няка он… потом снова мобильный. И так раз десять, я уже с ума сошла от трелей собственных телефонов. Наконец решаюсь и открываю крышку:
– Алло…
– Ты куда пропала? – Голос спокойный, словно ничего не произошло. – Я тебе звоню-звоню…
– Я в ванной была, – вру не очень убедительно.
– Может, увидимся сегодня? Я тебя могу с работы забрать.
«Нет, мы не увидимся сегодня, родной, просто потому что ты сразу поймешь – все было… все было, черт меня подери…»
– Что ты молчишь?
Я не молчу – я плачу, но тебе-то зачем это знать?
– Я… я… плохо себя чувствую… – И это практически правда, особенно если скрыть причину моего состояния.
– Давай я приеду.
– Нет! – наверное, я слишком быстро это выпалила… – В смысле – ты ведь не должен ко мне приезжать, мы же договаривались…
– Самой-то не смешно?
«Мне не смешно, мне так хреново, что ты даже представить не можешь…»
– Лора, я совершенно серьезно – если плохо, поедем в больницу.
«Моя больница называется психиатрической, если что, потому что мне именно там и место, в палате для буйных».
– Ты меня пугаешь… я тебя прошу – не молчи. Я пойму все, только не молчи.
«Так, а это предисловие к чему? Что ты собрался понять, какое такое «все»? Очень любопытно…»
– Лор… что происходит? Где ты была два дня?
«Все, Костя, – красный! Красный, красный, стоп – я не могу больше…»
– Да в конце-то концов! – взрывается он. – Я из тебя должен все клещами тащить?!
Он швыряет трубку, и я чувствую облегчение… все, первый допрос я выдержала, даже ухитрилась не сломаться. Я молодец…
Он ловит меня у клуба. Именно ловит, потому что я очень стараюсь незамеченной прошмыгнуть мимо его «Туарега», припаркованного у самого крыльца.
– Погоди секунду! – хватает Костя меня за рукав пальто и тянет к машине. – Садись, поговорим.
Я сажусь на заднее сиденье, он забирается следом и блокирует двери. Ну, понятно – чтобы не выскочила, не убежала. Разворачивает меня к себе лицом:
– Что происходит? Что с тобой, а?
– Ничего…
– В глаза смотреть! – орет он и встряхивает меня за плечи. – Все время в глаза смотреть, слышишь!
Я поднимаю лицо и чувствую, как по щекам бегут слезы. Костя, словно не веря глазам, проводит пальцем по влажной дорожке:
– Ты плачешь? Что происходит, заинька, что случилось? Почему ты молчишь? Расскажи мне, и мы вместе подумаем, как нам выпутаться…
«Нам? Какой ты благородный… Не нам – мне! Мне, потому что только я виновата во всем… только я…»
Он обнимает меня, целует мокрое от слез лицо, гладит его пальцами. Другая рука ныряет сзади под пальто, гладит по спине через водолазку, осторожно вытягивает ее край из джинсов. Горячая рука на похолодевшей от страха коже… Я понимаю, что он нащупал следы, потому что пальцы вдруг напряглись и дрогнули, замерли на мгновение, а сердце сделало лишний удар – я его слышу… Все… он все понял, догадался… Сейчас он меня ударит и вышвырнет из машины и из своей жизни, сядет за руль и рванет с места, взметнув брызги из лужи…
Костя вытаскивает руку из-под пальто, берет мои моментально похолодевшие пальцы и подносит их к губам.
– Прости меня…
Я не понимаю… за что он извиняется, за что просит прощения? За то, что сделала я?
– Заинька… девочка моя любимая… прости меня за все. Это я виноват, только я… Я заигрался, забылся… я тебя поломал.
– Не надо, Костя…
– Надо! – он чуть повышает голос, сжимает мою руку. – Послушай меня, прошу. Никогда больше я не сделаю ничего против твоей воли. Никогда не напомню тебе о том, что произошло. Ты веришь мне? Скажи… я тебя прошу – не молчи, скажи мне…
Я не могу говорить… В горле стоит ком, который мешает дышать. Я не могу справиться с этим противным чувством беспомощности. Я просто плачу…
– Ш-ш-ш… успокойся, не надо так. Не надо… – Он укачивает меня как маленькую, гладит по спине, по плечам. – Все, все… уже все кончилось. Ты можешь сейчас уехать со мной? Можешь не пойти на работу? Давай позвоним твоему старшему тренеру, скажем, что ты заболела. Тебе нужно отдохнуть, заинька… Поедем ко мне на дачу, поживем пару дней.
– Я… я не могу… – выдыхаю я, обретя способность говорить. – У меня там… ребенок…
– Хорошо… не плачь. Решай проблемы, вечером я к тебе приеду. Обещай, что не сбежишь раньше, ладно?
– Да…
– Все, вытирай глаза. Смотри, вся тушь по лицу растеклась… погоди, сейчас… – Он лезет в карман чехла на сиденье, достает пачку салфеток и начинает вытирать мое лицо. – Ну вот… ты бы умылась зашла, а то грязная вся…
– Да, я зайду…
– Тогда – до вечера? – Он заглядывает мне в глаза, и я согласно киваю. – Ну, беги!
Я выбираюсь из машины и бреду в клуб, захожу в туалет и долго плещу в лицо холодной водой. Мне не стало легче – стало еще тяжелее. Он все знает… Мне непонятно, откуда, но понятно, что знает все до мелочей. Непонятно только, почему он так ведет себя и что означает это его вселенское всепрощение. Не является ли оно частью какого-то плана по жестокому наказанию? Все возможно, потому что Костя не из тех, кто вот так запросто может спустить измену, тем более мне, имея возможность отомстить физически, удовлетворив при этом еще и свою страсть.
