Ты кивнул.
– У вас есть документы?
– В гостинице.
– Тогда пошли.
Они подняли тебя, проводили к синей полицейской машинке. Усадили на заднее сиденье, а сами разместились спереди. Потом закурили и быстро затараторили по-гречески – правда, о чем они говорили, ты не понял.
Полицейский с дубинкой сидел за рулем. А его напарник наблюдал за тобой в зеркало заднего вида.
– Вы хотели кого-то проведать?
– Да, – сказал ты.
От табачного дыма тебе стало тошно.
Они посмотрели на тебя и малость стушевались, словно не зная, как быть дальше.
– И кого же? – спросил тот, что был за рулем, сменив презрение на неподдельное любопытство.
– Девушку, которая там жила.
– Ее не было дома?
– Она там больше не живет.
Они оба кивнули.
– Я просто скучаю по ней, вот и все.
– Любовь с гречанкой – дело мудреное, – сказал полицейский за рулем, – особенно для иностранца.
Его напарник предложил тебе сигарету. Ты закурил – и тебе стало хуже.
Когда вы подъехали к гостинице, они велели тебе выйти из машины.
– А как же документы?
– Забудьте.
Ты заперся в своем номере, сбросил с себя одежду. Голышом опустился в ванну. Открыл оба крана – полилась вода, едва теплая. Потом она стала совсем холодная. Ноги и живот у тебя вдруг пошли пятнами.
Ты протянул руку, выключил оба крана. И так и остался сидеть, дрожа всем телом, в воде, заполнившей ванну лишь на несколько дюймов. В свечении светодиодных ламп у тебя на лице проступили красные прожилки. Руки загорели на солнце. Под ногтями было черно. Тебе захотелось выбраться из ванны, но ты даже не смог пошевельнуться.
У тебя появилось необоримое ощущение тошноты, подступающей к горлу. Дрожали руки… Обжигающий жар… Ты выскочил из ледяной воды – подскользнулся и упал, больно ударившись о мраморную плитку. И тут тебя вывернуло наизнанку с протяжным омерзительным рыком.
Пол был испачкан. Руки у тебя тоже.
Прогорклая вонь жгла огнем. Тебя опять вырвало. Нос забило. Горло горело.
Тело твое отторгало город, который породил тебя таким.
Отныне жизнь твоя будет такой, какой ты рисовал ее в своем воображении.
А прошлое переродится в нечто совершенно новое.
Книга третья
«Жить одному, как ни чудно, Теперь мне, видно, суждено».
Глава сорок шестая
Проснувшись, ты понял – надо уезжать, вот только куда?
Ты проспал восемнадцать часов, но сон не принес тебе отдохновения.
Деньги у тебя почти закончились, и обратиться за помощью тебе было не к кому.
Ты садишься в постели. Выпиваешь всю воду из минибара, потом берешься за миндаль с фисташками, а скорлупу бросаешь в пустой стакан. Кругом все еще чувствуется запах рвоты.
Ты смотришь на портфель и пыльный костюм на полу. И вдруг понимаешь – все худшее уже позади.
Ты отмываешь рвоту в ванной. Потом принимаешь душ. В носу у тебя образовалась корка.
Ты побрился пластмассовой бритвой и, бог знает почему, вдруг вспомнил про музей, о котором рассказывал Джордж, когда навещал тебя в больнице. Это настоящий музей чудес, говорил он, музей потерянных вещей, музей не задуманный, а возникший мало-помалу из красивых вещиц, поднятых со дна моря.
Тебе хочется его увиеть. А потом ты решишь, как жить дальше.
Ты представляешь себя лица рыбаков, извлекающих на свет божий запутавшийся в сетях обломок мрамора.
Ты покидаешь гостиницу в лучах яркого света. Афины опять стали другими.
Улицы, когда-то растрескавшиеся, жуткие, теперь дышат теплом. Ты чувствуешь, как оно обволакивает твои руки и лицо.
Ощущение покоя.
Тебе улыбаются туристы.
Из-за прилавков тебя весело окликают торговцы, и ты с облегчением понимаешь, что внезапно превратился в гостя.
Впервые Афины заключают тебя в свои объятия, точно добрая, щедрая женщина, которая чуть было не признала свое собственное дитя, рожденное в пору ее ранней юности.
В Монастираки ты садишься в метро – только в этот раз едешь совсем в другую сторону. Поезд едет быстрее, чем прежде, – насколько тебе помнится, – к тому же в вагоне чистота.
На станции Пирей новая кровля. Платформа подметена. Работники в униформе отвечают на вопросы и спрашивают пассажиров с багажом, куда те направляются. Туристам Афины запомнятся как город, чьи жители всегда услужливы.
Ты сходишь с поезда, перешагивая черз щель между платформой и вагоном. По платформе бродит бродячая собака – она встречает тебя.
Ты выходишь со станции на главную площадь. Там довольно оживленно. На улице североафриканцы торгуют дамскими сумочками. Сумочки разложены на простыне, а ручки у них обернуты полиэтиленом.
В кафе ты покупаешь себе кофе с куском торта. Пока ты ешь, к тебе подходит женщина в черном с чашкой в руках, но ты смотришь в другую сторону. Она громко вздыхает и отходит. Ты вспоминаешь Джорджа. Он придет в ярость, но тебе нужно одиночество.
