Кабинет дирекции «колбасного цеха» наполнился народом: омоновцы в камуфляже и черных масках, сотрудники РУБОП, понятые. За дверью и внизу все еще слышался грохот: видимо, разгулявшийся не на шутку ОМОН крушил лотки с фаршем и гигантские мясорубки, гоняясь за последними строптивцами, оказывавшими «злостное неповиновение сотрудникам правоохранительных органов».
В этой веселой суете Обухов подошел к Колосову, сердечно обнял его за плеча — ну, вроде два боевых корешка после успешного завершения операции приветствуют друг друга скупо, по-мужски… Никита почувствовал, что ему под куртку за ремень брюк тихо сунули ствол. Оружие было заряжено холостыми. Но в тот момент в кабинете знали про то лишь они с Генкой, да еще один человечек, задействованный в предстоящей «инсценировке».
Сотрудники РУБОП занялись «сбором и документированием всей полноты собранных по делу улик». Позвякивающий кандалами Крендель неожиданно обрел голос и заявил протест: мол, все это, граждане понятые, обман и провокация, а мне подавай адвоката сию секунду и немедленно! Обухов повел Модина к выходу, заверяя, что «как только деньга оформят в качестве вещественного доказательства, их тут же ему вернут». Они с Колосовым тихонько вывели Модина в коридор и направились было в цех. И вот тут-то и прогремело!
С верхнего пролета служебной лестницы неожиданно раздался пистолетный выстрел. А потом…
Этот «бросок тигра из засады» Обухов репетировал с пятью своими сотрудниками и наконец выбрал одного, самого талантливого, в оные годы учебы в Омской Высшей школе милиции игравшего в местном народном театре. Парню придали максимально устрашающий вид: это яростное и окровавленное полубезумное создание вроде бы только-только вырвалось из железных лап омоновца-костолома и горело одним лишь желанием: отомстить!
С истерическим криком «убью гадину!» (бог мой, сколько Обухов бился с этим восклицанием! Что они только с коллегой из народного театра не придумывали в качестве выходной реплики нового персонажа: и «предатель, иуда!», и «убью гниду!», и «кровью, падаль, захлебнешься!». Но остановились на более скромном и коротком в смысловом отношении варианте). Итак, с таким криком создание, вооруженное пистолетом, ястребом спикировало с верхней ступеньки на насмерть перепуганного Модина.
Наперерез ему такими же ястребами полетели сотрудники праворхранительных органов. Тела, как пишут в детективных романах, сшиблись в воздухе. И далее все было красиво, стильно и натурально: бросок, вопль боли и… Обухов кубарем катится по лестнице… Жестокая потасовка, удар под дых, еще удар, еще и… Треск сломанных, как спички, ребер и ног, вопль боли и… Модин, прилипший потной спиной к холодной стене, видит дуло вражеского пистолета, направленного прямо… прямо ему в лоб! Бросок Колосова на защиту, новый вопль боли, а потом два одновременно прозвучавших выстрела. И дальше — тишина.
Модин медленно-медленно начал сползать по стене вниз, хватаясь за сердце. У его ног раскинулся, нет — распростерся бездыханный труп нападавшего бандита. Искаженное ужасом, залитое кровью лицо… И — КОЛОСОВ, мрачный как туча, «Потрясенный случившимся» (как-никак он ведь только что собственноручно «пристрелил бандита», спасая потерпевшего от неминуемой и жестокой смерти), царским жестом прячущий пистолет. Вот он протянул руку охающему отболи Обухову, помогая подняться с пола, мельком глянул на убитого и…
Что там было дальше, Модин уже не видел. Начальник отдела убийств едва успел подхватить его под мышки. От всего пережитого владелец сети торговых павильонов по продаже стройматериалов лишился чувств.
Они с Генкой сокрушались: эх, переборщили! Не помер бы заявитель со страха. Но все обошлось. Врач «Скорой», спешно вызванной к Модину, впорол ему укол, привел в чувство, померил давление, посчитал пульс и заверил: ничего страшного, сердце в норме, отдышится мужик.
До самого вечера в АО «Альбатрос» шла рутинная следственно-оперативная работа. Дело у РУБОП завертелось на всю катушку. Но все дальнейшее по красновской братве Колосова уже интересовало мало: мавр сделал свое дело, мавр может…
А потом, уже под вечер, произошло то, ради чего, собственно» и был затеян весь этот авантюрный сыр-бор.
У Генки Обухова пропадал яркий режиссерский талант. В тот памятный вечер Колосов в этом окончательно убедился: по Обухову плакал МХАТ и вся система Станиславского. Как и сцену нападения, сцену установления доверительного контакта со свидетелем Обухов срежиссировал лично от первой до последней реплики.
Когда Колосов вошел в кабинет, где Модина только что допрашивали в качестве потерпевшего по делу, ОТ НЕГО ЗА ВЕРСТУ НЕСЛО СПИРТНЫМ. Это было непременное условие «спектакля». Обухов сам щедро поделился с начальником отдела убийств личными запасами. От выпитой водки Никита ощутил странный прилив вдохновения: ведь сейчас предстояло так оголтело врать этому деляге, который…
Тревожный, полный страха и… сострадания взгляд впился в него, едва лишь он перешагнул порог кабинета: Модин суетливо привстал, закивал головой, явно не зная, что сказать своему «спасителю» — этому хорошо долбанувшему сыщику, который…
— Тот человек… парень, что напал… что стрелял в меня… умер? Вот Геннадий Геннадьевич сказал, что он… что вы…
Колосов мрачно и скорбно кивнул головой: «кранты, мол, красновцу, отмучился». Сел, сгорбившись, за соседний стол. Обухов поднялся, тяжко вздохнул, хлопнул сослуживца по плечу: ничего, мол, крепись. Что в нашей жизни не случается…
— Ну, хватит на сегодня, — он глянул на часы. — Станислав Сергеевич, и вам, бедолаге, сегодня досталось. А вы ничего, молодцом держались, хвалю. Я тогда на вас попер буром, не держите уж зла. Ладно? Врач сказал, вам в таком состоянии лучше самому за руль не садиться. Сейчас в дежурке узнаю насчет машины. Отвезем вас.
