Однажды он случайно подсел к Ребекке на низенькую мраморную стенку, где с закрытыми глазами посиживали местные. Она сидела тихонько, не говоря ни слова. На нем были темно-коричневые туфли. И тут бездомные ребятишки, узнав Джорджа, кинулись к нему через всю площадь, цокая своими сабо.
Ребекку они разглядывали с подозрением.
– Это твоя подружка? – спросил по-английски кто-то из ребятни.
Джордж в смущении залился краской. Ребекка заметила, как у него задрожали уголки рта, словно зажав в скобки слова, которые ему хотелось, но никак не удавалось выговорить.
– Никакая она мне не подружка, – наконец выдавил он, краснея еще больше.
– А она хорошенькая, – подметила одна из девчушек, цыганочка.
– Наверно, поэтому она мне и не подружка, – сказал Джордж.
Ребятишки воззрились на него в недоумении. Потом один из них проговорил, зевая:
– Может, конфетами угостишь?
Джордж извлек из портфеля пакетик конфет и протянул его одному из ребят. И они весело убежали прочь.
– Ты для них купил конфеты? – полюбопытствовала Ребекка.
Джордж как будто удивился, что она заговорила с ним. И ответил, что сам терпеть не может сладкое, но покупать конфеты детям ему в радость. Затем они немного поболтали о погоде, после – о греках и блошином рынке, куда, как оказалось, иногда их манит обоих. Они сошлись на том, что лучше всего туда захаживать по воскресеньям, когда на одеялах раскладывают всякие диковины и у посетителей есть время спокойно все это поразглядывать.
Причем каждое одеяло – целое море забытых вещей, заметил Джордж. И отношение к этим предметам определяется их ценностью в глазах у проходящих мимо зевак.
Он был американец. С Юга. Ребекка сказала, что читала «Унесенные ветром»[2], правда, очень давно и на французском. Джордж сказал, что там, в каком-то месте, упоминается и его дед – он выведен как второстепенный герой заднего плана, разъезжающий верхом на ленивой кобыле. Ребекке это показалось забавным. Джордж говорил медленно – его рот будто цеплялся за слова, силясь удержать их подольше.
Они говорили без умолку. Одна тема сменялась другой. Так пролетел не один час. Ребекка призналась, что видела Джорджа и раньше. Ей казалось, что выглядит он вполне доброжелательным. А Джордж признался, что ему немного неловко.
– И мне, – сказала она.
Через некоторое время Джорджу надо было уходить – и он резко встал. Вместо того чтобы поцеловать ее в обе щеки, он только взмахнул рукой и быстро ретировался, оглянувшись напоследок и снова махнув ей рукой.
Спустя несколько недель – когда точно, ни он, ни она не помнили – они столкнулись у открытого кафе и, как в первый раз, перекинулись парой слов. Когда же их спонтанная болтовня обрела форму глубокой беседы, Ребекка присела. К ним тут же направилась официантка с парой стаканов воды, принявшая их за посетителей и не очень довольная тем, что они выбрали самый дальний столик.
Так что и первая их совместная трапеза оказалась чисто случайной.
Со временем их случайные встречи возле станции Монастираки превратились в своего рода ритуал: они вместе ужинали, много пили, а потом он провожал ее до дома, иногда приобнимая за плечи.
Через несколько месяцев после первой встречи их дружба сводилась к нескончаемым и непринужденным разговорам; они курили, выпивали допоздна, а потом не спеша брели домой. Одевался он всегда стильно и внушал симпатию, хоть и любил приложиться к бутылке. Когда они подходили к ее дому, Ребекка всегда подолгу, даже дольше, чем ей бы хотелось, стояла с ним у двери, борясь с усталостью и неловкостью.
Как-то ночью он наклонился и поцеловал ее в щеку.
Она слегка наклонила голову, словно в молитве. А когда он нацелился на ее губы, она отпрянула. Он тоже отшатнулся, словно не в силах совладать со своим телом, которое вдруг воспротивилось его желанию. И уставился на нижние ступеньки лестницы, выступавшие над спутанным клубком каких-то ползучих растений, оплетавших наружные стены ее дома и все, что только можно вокруг, включая иссушенную землю внизу.
– Прости, – сказал он. – Я слишком поспешил.
– Ничего, ничего, – сказала она. – Все нормально.
Ребекка распрощалась с невинностью в Москве, в гостинице, где экипажи самолетов Air France обычно останавливались на ночь. Все случилось неподалеку от Кремля. Ей было двадцать два.
Они пили водку на кровати и смеялись. На нем были белые носки. На улице стоял собачий холод. Они разговорились в автобусе, перевозившем летные экипажи из аэропорта в гостиницу. Он был голландец. Кончив, он поцеловал ее в лоб и встал, собираясь открыть окно. В комнату ворвался морозный воздух. Он курил и кивал, соглашаясь с каждым ее словом. Затем они приняли душ и оделись. Он смотрел, как она водила феном над головой. Жена у него тоже была из Голландии. И у них были дети. Он принадлежал к числу мужчин, которых она ни за что бы не смогла полюбить, а свое тело она отдала ему, лишь повинуясь его желанию.