Ты спрашиваешь у двоих стариков, как пройти в музей. Они не говорят по-английски – и только кивают головой. Тогда ты переспрашиваешь на ломаном греческом – ответ все тот же.
Женщина на паперти тоже не в курсе. Она пробует написать сообщение по телефону, но не может разобраться с буквами. Она водит пальцами по клавиатуре, словно колдуя.
Мужчина, сидящий на перевернутом вверх дном ведре за складным столиком, торгует клеем в тюбиках. На столе лежат какие-то склеенные штуковины.
Где находится музей, он не знает, зато интересуется, не сломалось ли у меня что-нибудь.
– Все, – отвечаешь ты на греческом.
Он сует тебе в руку тюбик клея. Ты достаешь пару монет – от денег он отказывается.
Ты бредешь по шумному рынку. На кусках льда разложены огромные рыбины. У некоторых тушки покороблены. Мелкую рыбешку насыпают совками в бумажные кульки.
Чуть дальше ты видишь витрины – там, под ярко-красными фонарями, развешены туши животных, а их требуха выложена рядом для осмотра.
Продавцы-греки зазывают тебя. Ты проходишь мимо коротышки, который что-то напевает себе под нос. Ты поворачиваешься на его голос, коротышка хватает тебя за руку и тащит к своей рыбе. Ножки у него совсем маленькие.
Ты стоишь и разглядываешь разложенную на льду рыбу. А он все улыбается, пока ты не показываешь на маленькую рыбешку и не произносишь: «Вот эту».
Он заворачивает ее в пакет и, подмигнув, бросает туда же крохотного осьминога. Ты расплачиваешься и спрашиваешь, где находится твой музей.
Про музей он даже не слышал, зату рыбу ему поставляет его брат.
Ты идешь дальше, погружаясь все глубже в суету афинского порта. Ты спрашиваешь у дюжины человек – даже у таксистов, – как пройти в музей, однако о музее потерянных вещей никто и слыхом не слыхал.
Ты поворачиваешь обратно и бредешь туда, откуда пришел, унося с собой еду, которую не можешь съесть. Только улицы, по которым шел раньше, ты теперь не узнаешь. Ты стоишь столбом, а вокруг все движется.
Ты пристраиваешься в теньке на опушке парка; вдруг, откуда ни возьмись, перед тобой вырастает статный малый в солнцезащитных очках. И тихонько спрашивает, не заблудился ли ты. У него ухоженные ногти и гладкие руки. Он собирается оседлать огромный мотоцикл БМВ, припаркованный у твоей скамейки. У него темно-серый костюм и тронутые сединой волосы, расчесанные сбоку на ровный пробор.
Ты объясняешь, что тебе нужен музей потерянных вещей.
– Пирейский музей?
Ты слабо киваешь.
– Обернитесь, – говорит он.
У тебя за спиной виднеется табличка со стрелкой, указывающей на продолговатое белое здание. На табличке написано по-гречески: «МУЗЕЙ».
Следом за тем он садится на мотоцикл. Ты провожаешь его взглядом, жалея, что он так быстро уехал. Ты думаешь о Джордже. Он даже не подозревает, что ты здесь. Он живет себе поживает где-то на Сицилии, потягивает кофе на балконе… он снова влюблен и метет пыль, которую ветер развеивает по всему городу.
Глава сорок седьмая
Женщина с сигаретой и длинными ногтями спрашивает, не угодно ли тебе оставить твой пакет на стойке администратора. Ты говоришь – нет, и она осведомляется, что там внутри.
– Рыбешка с осьминогом.
Она смеряет тебя изумленным взглядом.
– У меня в гостинице даже кухни нет, – поясняешь ты.
– Так зачем же вы все это купили?
– Пожалел торговца.
Она говорит что-то по-гречески охраннику – и смеется. Тот пожимает плечами и глядит на вас – но не с усмешкой, а с почтением, как будто сам когда-то, не в самые лучшие времена, торговал рыбой.
На первом этаже помещаются скульптуры, поднятые с морского дна. Ты судишь об этом потому, что камень походит на твердую серую губку.
На отдельных стендах представлены только конечности. Некоторые из них подернуты зеленым мхом.
Дальше ты проходишь через зал надгробий – на них наткнулся на приморской свалке один албанский рабочий. На камнях вырезаны целые картины.
Последние мгновения жизни, запечатленные в камне усталым резчиком.
Мертвецы глядят на живых, прекрасно сознавая, что они уже распрощались с жизнью. Лица у них лишены индивидуальных черт, поскольку в понимании греков опыт одного человека становится опытом для всех и каждого.
Мы все садимся за одну и ту же трапезу, только в разное время.
На одном из надгробных камней вырезана женщина по имени Эйрена, из города Византий, умершая при родах. На рельефе изображена ее крохотная дочурка, которую принимает на руки родственница, – ей предстоит растить малютку. Эйрена простирает руку, силясь прикоснуться к младенцу в первый и последний раз.
На другом резном орнаменте мужчина по имени Ан-дрон жмет руку своему сыну – уже мертвому, а другой рукой он трогает щеку второго своего сына – еще живого.
Охранник, дежуривший у стойки администратора, ходит за тобой как тень, держась чуть поодаль. Ты единственный посетитель в музее.