Он вышел, а точнее, выскользнул за дверь, оставив (как и было условлено) свидетеля и начальника отдела убийств наедине.
— Ужасно, ужасно все это, — Модин суетливо шарил по карманам. — Курить бросил — врачи запретили, знаете ли… А теперь сил нет как тянет.
Колосов молча протянул ему пачку сигарет и зажигалку.
— Вы мне жизнь спасли, молодой человек. — Модин вертел зажигалку, словно позабыл, как ею пользоваться.
—Никита.
— Вы мне жизнь спасли, Никита. Такое вот дело…
— Деньга сейчас ваши принесут. Пересчитаете при понятых. Расписку следователю напишете.
Модин закивал. А руки его все никак не могли найти себе места.
—А пистолетик ваш — ау, — Колосов пьяно усмехнулся. — Неприятности с пистолетиком-то могут возникнуть. Крупные.
— Он не был заряжен! А я… я тогда так испугался в машине, сам даже не помню, как за него схватился.
— А по виду вашему я б не сказал, что вы испугались, Станислав Сергеич.
— Правда? Ну, а я подумал: этот орет; «Выходите с машины!» Прикончат нас с вами, деньги, машину заберут, а потом…
— Рефлекс сработал, значит, — Колосов снова пьяно усмехнулся. — Инстинкт самосохранения, Как и у меня… — Он закрыл глаза рукой.
Модин придвинулся к нему ближе.
— Не надо, не надо об этом думать, Никита. Не нужно думать об этом вот так. Вы… вы мне жизнь спасли. Я в неоплатном долгу перед вами. Что я могу для вас сделать?
Колосов молчал. Модин кашлянул.
— Все, что с моей стороны». Я бы деньги предложил, но… — Он наткнулся на взгляд Колосова. — Ну вот. Я же знаю… Вы такой человек, что… — Модин затянулся сигаретой. — у меня, знаете, Никита, все из головы не идет. Вот сидел тут утром у вас, думал, хуже бандитов, а ведь по возрасту годятся мне а сыновья. Что они, сопляки, знают обо мне, моей жизни, чтобы сметь вот так унижать меня, только потому что я… что они… А потом вы собой рисковали, жизнь мне спасли, человека за меня уби… И я вот все думаю, ну отчего теперь со мной всегда так? Сначала все в штыки, полная, непонятная для меня неприязнь, а уж потом все по-человечески и… Ну вот у вас никогда не бывает так? Куда бы вы ни направились, ветер всегда поначалу вам в лицо. Но я хочу, чтобы вы поняли меня, Никита, чтобы вы знали: того, что вы для меня сделали, я не забуду никогда. Никогда, слышите?
— А я когда первый раз увидел вас, подумал — ну полное дерьмо «от Версаче». Галстук мне ваш тогда зверски не понравился.
— Галстук от «Ферре». — Модин расстегнул ворот испачканной пылью сорочки. — Жена мне их, как жениху, все покупает. А где вы меня видели-то?
— У дома Ачкасова. Мы после его самоубийства с прокурором к вдове ездили. Она и разговаривать с нами не стала. А вы туда на машине приехали. А потом похоронами командовали.
Модин кивнул. Лицо его потемнело.
— Друг он вам был близкий? — спросил Колосов.
— Был. С института дружили. Оба политех кончали. Мишку всегда в какие-то авантюры жизнь втравляла. Молодые были — ну! Море по колено. Как вы вот сейчас… Все казалось — жизнь впереди долгая, счастливая. — Модин смял окурок в пепельнице и тут же потянулся за новой.
— Наши в Старо-Павловске до сих пор голову ломают, с чего он вдруг в петлю-то полез. — Колосов упер подбородок в сцепленные пальцы. — Жизнь счастливая, говорите… Разве у друга вашего не было всего, о чем мечтать можно?
Модин смотрел в полированную поверхность стола.
— Я сегодня только понял, как мне его не хватает, — сказал он тихо. — Думал всё про него, когда мы с вами ехали… Это ведь как зараза: сначала все вопросы себе задаешь — почему? Почему? А потом… уже не задаешь.
— Ну и почему, по-вашему, он это сделал? С вами, как с другом, он не делился тем, что его угнетало?
— Не делился. Но я догадывался. Мы знакомы почти тридцать лет. Слова порой не нужны.
Колосов замер: вот оно. Сейчас только бы не сфальшивить, не спугнуть его!
— Кризис, что ли, на него так повлиял? С деньгами что-нибудь приключилось, да? — спросил он осторожно.
— Кризис! Скажете, Никита, тоже. В Мише самом давно был кризис. В нем и во всем, что его окружало там… Я чувствовал: с ним что-то творится. А потом что-то произошло. Страшное. Такое, что он понял — рухнуло все, ради чего он жил, работал, трудился.