Когда вы добрались до крутого подъема, Джордж, не колеблясь, пересел за руль и свернул с дороги в сторону кустарников.
Ехал он медленно, и так до тех пор, покуда местность не стала настолько непролазной, что машина могла застрять обоими мостами.
Когда вы выбрались из машины, было уже темно, кругом стояла тишь. И только с моря веяло прохладой.
Когда вы подобрались к краю скалы, тело Ребекки как будто засветилось.
Вы раскачали его несколько раз, чтобы придать ему импульс, и одновременно отпустили.
А когда спустились обратно к машине, Джордж вконец оторопел. И попросил тебя сесть за руль. Ты не смог включить фары – и вы спускались с горы в темноте.
Обратный путь с Эгины до Пирея занял всю ночь. На рассвете, когда вы добрались до Афин, в городе уже царило не смятение, а какая-то неопределенность. На каждом углу стояли военные с автоматами, они курили и подбадривали стариков. Дом Джорджа покоробило, но он устоял. Большинство его соседей уехало за город. Вы проспали несколько часов, разместившись вдвоем на его кровати. А когда проснулись, ты решил вернуться к себе. Джордж хотел пойти с тобой, но ты тихонько ушел один, пока он был в ванной.
Глава тридцать пятая
Тебе больше не хотелось жить.
Ты стоял на балконе и думал, что сердце у тебя уже остановилось, а каждый слабый стук в темноте, каждый едва ощутимый толчок в теле где-то между большим пальцем руки и шеи лишь смутно напоминал биение твоего сердца, все еще хранившего воспоминание о чем-то красивом.
Ты представил себе, что будет потом – после того, как ты прыгнешь:
Площадь внизу всем запомнится как место, где погиб какой-то иностранец. Местные ребятишки будут расти и все время думать, кто же ты был такой.
Шум. Единственный вскрик. Тело свалилось с неба. Дробный топот подошв. К тебе подбегают люди. В окнах мелькают лица. Двери распахиваются настежь. Старушки удерживают ребятишек.
К тому времени, когда ты встретил Ребекку, было уже поздно. Ты будешь чувствовать свою никчемность всю оставшуюся жизнь. Твои руки всегда будут помнить то, чего они не сделали.
Какой-то старик переворачивает тебя.
Опусукается на колени и прикладывается ухом к твоей груди.
Ты видишь свои широко разбросанные руки – ладонями вниз. Жест падения.
Когда-то руки у тебя были совсем крохотные. Мать с отцом легко сжимали их в свои ладони по утрам, когда было холодно. И ты раскачивался между ними: раз, два, три – скок!
Ты видишь изодранные мыски своих «кларксов»[49] – светло-голубых. Карманы у тебя слиплись от конфет. Тебя окликают по имени – значит, хотят угостить или что-то показать.
Ты поднимался все выше и выше, цепко хватаясь за родительские руки, и солнце у тебя на головой рассыпалось на ослепительные осколки.
Когда-то все чужие руки казались тебе больше твоих собственных.
Руки везде и всюду.
И вот теперь тебя снова трогают чужие руки. Ты никогда не узнаешь, чьи они, но запомнишь, что они трогают тебя как живого.
А твои руки лежат бездвижно на булыжной мостовой у тебя под балконом.
Те же самые руки хватались за колючие отцовские щеки когда-то субботним утром – давным-давно, однажды субботним утром.
Один-единственный день выпал из колоды прошых дней.
«Проснись, папа! – зовешь ты. – Пора на рыбалку».
А занавески такие белые…
А глаза его спросонья утром такие карие-карие…
«Генри, малыш», – бормочет он.
Печаль в его глазах не только от тоски по другому сынишке. Вы вините себя – и никогда друг друга.
Холодно. Тягостно-унылый рассвет.
Ты помнишь, как он постукивает веткой по земле. Вслед за тем отовсюду выглядывают черви.
Ты смеешься и хватаешь их в пригоршню.
Моросит дождь, но после завтрака тебе тепло. Ты в изумлении протягиваешь червяка отцу. Черви думают, что стучит дождь. И ничего не могут с собой поделать. Они выползают на свет. Это неуправляемый инстинкт. Неодолимая сила влечет их в другой мир.
А еще сырая трава – и ты ее чувствуешь.
Отец встает на колени, берет тебя за руки. И крепко прижимает их к земле.
«Навсегда запомни этот миг», – говорит он.
Чтобы прогреть машину, уходит некоторое время.
Двигатель оживает – сам по себе. Утренний воздух насыщается запахом дизельного топлива.
С деревьев таращится воронье.
Свет, прерывистый дождь.
Рычаг переключения передач длинный и трясется, когда не держишься за него.
Червяки в серебристом ведерке на заднем сиденье. Они елозят друг по дружке – неслышно копошатся, точно медленно кружащие в воздухе снежные хлопья.
Тело – личина.
Ты поднял Ребекку на руки – и ощутил странную тяжесть.
Ты подумал – запомнила ли она, кем была. Может ли жить любовь, если она не связана с памятью?
Что, если после смерти она чувствует, что тебя нет рядом, хотя не может тебя вспомнить? Ты представляешь себе память в виде воспоминаний, собранных в кучу и уложенных в портфель, забытый на платформе.
Вокруг твоего тела стоят люди. Из окна выглядывает мальчуган-грек.
Наконец-то он понимает, почему его маленький братишка не хочет ложиться спать.
Как все дети, мальчуган становится частью того, что видит. Той же ночью он прокрадывается в комнату к братишке и берет его за крохотную ручонку. Он нащупал кого-то в темноте – и уже не отпустит.
Старик, который, как тебе показалось, перевернул тебя, стоит тут же, рядом.
Его качает.
Шляпа, слетевшая у него с головы, лежит на земле – ровно. Будь ты жив, ты подобрал бы ее и отдал ему.
А теперь ты как она, хотя сам того не знаешь.
Мертвые не дышат.
Не видят, не слышат, не шевелятся и не говорят.
И ничего не чувствуют.
Глава тридцать шестая
После землетрясения улицы все так же завалены строительным мусором. Битое стекло подмели, но в афинских парках по-прежнему громоздятся сотни палаток. Люди все еще боятся возвращаться домой – вдруг тряхнет снова. В гостиной у тебя во всю длину стены зияет огромная трещина – она четко делит твою жизнь на до и после.
Джордж где-то в городе. Он навещает тебя. Иногда ты его впускаешь. Он присаживается за стол, и вы пьете горячий чай, ни о чем не разговаривая. Время от времени вы прогуливаетесь вместе по кварталу. Вы обсуждаете случившееся. Он покорно выслушивает правду о твоем брате, а про беременность ничего не знает.
Он отчаянно нужен тебе, но ты не желаешь его видеть.
Перед сном ты завариваешь ромашкового чаю. Вечер. Уличные фонари вспыхивают как бы сами собой.
Ты закрываешь балконную дверь. Городской шум мягко натыкается на оконные стекла – но в комнату просачивается едва-едва.
Ты кипятишь воду.
Полоса света в кухне сверкает чересчур ярко – как всегда. Стряпня сродни некоей больничной процедуре, притом что жить тебе совсем не хочется. Посуда зловеще посверкивает. Лампы чуть слышно жужжат. Выдвижные ящики у стола слишком маленькие – в них ничего не помещается.
В кухне не прибрано. Высыпавшиеся на пол головки чеснока валяются, нетронутые, подернутые паутиной, на линолеумном полу возле серванта. Когда-то Ребекка сидела здесь за столом и пила чай, держа чашку обеими руками. Вы лакомились пахлавой из одной тарелки. Ты помнишь ту первую ночь. Густые сливки. Она берет у тебя сигарету. Долгая прогулка домой. Пропавшая книга. Нескончаемая жара. Ее тело, распростертое перед тобой, точно карта твоей будущей жизни.
Ты ждешь ее, чтобы ворваться к ней в любое мгновение.
После ее смерти тебе стало понятно: все, чего ты боялся, уже никогда не случится. Случается только то, чего ты не в силах постичь умом.
Однако ночью ты обо всем забываешь.
А когда просыпаешься, все начинается сызнова.
Ты подносишь руки к горячей кухонной плите. Благодатный, теплый пар. Вода знай себе кипит – часто побулькивает. Ты подносишь руки к струе пара: это успокаивает.
В своем воображении ты видишь другие огни – из далекого прошлого. Ярко-ярко мерцают угольки. Шипит воздух. Дом твоего детства в Уэльсе.
Мать начищает твои башмаки – утром тебе в школу. Мягкое, ритмичное шуршание щетки заглушает звуки из телевизора. Тихий перезвон тарелок на кухне – отец молча перемывает посуду и складывает в стопку.
Ты много чего помнишь – подробности всплывают в твоей памяти совершенно непроизвольно.
Пасмурно. На веревке слабо, едва заметно колышется белье. Тебе все видится необъятным – даже ночь кажется непомерно долгой, темной, застылой.
Ты всплываешь из глубин памяти, чтобы позавтракать, принять ванну и прогуляться по древним развалинам, которые уже никогда не будут восстановлены. Будущее лежит по другую сторону прошлого. Мы возвращаемся в прошлое, чтобы затем двинуться вперед.
Но обратный путь сродни возвращению в дом, откуда все давно выехали; и единственная жизнь, наполняющая твою память, – это легкий порыв твоей неуемной страсти.
В Афинах пока еще тепло, хотя по вечерам бывает довольно холодно. Ты чувствуешь холод всем своим нутром. Спасает горячая ванна – но хватает ее от силы на час. Ты принимаешь ванну днем, пока еще достаточно светло.
Люди в сумерках спешат домой, нигде не задерживаясь.
Ближе к вечеру на кухнях зажигается свет, а дверные проемы, еще недавно завешанные шторами из бусин, в которых вечно запутывались домочадцы, теперь закрываются обыкновенными дверями с прямоугольными матовыми стеклами и истертыми от бесконечных хватаний ручками.
С балконов унесли телевизоры, а удлинительные шнуры смотали и убрали подальше. Уже не встретишь бродячих собак, мирно полеживавших под сенью апельсиновых деревьев на обочинах и являющих собой неотъемлемую часть городского пейзажа. Отряхнувшись своими дряхлыми телами, они убрались куда-то – и этого никто не заметил.
У тебя есть радио, диван, кровать, небольшой письменный стол, а в ванной стоит стиральная машина, которая все так же не работает, – все как при Ребекке, когда она еще была жива.