Ты вспоминаешь, как однажды, рассуждая о языке, словах и словосочетаниях, Джордж сказал: это как Помпеи – целый мир, нетронутый, хоть и заброшенный. Ты карабкаешься по словам, точно по канату, говаривал он. Провисаешь между словосочетаниями. И кидаешься с высоты букв в омут предстоящего.
Язык – испитое с зеркальной водной глади твое собственное отражение. Мы берем из него лишь то, что являем собой в настоящее мгновение.
В твои балконные двери стучал проливной дождь.
Ты вернулся в Афины.
Целых два годы ты, бездомный, скитался по свету, точно Одиссей.
Квартал, где располагалась твоя гостиница, совсем не походил на тот, каким он был прежде, равно как и сам город, где ты когда-то жил. В Плаке выросли высотки – они громоздились вдоль узкой улочки, по которой разносилось оглушительное эхо ревущих двигателей такси.
Прошло два года. Твоя гостиница могла находиться где угодно. И с балкона мог открываться какой угодно вид. За окном могла простираться пустыня или мог падать снег.
Гостиница, где ты остановился, когда-то блистала шиком. Мысленно ты видел, как в 1970-е годы по вестибюлю скользят красивые пары – они собирались разъехаться по казино Монте-Карло, Ниццы и Канн. Они кружили в танце на крыше под Акрополем в полиэстеровых одеждах. Теперь все они состарились, а некоторые, наверное, уже умерли.
У тебя в номере ощущалось спокойствие. Или, может, все дело в дожде? Он тоже успокаивал. И казалось, ему не будет конца. Всю пыль смыло напрочь. Кустарники и низкорослые деревца в примыкающем к гостинице парке покрылись сплошь каплями влаги.
Ты спустился вниз и попросил у администраторши успокоительного. Она отослала тебя в аптеку за углом.
Было солнечно и очень чисто.
А еще ты купил зубную пасту.
Прошло целых два года с тех пор, как не стало Ребекки. Ты много чего повидал на свете, но ничего не познал.
Глава сорок четвертая
На следующий день ты проснулся в сумерках. Небо было оранжевое. Хлебнув воды из-под крана в ванной, ты вдруг почувствовал сильнейшее возбуждение. Ты спешно оделся и выбежал их гостиницы, точно зная, куда хочешь отправиться.
Ты решил пройтись пешком, но эта мысль оказалась не самая подходящая. Ты понял, что пешком далеко не уйдешь, – а скоро совсем стемнеет, и ты заблудишься среди развалин.
Сам того не сознавая, ты вышел к станции метро Мо-настираки – но и здесь все было по-другому. Таблички на английском и платформы – все сверкало чистотой. К тому же везде стояли билетные автоматы. Прямо из журнального киоска посреди станции можно было выйти в Интернет. Половина журналов была на английском.
Ты вошел в оранжевые двери поезда, направлявшегося в Кифиссию[60]. В вагоне было свободное место, но ты решил не садиться.
Через несколько остановок, на станции Омония, в вагон вошла молодая парочка. Они целовались, ни от кого не прячась. У него лицо было худое и красное. У нее в ушах были золотые сережки-обручи. Он был фута на два выше ее. Когда они перестали целоваться, он принялся поглаживать ее волосы. Люди смотрели на них, как будто ничего не замечая.
Скоро ты окажешься у ее дома.
Когда поезд подъехал к ее станции, ты вдруг вспомнил ту мертвую женщину, у которой лицо было иссечено осколками стекла… запекшиеся струйки крови, похожие на коралловые нити, кирпичи рухнувшей стены, напоминающие буханки хлеба.
Еще в афинском аэропорту ты знал, что отправишься сюда. Вернешься туда, где все и случилось и где ты будешь ближе к ней.
Ты представил себе, как она подходит к двери, как поднимается по лестнице или сиидит на низенькой стенке с книжкой в руках. Жизнь обрастает подрпобностя-ми – звуками, текстурой и светом. Нам по силам воскрешать образы, но не жизнь.
У тебя тяжело колотится сердце в предвкушении того, что никогда не случится.
На подъезде к ее станции поезд метро затормозил, но не остановился. Пассажиры переглядывались.
Никто не мог взять в толк, почему поезд не остановился.
На следующей станции ты, тяжело дыша, выскочил из дверей. И спешно отправишлся пешком в ту сторону, откуда приехал. На выходе со станции какой-то торгаш продавал розовые пластмассовые фены. Дюжина девчушек упрашивали своих мамаш купить им эту штуковину. Торгаш сушил сливы, разложенные на полотенце. Сбившиеся в стайку кошки что-то поедали из мусорного бака.
Ты все ближе подходил к ее дому – но не тем путем, каким хотел. Ты шел с другой стороны. На дорогу с дерева свисала надломленная ветка. На ней скакали ребятишки, силясь отломить ее от ствола. Еще минут десять ты брел вдоль метропутей, пока не увидел впереди здание, на котором синей краской было выведено «САНТЕ». Теперь ты узнал, где находишься. Пора было задержать дыхание и бросаться вниз.
Мимо протарахтел мопед. На мгновение тебе показалось, что ты увидишь ее живой, – что целых два года она оплакивала твою смерть. Ты подумал, а что, если призраки и впрямь возвращаются в те места, где они бывали перед смертью. Быть может, они действительно посиживают у фонтанов и вспоминают былое? Может, они, незримые, и в самом деле стоят у детских кроваток, вперившись в спящих малюток, которых им уже не суждено узнать?