В кабинете я сразу ложусь на диван и отворачиваюсь ото всех. Тренеры в недоумении – обычно даже с похмелья я не позволяю себе таких вольностей. Славик присаживается на корточки, долго сидит так, потом начинает легонько дуть мне в затылок.
– Потеряйся, – бросаю я.
– Вам плохо?
– Мне чудовищно, но тебя это не касается.
– Хотите кофе?
– Не хочу.
– Лариса Валентиновна, вы лучше домой идите, что лежать-то здесь? Будут сейчас доставать разговорами.
– Вот и начни с себя – просто отстань.
Он поднимается и уходит, а я опять плачу.
– Мама, мне нужно уехать на два дня.
Не скажу, что маме такая перспектива понравилась – она вообще в последнее время общается со мной крайне сухо, да и правильно, наверное. Проклятая Лори совсем распоясалась, ведет себя, как хочет, не считаясь ни с кем и ни с чем. Она вылезла изнутри и все настойчивее высказывает свои желания. Мне нужно как-то задавить ее, загнать обратно, потому что выгнать ее совсем невозможно. Но посадить ее на короткую крепкую цепь я могу. И я обязательно это сделаю, просто мне нужно время.
– Куда ты собралась? – мама недовольна, но сдерживается.
– К Ленке.
Об этом я уже договорилась с подругой – у нее квартира в городе-спутнике, и я попросила Ленку сказать, что мы с ней едем туда вдвоем.
– Это все странно… зачем?
– Мам! Ну когда еще у меня будет возможность побыть с подругой вдвоем, а? Скоро Сашка приедет, и я уже не смогу выбраться куда-то. Я так устала…
– Хорошо. Только звони мне, ладно? Ты в последнее время какая-то странная.
– Ой, мам, ну, не начинай ты! Все нормально, я просто устала.
Кладу трубку и какое-то время сижу в полной отключке. Надо собираться, но я не могу сдвинуться с места. С большим трудом заставляю себя встать и начать рыться в шифоньере.
Костя приезжает около девяти часов, звонит снизу:
– Ты готова? Спускайся.
Я сажусь в машину и сразу лезу в карман чехла сиденья – там лежит кожаный ошейник. Костя недоуменно наблюдает, как я застегиваю ремень на шее и закрепляю карабин на ножке подголовника.
– Что ты делаешь? Зачем?
– Молчи, а? Так надо.
– Прекрати!
– Все, поехали! – отрезаю я, откидываясь назад и закрывая глаза.
Мне на самом деле так надо – потому что иначе я боюсь выскочить из машины на полном ходу и разбиться…
Дача у Кости далеко за городом, почти полтора часа быстрой езды. Мы въезжаем в ворота, когда уже совсем стемнело. Валит снег – вот такая весна в этом году…
– Сейчас затоплю камин, будет тепло. – Костя забирает у меня сумку с ноутбуком, стягивает куртку, сапоги. – Ты иди в комнату, я сейчас.
В комнате темно и сыро, промозгло как-то. Я забираюсь на старый диван с ногами и обхватываю себя руками за плечи. Появляется Костя с охапкой дров, кидает их в угол и начинает растапливать камин.
– Замерзла?
– Немного… ничего, пройдет.
– Ты есть хочешь? Я в ресторан заехал, прихватил твои сушки.
«Сушками» он всегда с иронией называет суши, которые терпеть не может сам, однако частенько балует меня ими. Я сейчас не могу есть, но обижать Костю не хочется, поэтому я встаю с дивана и иду в маленькую кухню, где на столе свалены в кучу яркие пластиковые коробки.
Мы молча ужинаем, словно боясь нарушить то хрупкое перемирие и равновесие, которое возникло между нами за время поездки. Костя нервничает, я это вижу. Сейчас бы выпить чего-нибудь, но попросить я не решаюсь. Не решаюсь, потому что не знаю, что он задумал, как все пойдет дальше, что он захочет со мной сделать. Я знаю, что буду терпеть все, все, что угодно, – лишь бы ему было хорошо. Но он и сам понимает, каково сейчас мне, поэтому достает из сумки бутылку коньяка:
– Давай понемножку…
Я вскидываю глаза:
– Как скажешь…
– Лор… ты мне не нравишься сегодня. Ты что такая напряженная? Боишься меня?
– Я боюсь себя…
– Давай сейчас не будем разговаривать об этом, – просит он. – Если захочешь, мы поговорим об этом завтра, или потом, когда ты будешь готова. Я не стану тебя торопить, Лор… я хочу, чтобы тебе было хорошо.
– Костя… мне плохо – и вряд ли это скоро изменится… мне плохо не физически, потому что – что такое физическая боль в сравнении с моральной, Костя? С тем, что происходит сейчас, я не могу справиться – просто не могу…
Я опять начинаю плакать, и слезы падают в граненый стакан, где, налитый на полпальца, янтарно светится коньяк. Костя молчит – вряд ли ему лучше, чем мне. Я просто не представляю, как он может вообще смотреть на меня и знать о том, что я сделала. О том, с кем я была. Он протягивает руку и берется за цепочку ошейника, свисающую по моей груди вниз, тянет за нее, и я встаю и подхожу к нему. Он смотрит на меня снизу вверх: