У нее был ребенок.
Ты твердишь это раз сто.
Выходит, теперь это была ее вторая беременность. Ты чувствуешь, как предательство давит на тебя тяжким бременем.
Интересно, а ребенок-то знает, что сталось с его матерью? И вообще, возможно ли все это? Впрочем, во вскрывшихся подробностях обнаруживается столько сходства с реальной жизнью Ребекки, что не может быть никаких сомнений, что это имеет к ней самое прямое отношение, хотя она и пыталась все скрыть. Странно, что порой только после смерти человека мы узнаем о нем такое, чего не знали при его жизни. Однако для живого человека даже мельчайшая новая подробность становится настолько тягостно горькой, что она разрывает на части все, что еще осталось от его сердца.
Где же сейчас ее первый ребенок? Дата, помеченная на одной из страниц, подсказывает, что записи были сделаны за пару лет до того, как Ребекка приехала в Афины. А работала ли она стюардессой в Air France? Или она попросту соврала, чтобы скрыть что-то, чем она занималась на самом деле?
Быть может, в это самое мгновение какой-то маленький человечек сидит в своей постельке и гадает – может, сегодня наконец-то раздастся долгожданный звонок в дверь.
Если бы не сообладание обновленного Генри Блисса в обновленных Афинах, эти новости уничтожили бы последнее, что осталось от тебя.
Ты сидишь в постели с ее дневником, а потом засыпаешь – и спишь до самого рассвета. А на другой день после полудня поднимаешься на крышу поплавать в бассейне.
У бассейна очень жарко – и некоторые постояльцы гостиницы переместились вместе с шезлонгами в тенек. Дневник остался внизу – на кровати. Наверное, она боялась, что ты никогда не сможешь ее полюбить, если узнаешь всю правду. Через год ты мог бы стать отцом двоих детишек. У тебя могла бы быть семья, которой у Ребекки никогда не было.
Тебе уже никогда не суждено обрести утешение в решимости, и твой греческий роман будет жить внутри тебя вечно, тихонько опутывая твое сердце, точно паутина без начала и конца.
Все, о чем ты сейчас способен думать, так это о ребенке.
Частица живой Ребекки.
Как же выглядит этот ребенок?
Ты знаешь – у Ребекки была сестра. Так, может, ребенок сейчас у нее?
Ты весь день торчишь у бассейна.
Немного поплаваешь – и снова в шезлонг. Официант приносит тебе апельсиновый сок со льдом. Ты водишь пустым стаканом по груди – ощущение приятное. Другие постояльцы – польские супружеские пары, чуть старше тебя. Жены болтают, плескаясь в бассейне, а их мужья потягивают пиво и смеются. Должно быть, они в отпуске и наслаждаются досугом.
К вечеру ты устаешь, и тебе хочется снова заглянуть в дневник.
Ожидая лифт, ты замечаешь на стене мраморный рельеф. И подходишь поближе, набросив полотенце вокруг шеи, как обычно делал Джордж. То была копия мраморного рельефа в музее – того самого, на котором Асклепий воскрешает мертвую, а двое мужчин с ребенком стоят и смотрят.
Ты пропускаешь лифт и внимательно разглядываешь рельеф, поражаясь тому, что благодаря удивительному совпадению его копия оказалась в твоей гостинице.
Маленький мраморный ребенок – девочка глядит, как возвращается к жизни ее мать, в то время как по обе стороны от нее стоят двое мужчин. Рот у девочки открыт в благоговейном страхе. Она стоит на цыпочках. Асклепий меняется жизнью с мертвой.
Девочка ломает руки.
Мертвая возвращается к жизни.
Ты представляешь себе, как глаза у нее расширяются до невозможности.
Крики радости.
Крики страха.
Ее сердце начинает биться – бесцветные губы наливаются краской.
Через мгновение ее тело становится мягким и гибким.
Но мертвые не возвращаются к жизни. Мертвые навсегда остаются в нашей памяти – и в раю, где они, наконец-то свободные, способные на все и не способные ни на что, являют собой истинное воплощение безгрешности.
Когда у тебя с шеи соскальзывает полотенце, а лифт возвращается с толпой народа, тебе вдруг становится ясно, что нужно делать. Хотя тобой движет только гнев, ты представляешь себе, как приезжаешь во Францию и пускаешься на розыски ребенка Ребекки – как прочесываешь булочные и школьные дворы, платные аттракционы возле супермаркетов, с качелями и горками, общественные бассейны и пустыри, где так любит резвиться детвора.
Ты жалеешь, что не сохранил хоть какие-то вещи Ребекки. И гадаешь – может, у Джорджа осталось что-нибудь. Ты врываешься к себе в номер и включаешь свой миниатюрный спутниковый факсимильный аппарат. Он гудит и, дребезжа, изрыгает одно сообщение за другим. Приняв пять страниц со встревоженными письмами от Джорджа, ты нажимаешь на «сброс» и перетаскиваешь аппарат на стол.
Берешь гостиничный бланк и начинаешь писать факс.
Через пару часов, вернувшись с обеда, ты видишь, как мигает лампочка на твоем телефоне. Ты снимаешь трубку и давишь на квадратную кнопку.
