ревоугодию и блуду срамному. Вчерашние нищие обрядились в соболя, бархат и шелк и толпами преогромными по граду шастать взялись, упившись до полусмерти, богохульства выкрикивая, в барабаны и бубны стуча, на дудках играя и зла твориша без меры. И унять их некому, ибо воины все на стенах стоят, в ожиданье приступа сатанинской орды. А вместо того Преисподняя разверзлась во граде самом, и сотворили сами люди ее, забыв о грехе и проливая христианскую кровь. Помилуй нас, Боже, ежели можно еще…»
«В августа день 23 пришла новая беда. Беженцы с отметинами Дьявола, которые в город успели войти, принесли заразу с собой. И все, кто с ними касался, зачали такоже чернеть, гнить и от мук превеликих криком кричать. Брат Сергий, знакомец мой, был на площади возле Софии и вместе с митрополитом оскверненных утешал, и кормил, и исповедовал. А на третий день покрылся нарывами гнойными, и нарывы те лопались, а внутри каждого зубатый червяк. Сергий метался в горячке, стонал, а остался в здравом уме и настрого приказал не приближаться к себе, дабы зараза не перескочила на нас. Затворился в келье, и слышно было, как молится, а больше воет от боли. К утру и вовсе затих, а все одно в келью никто не идет. А в городе светопреставление началось, оскверненных заново стали ловить и издаля убивать, каменьями забрасывать и на копья сажать. У Михайловской часовни согнали в амбар несчастных числом в две сотни, а может, и в три, обложили сеном и подожгли. И никто не разбирался, кто хворью поражен, а кто нет…
Бог прибрал отца нашего, митрополита Алексия, осиротил нас, оставив в печалях и ужасе, какого не пытал человек. Господи, спаси, Господи, спаси, Господи, спаси и помилуй… Услышь меня, Господи… Сказывают свидетели, лекарь зашел к нему и донесся крик, какого не слышал прежде никто. В Аду тако грешники вопят, претерпевая вечную муку. И подступить побоялись, двери закрыли, и приехал сам князь Андрей, и вошел в покои митрополита, и обратно вышел бел как покойник, а меч княжий был черной кровью покрыт. И объявлено было, что ушел митрополит Алексий в вечную жизнь. И понесли тело во гробу закрытом в Софийский собор и провожали его всем миром, оплакивали и руки ломали. Да только навстречу попались гулящие люди, и свара затеялась, и гроб уронили, и обмерли все и обиду забыли. Ибо лежало в гробу чудище богомерзкое, в шерсти и чешуе, нутро вывернуто, и кости торчат, и одето в обрывки духовного облачения. И ужаснулись люди, увидав, во что превратился святой наш отец. И многие говорили, будто запродался митрополит Сатане, и за то был вознагражден, и кто примет Люцифера в сердце своем, тому спасенному быть. И вспыхнули заново татьба и разбой, и стал человек человеку волк, и заполонили город грешники, оскверненные и ожившие мертвецы. И видел я сие и ужаснулся. И тогда открылся мне замысел Сатаны, и от чего войско его на приступ не шло. Было нам послано испытание тяжкое, и не вынесли ношу мы. Стольный Киев пожрал сам себя, превратившись в кипящий адский костер, и сожгли мы в нем души свои. И души наша сами на тот костер принесли…»
«В день августа счетом 24 начался приступ и сеча злая, и дружина княжая вся полегла у Золотых ворот. И бысть чудо великое, спустился с небес Ангел белокрылый, с ликом прекрасным и светом объят, и разил поганых мечом огненным, и дрогнули рати бесовские, и возрадовались мы и победу алкали, да только демон парящий сразил Ангела в спину черным копьем, и пал Ангел на землю, и облепили бесы его, аки мураши, и плоть сорвали с костей. И вскричал Ангел и умер. А с Ангелом умерла наша надежда. Поганые ворвались в город во многих местах. Князь Андрей мог на другой берег утечь, да не стал, и принял смерть лютую возле Святой Софии со словами: „Если и пойду я долиною смертной тени, да не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Стойте, братие, рядом, супротив Сатаны, ибо погибла земля русская, и без нее нам не быть“. И никто не спасся, ибо как предсказал пророк: „Песни в тот день обратятся в рыдание, много будет трупов, на всяком месте будут бросать их молча“. А в саму Софию набились люди во множестве, и Богу молились, и непрестанно били в колокола, и думали, будто дьяволы в храм святой не войдут, и тем спасутся. Но подступилась орда сатанинская, врата вышибла ударом единым, и бесы ворвались и убили всех, и стал храм полон растерзанных мертвецов, и кровь рекой со ступеней текла. И я, раб Божий неразумный и многогрешный, в тот час хотел умереть, да слаб я, слаб телом, духом и верой, а оттого пустился в бега, шкуру спасая, и видел, как град горит, горит небо, горит земля. Зрел, как исчадия рыщут по улицам, выискивают уцелевших людей и разрывают на части. Крики и стоны не умолкают. Видел я, как живые прячутся среди мертвецов, как матери, схватив детей, кидаются в горящие избы, лишь бы не достаться на поругание бесам, видел погибающий город. Чудом Божьим спасся от чудищ рыскающих и живых мертвяков, опалился огнем, кожа на груди пошла пузырями, от бороды остался горелый клочок, не помню, как добрался до Лавры, и мы, последние монахи, ушли в Феодосиевые пещеры и затворились, вознося молитву о спасении душ. Снаружи беснуются демоны, скребутся в двери, воют на разные голоса. Уходим от Тьмы во Тьму, чтобы не слышать… Кончаются свечи и вода. Одна радость – чернил в достатке и лучины настроганной преогромный запас. Жди нас, Господь…»
«Месяц, верно, сентябрь, дня не ведаю, в катакомбах нас семьдесят четыре души, двадцать два монаха, остальные горожане, много детишек и баб. Главным над собой выбрали диакона Михаила, человека святого и верой неколебимого. И сказывал диакон так: „Пришел Конец Света, и мы единые, кто спаслись. Возрадуемся, братья и сестры, и Господа прославим, и будем ожидать смиренно Суда Божьего в посте и молитве“. И воспряли люди и слезы уняли, и на колени стали, и молиться зачали истово, како никогда не молились. И дал нам Михаил жизни еще на день, ибо снеди у нас нет, и свечей осталось наперечет…»
«День незнамо какой, да и разве важно теперь? Молимся, к Богу взываем, и ответа нам нет. Жажда настала великая, у всех языки распухли, губы коркой потрескались, вместо голоса – хрип. Воды нет. Рыли ямы, но земля суха, аки в пустыне египетской. В дальней пещере стена мокрая, лижем ее, сырые камни сосем. Детишки плачут, никакого спасения нет…
Горожанка одна на сносях оказалась и разродилась. Бабы стали дите принимать, и послышался страшенственный крик. Вместо дитя, святого, непорочного, выполз уродец, с ликом звериным и десятком щупалец вместо ручек и ног. Мать порвал страшно, сразу до смерти, на повитух бросился, одной лицо и грудь искусал. Еле угомонили дьявольское отродье, палками забили, в яму кинули и каменьями завалили. И ныне не знаем, согрешила ли та баба с Сатаной или же Сатана уже внутри нас…»
«Дни не считаем, белого света не видим. А и есть ли свет белый? Вдруг на другом мы свете уже, да не ведаем в слепоте… Детишки начали помирать, по двое, по трое. Кто тихо уходил, а кто в крике великом. Схоронили их, а через время глядим – разрыты могилки, и пропали тела. Выкопали их оголодавшие и пожрали тайком. И того не стеснялись, сказывали: „Здесь, во мраке кромешном, Бог не видит и все прощено…“ А у самих лики кровью измызганы и плоть на зубах, и Сатана через них говорит. И лучше помереть, чем смертный грех человекоядства принять…»
«Тьма вокруг. И ничего больше нет. Тьма, смерть и наши грехи. На губах молитва, а в душе страх. И неясно, кому молитву несу, Господь к страшащимся глух…»
«С начала нашего заточения неделя минула, а может, и две, и было нас семьдесят четыре души, а осталось двадцать три, и еды теперича у нас огромный запас. Отчего живы мы? Ничего не скажу, и запись сия пущай будет мне приговор. Прощения нет, и прощения я не ищу. Здесь, во мраке кромешном, Бог не видит, и все прощено…»
«А все, кто умерли и непохороненным бысть, восстали из мертвецов. Первым воскрес брат Феофил и тут же набросился на живых, принялся зубищами рвать. Уцелевшие бежали вглубь подземелий, а мертвецы теперь шарятся в темноте, стонут, а иной раз вспоминают человечий язык и по именам нас зовут, манят к себе. Вчера брат Симеон и еще четверо поддались зову и ушли. Мы не держали, Божья воля на все…
Сидим в могиле каменной, сами себя отпели и погребли, и весь якоже мир обратился в великий склеп, где мертвец властвует над мертвецом, города сложены из костей, поля засеяны пеплом, и с черных небес вместо снега сыплется прах…»
«Осталось нас пятеро. Кричу, вою, об стены бьюсь, себе противен. Отчаяньем захлебнулся, душу бессмертную продал, снаружи и изнутри сгнил. Не монах боле, не человек. Тварь безродная и разумная на горе свое. Ужас творю и ужасом сыт. Пошто жив, не знаю и сам…»
«И чудится мне, будто был то кошмарный сон и все привиделось мне – и небо пылающее, и вечная ночь, и орда дьявольская, и Киев, погибающий в крике и палящем огне. Проснусь, и солнышко ласково светит, и птахи Божьи за окошком поют… Открываю глаза, скидываю паутину безвременья и зрю пропитанную падалью темноту. И темнота та навеки скрыла наши грехи…»
«Брат Фока повредился умом, разорвал рясу, сплел веревку и удавился. Снять сил уже нет. И такоже восстал, отныне бьется в петле, аки пес. Лучины закончились, от последней свечи огарок в полмизинца, зажигаем на малое время, разгоняем слабым светом кромешную тьму. Хотим умереть, а смерти нет…»
«Образ Христа плачет кровью. И я рыдаю вместе с Христом. И пришел гнев Твой, и время судить мертвых и дать возмездие рабам Твоим. Последняя запись, догорает свеча. Нас осталось двое, брат Захарий да я. Захарий обожрался человечиной, спятил, прячется в темноте, причитает, криком кричит. И такоже свершилось по всей земли: мертвые всюду и мертвых едят. Летопись в яму запрячу, сверху костями своими укрою. Ежели будет на то Божья воля, и кто прочтет – судите меня. Спаси, Господи, и помилуй раба многогрешного своего. Всех спаси, кого сможешь, хоть и не заслужили того…»