Тело ее ничуть не изменилось, когда Джордж оказался близок к ней. Однако она не ощущала с ним той сдержанно притягательной силы, которая исходила от голландского летчика тогда в Москве. Тогда это было нечто превыше их обоих, нечто такое, что склонило их к взаимному согласию, – подобное обоюдному и совершенно особому чувству голода, который можно было утолить, только насытившись друг другом. Ребекка не ощущала с Джорджем такой животной страсти, хотя, когда он обнимал ее за плечи, она чувствовала себя в безопасности. И у него был такой мягкий торс. Джордж походил на безбурное море, по которому она могла бы плыть и плыть неведомо куда. Рано или поздно она все ему расскажет, но так, чтобы его не обидеть.
– Ты всегда ходишь в галстуке? – спросила она.
Город вокруг них оплетало паутиной вечерних сумерек.
Уличные фонари еще не зажглись.
Люди выносили мусор в перевязанных сверху мешочках.
Он был пьян крепче обычного и с трудом держался на ногах.
– Ну да, просто мне так нравится, только и всего.
– Тебе и правда идет.
Джордж поглядел на свой оранжевый галстук, приподняв его рукой за нижний кончик. На нем были изображены хлопающие ладошки.
– Вот тебе и аплодисменты, – глупо ухмыльнулся он. И отвернулся.
Ребекка подумала – может, заплакал? И попробовала себе это представить.
Тот вечер выдался в Афинах на редкость тихим. Только глухое постукивание нардовых костяшек доносилось с соседнего балкона.
И собачье тявканье где-то неподалеку.
Рокот мотороллера и шаги.
– Джордж, обними меня.
Крепкие руки обвили ее талию, потом чуть опустились и застыли на бедрах. Он ее едва касался.
– Не бойся меня, – прошептала она.
– Я боюсь себя, – сказал он.
Она чувствовала – он вдрызг пьян.
– Потому что хочешь меня?
– Да, – сказал он.
Тут он отдернул руки, словно развязав ремешок у нее на поясе. Туфли его дробно застучали по каменной мостовой: он переминался с ноги на ногу, собираясь уйти, – и уже двинулся было прочь.
– Я провела детство в одиночестве и свыклась с ним, – сказала она.
– Тогда ты должен бояться нас обоих, – неожиданно мягко возразила она.
– Я тоже.
Ребекка продолжала болтать, будто желая сгладить неловкость, грозившую растянуться до их следующей встречи. И тут она поцеловала Джорджа в щеку, потом еще и еще, пока ее поцелуи, точно пустые слова, не наполнились безмолвным утешением.
Она чувствовала его теплый лоб и едва исходивший от него солоноватый аромат испарины.
Рядом с ними притормозила машина. Они на нее даже не взглянули – и она, набирая скорость, уехала. Приближалось лето, и его теплом им хотелось наслаждаться, что бы там ни было.
Ребекка смотрела на котенка за спиной у Джорджа – тот спал, приютившись под колесом припарковонной рядом машины.
– Если тебе нужно открыть консервную банку или что-то размешать и если понадобится фен, я живут тут неподалеку.
– Спасибо, Джордж.
– На самом деле фена у меня нет, зато есть потрясающие записи партит[3] Баха.
Ребекка пожала плечами.
Она не знала, когда захочет увидеться с ним снова. В некотором смысле он был для нее удобной ширмой, за которой она могла укрыться от прошлой своей жизни: ведь он знал о ней только то, что она французская художница, приехавшая пожить в Афинах. В Греции она собиралась писать картины для своей будущей выставки, которую потом хотела организовать в Париже, надеясь на громкий успех.
Может, и ее мать случайно заглянет в галерею, но не распознает художницу по ее частной биографии, вывешенной на стенах и полной белых пятен.
Перед тем как подняться по лестнице в свою убогую квартирку, Ребекка оглянулась и увидела, как Джордж достал из-под машины котенка, о котором она уже забыла. Он положил его под куст, развернулся и пошел восвояси.
И тут она почувствовала тягостную пустоту, давившую на нее сверху. Груз ее вещей, неподвижных и тяжелых, словно погрузившихся под воду. Она оказалась в городе, где знала одного-единственного человека.
– Джордж! – крикнула она.
Он обернулся.
– Может, поднимешься – посмотришь, где я живу? – сказала она, слабо улыбнулась и поманила его рукой.
И он двинулся следом за нею по лестнице, что вела к ее квартирке.
Ее каблучки чуть слышно постукивали по мраморным ступеням.
Они пили кофе на балконе. Руки и ноги у Ребекки были будто ватные. Джордж наклонился к ней и принялся растирать ей шею и плечи. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула.
Джордж поднялся и встал у нее за спиной. Затылком она чувствовала его дыхание – город вдруг погрузился в тишину и опустел, как никогда.
– Оставайся, – сказала она.
Руки на ее плечах замерли в неподвижности.
– На ночь?
Потом было очень жарко.
Джордж нежно провел кончиками пальцев по ее обнаженной спине.
– Как приятно! – проговорила она.