На древнегреческих гробницах запечатлевалось в камне последнее движение. Мать, передающая своего младенца кому-то в мире живых. Отец, машущий рукой живым сыновьям на прощание. Жена, тянущаяся к своему мужу, который дожидается ее в загробном мире – и встает ей навстречу.
Ты представил себе Ребекку, вырезанную в камне.
Она держала за руки тебя и Джорджа, но у нее не было лица, потому что лицо – это воспоминание, которое никому не под силу воссоздать во всей его целостности.
Затем ты вдруг оказался на ее улице. И в безрассудном порыве скорби вскинул голову, надеясь увидеть, как она стоит на балконе и ждет тебя.
Глава сорок пятая
Ее дом исчез. От него не осталось и следа. На этом месте теперь возвышался другой – многоквартирный пятнадцатиэтажный дом с узкими окнами. И балконами с черными перилами. Парусиновые навесы над ними были стального цвета. Ни тебе ветхого драного тряпья, колышущегося на проржавевших балкончиках в лучах закатного солнца. Ни собак, дремлющих в дверных проемах. Вместо увядших и увядающих цветов – ровные ряды ядовито-зеленых искусственных кустарников.
Была там и подземная парковка. На нее указывал знак. Парадная дверь с виду была тяжелая. Камерный и видеомонитор обеспечивали безопасный проход во входную галерею.
Ты ожидал застать все те же палатки, обломки каменной кладки, брошенные машины, тлеющие огоньки небольших пожаров.
Тут ты глянул на свои ноги и увидел муравьев – они были повсюду.
Они облепили твои ноги. Ты отскочил в сторону и стряхнул их с ног. И двинулся дальше.
Все стало другим – кроме тебя.
Ты миновал ресторанчик, где когда-то посетители, покуривая, играли в нарды. Правда, теперь он превратился в сверкающее лоском современное кафе с дюжиной плоскоэкранных телевизоров. Старики, взгромоздясь на табуреты, скребли защитные полоски на билетах моментальной лотереи и следили по электронной контрольной панели за чередой постоянно меняющихся цифр. Подростки, примостившись за пластмассовыми столиками, давили на кнопки мобильных телефонов. Старую мраморную барменскую стойку заменили на круглую стеклянную будку с торчащим изнутри лицом. Старики потягивали кофе из пластмассовых стаканчиков. Вместо пыльных трубок-светильников теперь ярко сверкали новенькие жужжащие светодиодные трубки.
Ты пошел дальше. Светила луна – блеклая и плоская.
Низенькая стена, грозящая осыпаться сверху, была испещрена каракулями и какой-то мазней. Ты подошел к стене, прикоснулся к ней. И почувствовал слабый отклик города, который когда-то любил.
Ты остановился у ресторанчика, куда тебя однажды водила Ребекка.
В окно ты увидел, что главный зал был как будто закрыт. На столиках стояли перевернутые стулья. В уголках, где когда-то вы с Ребеккой сиживали в плетеных креслах и разговаривали допоздна, валялись рабочие инструменты и всякое тряпье. Ей нравилось курить твои сигареты. Тогда ее улица была заставлена мусорными баками, и под ними спали собаки. Баки оставались открытыми, и сверху по ним, по самому краешку, чудом сохраняя равновесие, лазали бездомные кошки. Крались они осторожно и бесшумно.
Колдовавший в ресторанчике у жаровни повар бросил на тебя подозрительный взгляд. Ты вошел и попросил порцию сувлаки. Он наклонил голову и взял из стопки лавашей одну лепешку. Потом повернулся к жаровне и нарезал немного мяса. Сдобрив мясо, вместе с картошкой фри, йогуртом, он завернул все это в лепешку и передал тебе в бумажном кульке.
Ты осведомился, можно ли где-нибудь присесть. Он кивнул – на греческий манер, что означало нет.
Ты смутился.
– Вон там, – буркнул он, указав ножом на гору коробок, стареньких компьютеров и пластмассовых ящиков, заполонявших уголок, где когда-то обреталась твоя любовь.
Ты ел, стоя за дверью. Мимо тебя сновали люди. Сув-лаки был чуть теплый и очень вкусный. Но каждый кусок застревал у тебя в горле. Насытившись, ты купил в палатке сигарет и направился обратно к ее дому. Сидя на лестнице, ты дымил без передыху, хотя до этого не курил целых два года. Потом ты прилег и расплакался – бесшумно, прикрыв лицо ладонью.
А когда открыл глаза, было уже темно. Ты уснул. Тебя растолкали. Двое полицейских. Один из них, с дубинкой, что-то сказал. Другой рассмеялся. Потом спросил по-английски, что ты тут забыл.
– Просто спал, – сказал ты.
– Вы здесь живете? – поинтересовался тот, что с дубинкой, обводя ею балконы.
– Жил когда-то.
Они перебросились парой слов, потом стали прислушиваться к своим рациям. Их любопытство к тебе, похоже, остыло.
Полицейский без дубинки достал блокнот.
– А теперь вы где проживаете – в гостинице или снимаете квартиру здесь, в Афинах?