Речевое сообщение от Джорджа. Он говорит, что в это не верит. Потом молчит. Потом удивляется – неужели все правда и это действительно дневник Ребекки. У него все еще нет телефона, но он перезвонит из будки на углу.
Ты сочиняешь факс – пишешь, что в дневнике упоминаются ее деревня, дед и сестра, а стало быть, дневник ее, и еще пишешь, что перезванивать не нужно, потому как ты немедля отправляешься во Францию.
Джордж отвечает через несколько секунд.
Он просит тебя приехать на Сицилию и все обсудить.
Он очень беспокоится за тебя.
Пишет, что не может в это поверить. Просит прислать ему доказательства по факсу.
Ты отвечаешь, что все написано в дневнике, однако передать записи по факсу невозможно, но это правда, и все время, что ты знал Ребекку, у нее во Франции был ребенок, от которого она сбежала.
Джордж пишет в ответ, что все еще не верит. Что, возможно, это какая-то ошибка.
А еще он сообщает, что месяц назад женился. Ты спрашиваешь, почему тебя не пригласили на свадьбу. Джордж отвечает, что он думал, это тебя огорчит.
Ты отвечаешь – нисколько. Уверяешь, что желаешь ему счастья. В ответ он пишет, что счастлив и желает тебе того же, а дальше спрашивает – неужели и правда существует «призрачный ребенок» Ребекки или, может, у тебя просто паническая атака?
Скоро на Сицилию приезжают его предки – вдвоем, чтобы познакомиться с его новоиспеченной женой.
Ты вспоминаешь своих родителей. Представляешь, как мать моет руки над раковиной в кухне, поглядывая на лоток с рассадой фиалок, которую ей предстоит пересадить в землю.
А отец потягивает кофе и почитывает Radio Times[64].
Дописав письмо Джорджу, ты звонишь им из гостиницы.
Говоришь, что денег на дорогу домой тебе вполне хватает, но перед тем как вернуться к родным пенатам, тебе еще нужно кое-что сделать.
Отец говорит, что ему не терпится увидеть тебя и что тебя ждут две дюжины писем от Международной корпорации спутниковой факсимильной связи в Шанхае, – похоже, что-то очень срочное. Ты закрываешь портфель, проверяешь номер и замечаешь, что в доме напротив – через внутренний двор что-то происходит. Там празднуют день рождения ребенка. На головах у взрослых – шляпы из бумаги. Ты открываешь балконную дверь – и в твой номер вливается отдаленный шум праздника.
Ты ищешь дальше, потом снова смотришь в ту сторону, откуда доносятся шум аплодисментов. Кто-то там открывает балконную дверь. Мужчина. Одетый в белую сорочку, мешковатую. Он замечает, что ты на него смотришь, – и тут ты ловишь себя на мысли, что это твой сосед, тот самый, который приносил тебе рыбу, – тот самый, который кипятил больничные полотенца, – тот самый, которого рисовала Ребекка, перед тем как прийти к тебе.
Он улыбается тебе, потом наклоняется и подхватывает мальчонку, копошащегося у его ног. Он что-то ему говорит – и тот машет тебе ручонкой. Затем они отворачиваются и возвращаются к гостям. Ты думаешь, сколько же нужно времени, чтобы снова обрести счастье?
Ты все смотришь.
Приносят торт.
Пожелания сплетаются в кружева.
Глава пятьдесят третья
Никто из таксистов не хочет ехать в аэропорт, поскольку на часах без четверти полночь, а после полуночи тариф увеличивается вдвое. Таковы старые Афины. Ты говоришь – тебе надо срочно, но им плевать. Им торопиться некуда.
Ты ищешь глазами 95-й автобус – он ходит до аэропорта каждый час. Но кругом теперь столько всяких автобусов!
И вдруг какой-то таксист выходит из своей машины и кричит, что готов тебя отвезти.
Подобно большинству греческих водил, ремнем безопасности он не пристегивается. Он мчит быстрее всех, словно чувствуя, что тебе не терпится бежать прочь. По радио играют бузуки. Ты птицей летишь через Афины. Машина вздрагивает, когда ты на скорости 15 километров в час с ревом проносишься мимо «Афины-Хилтон». Но тут зажигается красный свет – машина резко тормозит, содрогается всем корпусом, и ее заносит на вереницу мотороллеров. Старые Афины снова хотят тебя погубить – запечатлеть тебя в своей памяти, как муху в янтаре.
Дальше, где шоссе расширяется до нескольких полос, движение становится менее плотным. Дальше – череда цветочных лавок, магазинчиков сотовой связи, булочных с распахнутыми дверями, интимных магазинов, скобяных лавок с вывешенными в окнах швабрами, похожими на патлатые головы, многоквартирные бетонные дома, конторы, автомобильные стоянки, фабрики, мосты, товарные склады с яркими вывесками…
Как только ты попадаешь в аэропорт, тебе нет нужды оборачиваться. Мигающий огоньками город, оставшийся вдалеке, больше тебе не принадлежит.
Поскольку где-то там, на какой-нибудь шумной улице с придорожной стряпней, ларьками и загулявшей детворой, остается другой Генри Блисс – другой фантазер, отживающий последние дни своей молодости, – тот, который познал и радость, и горе и которого не коснулась ни райская тень, ни милостивая рука смерти.
Глава пятьдесят четвертая
Ты кружишь над предрассветным Парижем.