— Хенде хох! Гитлер капут!
Синий призрак поднял бесплотно сияющую руку, словно намеревался почесать в затылке.
Пока медлит — вон, подальше!
Артур Михайлович метнулся наружу и тут же врезался в кого-то. Тёплым и мокрым ляпнуло по лицу. Вцепился намертво, как защёлкнул объятие. Тряс, ломал противника, пока не разглядел на нём покрывало дядюшки.
— Ы-ы-ы! — вырвалось истошное.
Всей прибывшей со страху силёнкой навалился, затолкал в гроб. Руки ощутили, словно без участия извилин: пусто. Значит, мёртвого — туда…
Но тут же в голову как стрельнуло: дядюшка-то должен ведь написать бумагу, спирит обещал. А для этого надобно, видимо, ожить. И ожил…
Значит: отставить панику. Всё идёт по плану.
— Дядя… гм… простите, я просто хотел, чтобы вы сели поудобнее…
Вышло сипло — сорвал голос.
— Гы… — ответили из покрывала. — На Чижика орал, что ль? Чисто Гитлер, мы тут за него вкалывай, а он дрыхнет…
Звяк-бряк-звяк — залязгало сзади. Свистнуло-провыло коротко и незвонко, ведьмовским контральто — и в доски гроба вонзилось железо: топор вроде кухонного секача для капусты, с навершьем-пикой. Красные языки пламени мызнули в стороны, точно припугнувшись. Синий морок дрожал в глазах, лицо дяди лиловело незнакомыми тенями.
Дядя подскочил, вывернувшись из рук.
И только тут увидел Артур Михайлович: это не дядя!
Отпрянул.
А незнакомец заорал:
— А-а! Мати-заступница! Чижик, прости, ей-бо, не со зла!
— Дак московской? — раздался густой бас. — Чего было свейскую суматоху городить?
Поросёнком заверещал малёхинский сосед, выскочил из гроба. Но тут же упал, запутавшись в покрывале.
Малёхина взбросило на ноги, лишь смутно мелькнуло в голове: не дать сбежать, жульё. Пусть оно само и расхлёбывает. Не меня секачом, не меня!
Рванул крикуна с земли за одёжки:
— Это твой Чижик? Стоять оба! Смир-р-на!
Получилось почти как у кавторанга с военно-морской кафедры.
— Сильно хмельное, — уважительно сказал синий, выпив кружку болгарского креплёного «Медвежья кровь». — Вечного покою дяде твоему.
Синим он давно уже не был. Как только прекратился коронный разряд, так и перестал.
— Волоса дыбом, — пояснил. И зыркнул неприязненно на помощников спирита.
Того след простыл, но трое полусидели рядком, связанные одной верёвкой, на которой сами и тащили гроб. Давешний сторож — с краю. Один конец верёвки был прикручен к двери избушки, из которой явился нежданный знакомец.
Дядя был на месте, прибран — и пребывал в состоянии того самого вечного покоя, из коего никаким спиритизмом не вытащишь. Адская смола при ближайшем рассмотрении оказавшаяся резино-битумной мастикой. Она догорела, запах и тот уже выветрился. В небе вызвездило, полная луна серебрила округу, однако не проливала света.
Кто ж это такой, категорически не вписывающийся в науку? По-русски говорит вполне понятно, вино пьёт так вкусно, как сам Артур Михайлович сроду не пивал. Откуда взялся — ответил уверенно: с Лунёвщины.
И в то же время хлопнуть его по плечу не получилось: рука прошла насквозь, да таким холодом обдало — бррр.
— А напишешь мне бумагу? — решился Малёхин приступить к самому главному.
— Какую бумагу, господине! Достогнать надобно молодчика-то, потревожива мене!
Постсоветский инженер был только «за».
Новый помощник единолично погрузил гроб обратно в прицеп и взгромоздился рядом, пояснив:
— Не сяду в безлошадны дровни-то. Не папёжник чай, не стригольник…
В серебристо-белых столбах лунного света, в ярко-чёрных тенях меж столбами доехали до давешнего проулка. Кованый парусник и непонятные иероглифы вокруг сияли синевато — по этому мреющему дрожанию и узнал Малёхин место: похоже было, что сами светились, изнутри, из металла, в не отражали луну.
Спутник соскочил с прицепа. «Не зашаталось», — со смятением стрельнула мыслишка в малёхинской голове. Нету массы. А тот топор как же?..
Прыгающие мысли прервал лязг. Дюжий молодец колотил обухом своего оружия в ворота.
— Отпирай, скалдырник!
Послушали, пока утихло эхо. Ни звука больше, ни шевеления.
Снова — дынн-дзынн-дадах!
— Знаю, дома ты, немец поганый!..
С третьего приступа ворота рухнули.
Подхваченный неведомой силой Малёхин вскочил с сиденья и устремился за вооружённым товарищем, слыша лишь топот своих ног и грохот своего сердца: тот двигался совершенно бесшумно, пока не принимал решения пошуметь.
Крыльцо. Дверь. Она уступила легче чем ворота. Кажется, спутник даже насквозь её прошёл.
Откуда-то из недр дома послышалось скулящее подвыванье.
Торжествующий клич слился с грохотом и треском: рухнуло, расседаясь, что-то деревянное. Оказалось, дверь в кабинет. И тотчас вокруг вспыхнуло невыносимо ярко, зажглись разом все свечи во всех шандалах, и взору бывшего советского инженера предстал хозяин в ожерелье из головок чеснока, в железном шлеме самого киношного пошиба, со спускающимся на глаза куском кольчуги, с толстой, явно рукописной книгой в руках.
