мои ладони, — я обязательно помогу тебе вспомнить, папа.
Барак на пустыре окружают низкие черные тучи. Пахнет снегом, хотя еще даже не конец октября. Спустя минуту начинается настоящая метель. Хелла замирает, останавливается, вглядывается в белую муть. Я тоже вижу огромный несуразный силуэт, взбирающийся на холм.
— Снер, что б тебя… — шепчет Хелла и меняется в лице, берет меня за руку и мы бежим обратно. Харм рычит на незнакомца, девушка заталкивает ничего не понимающего меня внутрь вместе с собакой, и следом в дверь за нами ударяет что-то огромное. Вахтерша негодует, что пустили собаку. Пес отряхивается, летят в разные стороны снежные хлопья, сыпятся искры из вспыхнувшей розетки.
Хелла остается помогать тушить маленький пожар, Харм стережет дверь. Я возвращаюсь в комнату. Змея заняла всю кровать и стала раза в два больше. Не ложиться же спать с гадом. Сажусь на подоконнике с новой кружкой кваса в руках. За окном все еще бушует метель и кто-то орет, выкрикивая мое имя и кляня на чем свет стоит. По коридору топают множество но, будто громилы решают устроить соревнования по бегу. Кого-то бросают на стену. Где-то бьют посуду. А я сижу и не решаюсь даже высунуть голову в коридор. Все, последняя кружка, завтра забираю паспорт, даю тройную оплату и сваливаю подальше.
Всю ночь на кровати шуршит змея, но кровать не скрипит, будто рептилия и не весит ничего. Не смею шевельнуться. На утро буря отступает. Едва забрезжил рассвет, оставляю на подоконнике весьма почтенную пачку денег, беру в обнимку сумку и выскальзываю в коридор. Старательно обхожу обломки стульев и разбитые глиняные кружки. Скрипят повисшие на одной петле двери. Молясь всем богам, чтобы не скрипнула половица, спускаюсь в холл. Вахтерша прикорнула на стуле перед дверью с метлой в обнимку, будто ждет встречи с тем, что может вломиться оттуда. Харма не видно, как и Хеллы. Вот это повезло. Помню, что паспорт мой утащили в коптерку, крадусь туда. Уже вижу нужный ящик. Уже почти…
И тут удача покидает меня.
Нога предательски ступает на скрипучую половицу. Да ладно бы, но та проваливается, из подпола веет могильной сыростью, кричу что есть сил, барахтаюсь, цепляюсь за край доски. Вахтерша спит мертвым сном. И все же срываюсь вниз.
Очнувшись, понимаю, что в подвале, весь усыпанный деревянными бляшками с рунами. Хелла рядом в странных одеждах, по другую сторону вывалив язык сидит Харм. Она что-то бормочет на незнакомом языке, пес нестройно подвывает. В полутьме кругами ползает змея, временами пересекая мое лицо холодным скользким телом. Едва не выворачивает. Нос унюхал резкий запах. Бензин?
Меня поливают с ног до головы, старательно, чтобы не оставив даже сухого кусочка. Хелла зажигает длинную спичку и с сочувствием смотрит на меня.
— Прости, папа, но это единственный способ заставить тебя вспомнить. Ты ведь всегда любил огонь.
— Нет, я не… — хочу закричать, но в рот мне запихивают смоченный в бензине кляп.
«Вот так съездил в командировку в последний раз в жизни», — понимаю я и готовлюсь к неизбежному.
Спичка медленно приближается к моему лицу. Но в последний миг дверь в подвал распахивается и внутрь врывается вахтерша, тряся каким-то документом.
— Паспорт! — орет она. — Его паспорт! Не тот, совсем не он, я ошиблась детка, одна неправильная буква. Слепая я, одноглазая, совсем и ума выжила, не разглядела. Не он это, не он! — она тычем моим паспортом в лицо побледневшей Хеллы. Та снова готовится плакать.
Вахтерша помогает мне подняться, тщетно очищая от следов горючего, поливает водой из кувшина, но только делает хуже. Сует мне пачку денег, паспорт и сумку, снова извиняется, обещает благоденствие и мудрость, почем свет ругает какого-то обманщика и гнусного трикстера.
Вслед мне несутся сбивчивые рыдания Хеллы и рычание Харма, едва не вцепившегося мне в ногу. Только варан все так же сверлит меня взглядом, правда теперь в его взгляде еще больше презрения.
— Ну я пошел? — растерянно смотрю на пачку денег, решаю, не ошибка ли, а потом плюю на все и пошатываясь выбираюсь из Общего Дома. Оглядываясь, услышав за спиной шипение. Змея все так же греется на ярком осеннем солнышке, лежа на подоконнике. И вовсе не такая огромная как показалось. Услышав что-то за углом, прихожу в себя и приопускаю вниз с пустыря. Кто-то другой взбирается навстречу, насвистывая песенку на незнакомом языке. Только когда человек прошел мимо, понимаю — тот самый рыжий пьяный парень, с которым столкнулся позавчера. Хотя, кажется, прошла вечность. Приходит осознание, что именно он причина всех моих несчастий.