Рот раззявлен — бормочет что-то без голоса, одними лиловыми скосоротившимися губами.
— Стой! — закричал Малёхин, видя, что спутник уже занёс свою алебарду для удара, и понимая, что удар будет смертельным. Вцепился в древко, в середину. — Ему ж ещё бумагу писать!
Теперь было видно, что у спутника нет тела в медицинском понимании этого слова — лишь синее сияние. Смешиваясь с жёлтым отблеском свечей, оно давало волны зелёного, бежавшие снизу, от ног к голове. За ними мчались золотые огоньки, и снова синее затапливало весь очерк фигуры.
Спирит Вальдемар, зажмурясь, всё мямлил беззвучно. Ему было не до этого великолепия.
— Вальдемар, чтоб тебя! — продолжал Малёхин, борясь с товарищем, который изо всех немалых сил тянул на себя древко оружия, пытаясь высвободить его. — Он же в сам-деле убьёт! А мне дядю хоронить! Обещал — пиши! Деньги плачены…
Слово «деньги» будто пробудило Вальдемара.
Он дёрнулся, что-то прокричал, и синий мститель вырос под потолок комнаты. Малёхина взнесло на древке, как лоскут.
Руки разжались сами. Рухнул и, ещё падая, услышал петушиный крик.
Приземлился на четыре кости, в глазах искрануло от боли. А когда улеглось — увидел, что хозяин лежит навзничь, рядом алебарда нечеловеческих размеров, метра в три длиной и с метр лезвие.
Опомнился. Схватился за карманы. Ура, смартфон тут. Отщёлкал несколько кадров.
За окном светало. Набрал полицию.
— Ну зачем было уж так-то? — увещевательно усмехался в усы старлей. — Всех четверых пришлось в больницу… Зачем? Превышение. При таком оружии. Ну да, старинное, холодное… сами сдаёте, условие освобождения от ответственности… Но надо соизмерять!
— А эту, загсовскую-то? — настырничал Малёхин. — Ту, что про собственноручное? Сообщница или как?
— Следствие ответит, — флегматично хмыкнул старлей. — Кстати, схемку попрошу, точное расположение могилы гражданина Малёхина Неодима Прохоровича. Ах, не похоронили ещё? В прицепе лежит? Надо и с него показания взять, как-никак свидетель.
Женя Сторонка. Моя дорогая
Микась сидел, пил квас и думал. Мысль шла всё больше туманная, но должна была вот-вот проясниться и где-то за грудиной уже начинала подниматься тягучая волна предвкушения.
— А что, таки ж хорош этот квас по Матрёнину рецепту! — гаркнула Праська и с грохотом поставила опустевшую чашку на стол. Посуда дружно подпрыгнула, мысль испуганной мышью метнулась в самый тёмный угол сознания: выманивай её теперь.
Взгляд Микася заледенел.
Праська отёрла рот тыльной стороной ладони и удовлетворённо крякнула. Налила добавки, отпила, почмокала губами. Взяла тряпку и щедрыми взмахами прошлась по столу. На Микася пахнуло запахом щей и вчерашних оладий; где-то в отдалении успокоительно мычала корова.
Микась задумался о вечном. Праська вспомнила про недопитый квас.
— Ох, и хорош, — обведя кухню победным взглядом, упёрлась им в Микася: — Хорош же квас по Матрёнину рецепту? Что молчишь?
— А чо говорить? Ты трындишь одно и то же каждый божий день уже лет тридцать!..
— Так ведь хорош же квас!..
— Неужели ты не можешь на мгновение забыть о своём проклятом квасе?! — взревел Микась. — Заткнись хоть раз, оглянись вокруг, послушай тишину!..
— Не, если он тебе не нравится — ты только скажи…
Слегка подвыв от бессилья, Микась метнулся в сени, откуда воротился озверелый и с большим колуном.
— Ой, мамочки, — всполошилась Праська, — Ой, что же это деется!.. — И загорланила в окно: — Помогите, люди добрые! Убивают прям средь бела дня!..
Крик оборвался; притихшее село внимало.
Неделю Микась наслаждался тишиной и думал о вечном. Соседские бабы обходили его дом далёкой стороной, вечерами без устали пересказывая, как Микась Зарянов свою бабу топором зарубил… опять. Мужики тоже не шибко беспокоили. И лишь коровы мычали как прежде, ничуть не заботясь о соседских делах. Мысли осмелели и бегали вольготно, никуда не прячась. Наступила благодать.
А потом Микась заскучал. Мысль пошла беспокойная и все больше портила сон, очень не хватало Праськиного баса. Запах щей выветрился, в кухне стало тоскливо. Иногда Микась забывался и начинал прислушиваться, не гремят ли на ближних мостках шаги супружницы, потом вспоминал и испускал протяжный вздох.
Окончательно захандрив, Микась смирился с неизбежным и позвонил в город. Пару дней спустя во двор въехал грязный белый фургон с надписью на борту «Репликация для всех» и из дверей его выпала слегка помятая и взъерошенная Прасковья.
— Нет, вы поглядите! — завопила она, заметив вмятину на клумбе. — Ну ведь каждый раз говорю, ведь каждый раз!..
Микась сидел на крылечке и блаженно жмурился, вслушиваясь в родные раскаты.
— Вот я тебе сейчас растолкую, как по клумбам раскатывать! — Праська ухватила приваленную к поленнице оглоблю и двинулась на грузовик. Тот спешно сдавал назад. Свернув в развороте жестяную бочку, он выскочил на дорогу и резво заскакал по ухабам.