— Ты! — ору, тыча в него пальцем.
— Я? — невинно ухмыляется тот, а потом хлопает по плечу. — Сочувствую, брат, ты уж прости за все, что пришлось пережить. Ну загулял немного с великанами на севере, не хотел возвращаться. Видел ты одноглазого старика, уж больно сердит, чего доброго бросит Гинунгагапу на съедение.
— Старика? Но там же старуха эта… — оборачиваюсь, и вижу вместо старого барака низкий и крепко сбитый добротный дом из светлого дерева. А рядом высится крепкое раскидистое дерево с седой корой. Ясень что ли?
— Да расслабься брат, шуток не понимаешь? — рыжий щелкает пальцами и меж ними пляшет искра. — Правда все в нашей семье с плохим чувством юмора.
— А ты? — моргаю, наваждение медленно уползает из памяти.
— Лаувейсон, Локи, — церемонно отвечает тот. — Вижу ты в наших краях впервые. По делам или как?
— По делам, — машинально отвечаю. Трясет мою руку.
— Наши небось спать не давали? Пес не покусал?
— Не покусал, но та девица…
— Хелла? Ты ведь не сделал с ней ничего постыдного? А не то, — Локи заносит кулак, жмурюсь, а когда открываю глаза тот испаряется, нет ни дома на пустыре, ни дерева, ни полоза на подоконнике.
Подруливает, разворачиваясь на конечной, дряхлый, пыхтящий выхлопами автобус.
— Едешь? — кричит мне водитель. — Следующий только через два часа.
— А, да, конечно! — припускаю со всех ног. — До завода доедем?
— А то, только это на другом конце. Не туда завезли? Бывает, — водила смеется.
Оглядываюсь сквозь мутное окно на пустырь, тру глаза. А может не было ничего? Спохватившись, заглядываю в сумку. Договора на месте. Успокаиваюсь, но пальцы натыкаются на маленький прямоугольник бумаги на самом дне. Визитка?
Крупными аккуратными вензелями вперемешку с рунами выведено на ней: «Всяк путник привечаем, коль в крове нуждается аль в еде. Большой Дом открыт всем».
Вот такая командировочка.
Борис Богданов. Виктор Павловски, чудовище
В тот самый момент, когда долгожданная формулировка, что ловил Виктор на дне сознания, решила, наконец, появиться на свет, руки Марии обвили его шею. Мысли, даже зачерпнутые драгой Таланта, существа неимоверно скользкие и вертлявые. Ухватив одну из них за хвост, держать надо крепко, не отвлекаясь на внешние помехи. А самый главный и самый вредный для мыслей раздражитель — конечно, женщины! Понятное дело, мысль ушла, канула, фраза рассыпалась на слова, смысл их размылся и пропал.
— Викто'р, Викто'р, — мурчала Мария кошкой, засыпав его лицо распущенными волосами. Длинные и чёрные, как безлунная ночь, они пахли апельсином. Сквозь кисею волос и прозрачную рубашку просвечивали наливные яблоки грудей, матовый атлас кожи. Всю-всю Марию, начиная от точёных лодыжек и заканчивая тонкими ключицами, можно было рассмотреть сквозь тонкую ткань, было бы желание скосить глаза.
— Ты меня отвлекаешь, милая, — Виктор старался говорить ровно, хотя досада от испорченного предложения была сильна. Но женщины, особенно не прошедшие Раскрепощение, такие странные существа. Никогда не понятно, чего им нужно и что может их обидеть. Казалось бы, такая простая вещь, услышать: «Ты меня отвлекаешь» — это значит всего лишь — «отвлекаешь», и ничего больше, и уйти, и просто дать поработать?
— То же самое ты сказал мне вчера вечером. И вчера утром, и позавчера вечером, и вечером третьего дня! — с каждым словом тон её повышался, от низкого кошачьего урчания поднимаясь до высот базарного визга.
«Как это некстати, опять скандал на пустом месте». — Обреченно сняв руки с виртуальной клавиатуры, Виктор поднял глаза на жену.
— Ты подлец, Виктор Павловски, — кричала она, забыв про задуманное соблазнение и прозрачный пеньюар, сжав кулачки и потрясая руками. — Со времени твоего идиотского Раскрепощения ты ни разу на посмотрел на меня, как на женщину! Ты уже не видишь во мне женщину! Ты плюёшь на меня, ты…
Крик её внезапно перешёл в плач. «…Ты …совсем …не обращаешь …на меня внимания», — угадывалось среди всхлипов и рыданий.
— Что ты, Мария, — встав, Виктор обнял жену за плечи, она сразу постаралась прижаться к его груди, — я очень тебя люблю. Я вижу и помню, что ты очень красивая женщина, но пойми меня правильно, — спина Марии, расслабленная и мягкая под его рукой, стала каменеть; Виктор, не замечая этого, продолжал оглаживать плечи жены, как поглаживал бы собаку или кошку. — Приняв Раскрепощение, я никак не могу делать то, что я делаю плохо, несовершенно. Это будет оскорблением и для тебя, и для моего Таланта. Пойми, я…