– Дельфина, – говоришь ты, оборачиваясь к ней, – да нет там никаких какашек.
– Никаких мышиных какашек? – удивляется она.
– Дай посмотреть на твоего мышонка, – просишь ты. Дельфина протягитвает тебе мышонка. Ты перевора
чиваешь мышонка и обнюхиваешь его брюшко.
– У таких мышек, Дельфина, не бывает какашек –
значит, нет их и в норке.
Ее лицо так и сияет.
– Может, поиграем?
– Я собираюсь пройтись.
– А куда?
– Честно сказать, не знаю.
– Хочешь голубики?
– Давай.
Она вынимает из кармана ягодку и дает тебе.
– У этих мышек даже не бывает какашек! – смеется
она. Затем достает другую ягодку и ест сама.
Ты благодаришь ее за угощение – а она вдруг мрачнеет.
И сует пальцы в рот, как будто для того, чтобы ее вырвало. Глаза у нее выпучиваются – в страхе и тревоге.
Рот то открывается, то закрывается – как будто она
поет, но при том не издает ни звука.
Ты хватаешь ее за плечи.
– Что с тобой? – тряся ее, строго спрашиваешь ты. – Дельфина! Да что с тобой?
Видно, как на шее у нее вздуваются мышцы.
А язык то вываливается изо рта, то вваливается обратно. Ты стискиваешь кулаки и со всей силой давишь ей
под грудную клетку. Ее тельце легко приподнимается, она нагибается вперед, разжимает пальцы и выпускает пластмассового мышонка. Ты снова прикладываешь кулаки ей под грудную клетку – и давишь что есть силы.
Лицо у нее синеет.
Тело подскакивает вверх, точно кукольное, но все твои труды напрасны.
Ты надавливаешь еще раз – у нее изо рта что-то вываливается. И тут она оседает наземь, кашляя, давясь и дыша глубоко-глубоко. Заметив в траве своего мышонка, она тянется к нему. И так и лежит на земле с широко раскрытыми глазами.
Ты притягиваешь ее к себе, крепко держишь. И осторожно покачиваешь.
Она подносит руку к горлу.
И тут начинается дождь.
Она глядит на тебя и улыбается.
– Так мы промокнем до нитки.
Потом она высвобождается из твоих рук и встает – глядит на тебя, но спасибо не говорит, хотя по ее глазам ты видишь: она знает, что случилось. По ее лицу текут ручьи – ты не сразу понимаешь, что это слезы и она плачет.
Ты смотришь, как она бредет к дому и вскоре пропадает из вида, потом ты медленно поднимаешься. Весь в грязи.
На деревьях каркают вороны.
У тебя ломит каждая мышца тела. Ты там, где тебе было предначертано. Все должно было случиться так, чтобы ты оказался здесь.
И ты был к этому готов.
Ты ощущаешь это обеими руками как некий груз; это вера, воплощенная в боге, но вполне логичная.
А это живые руки – ими мы всегда что-то открываем и закрываем.
Когда обретаешь равновесие, тебе уже ничего не страшно.
А шум дождя в полях – это шум проходящих мимо шагов.
Ты снова дышишь. Ты в форме.
Глава пятьдесят девятая
Вернувшись в дом за ключами от машины, в саду ты видишь Дельфину – она черпает пригоршнями голубику из миски и разбрасывает кругом. Себастьян пытается выхватить у нее миску, она криком кричит. А Натали смеется из окна второго этажа. Птицы с лету бросаются на землю, теряясь меж узких, острых травинок, всякий раз, когда голубика рассыпается из непоколебимых ручонок. И руки эти навсегда принадлежат тебе.
Ты хватаешь ключи и, выскочив из дома, спешишь в сторону деревни.
С одного боку, мимо которого проезжали под дождем машины и тракторы, «Ауди» забразгана грязью. Ты хватаешь с заднего сиденья дневник, суешь его в бардачок и запираешь. Потом включаешь свой миниатюрный спутниковый факс – он вдруг начинает нещадно жужжать и сверкать лампочкой, уведомляя о полученных сообщениях. Ты нажимаешь на кнопку сброса. Машина утихомиривается. Ты вырываешь из дневника листок – но нигде не можешь найти ручку. И тут замечаешь на заднем сиденье пишущую машинку.
Ты заводишь машину – и слышишь голос:
هناك عائقان في الطريق، أحذر، هنري.
Ты подаешься вперед и целуешь экран.
Глава шестидесятая
По небу плывут тяжелые тучи.
Ты кружишь, точно Дедал, проклятый отец Икара.
И вдруг понимаешь: это не тучи, а дым от древнего огня.
Самолет пронизает безмолвный султан, венчающий Этну[70]. Над жерлом вулкана развевается гигантский белый шлейф.
До того как Дедал прибыл на Сицилию, сын его упал в море. Ты глядишь вниз и представляешь себе два оперенных крыла – каждое размером с руку.
Город Катания.
Сверху он мерцает, точно пригоршня монет среди камней.
Ты ждешь свой чемоданчик, люди вокруг смотрят друг на дружку.
Какая-то девчушка наблюдает за тобой, пока движется лента конвейера. Она хочет дотронуться до нее. Отец ее отрывается от мобильного телефона и окликает ее.
– Валерия! Валерия!
Она делает вид, что не слышит.
На ней очки и сережки Hello, Kitty.
На туфельках блестящие ремешки. Она приехала сюда на лето – в то место, где прошло детство ее отца.
Бабушка в черном подарит ее кукле новый наряд. Она впервые отведает кое-какие здешние блюда, и они ей понравятся. И все будут хлопать, потому что это пища ее народа. Она смотрит на тебя без улыбки и пробует угадать, какой из чемоданов твой.
Не обменявшись ни словом, вы стали друзьями. Ты разговариваешь с ее глазами. Но вы с ней так и не познакомитесь. Никогда не будете пить вместе кофе и сидеть у камина, почитывая какую-нибудь книжку про море, – и вообще больше никогда не встретитесь, разве только в это самое мгновение.
И тут ты ловишь себя на мысли, что рассуждаешь, как когда-то.
Когда тебе было столько же лет, сколько Валерии, ты держал в руках кусок кремня.
В голове ты прокручиваешь всю историю, которую в силах мысленно охватить.
Динозавры ощипывают листву с деревьев над сараем. По небу эхом разносятся трескучие крики птеродактиля.
Ты бежишь к дому.
Родители твои смотрят телевизор.
Возбуждение так и прет из тебя.
У тебя мокрые штаны: ты не вытерпел – и обмочился.
В руках у тебя кусок породы.
Это величайший миг в твоей жизни. Ты улыбаешься девчушке и ее отцу.
Фантазеры захватили мир давным-давно.
Глава шестьдесят первая
Ты сидишь в маленьком сицилийском такси. В салоне пыльно – будто прохудился мешок с мукой.
Прошлое – перепутанная паутина, похожая на рисунок, на который смотришь издалека.
Мы воспринимаем будущее как завуалированное прошлое.
Таксист везет тебя в Ното[71].
Таксист постукивает пальцами по рулевому колесу и тихонько насвистывает сквозь зубы.
Вся наша сила – в неуловимых, мимолетных жестах.
У Сицилии, края желтых холмистых полей, прозрачных морей и обожженных солнцем скальных громад, жестокая человеческая история. Мифы о расчленении, города, вырастающие из расщелин и частично поглощенные землей, бессчетные захватчики, землетрясения, вулканы и битвы – все это ранние уроки анатомии человечества.
Вдалеке ты видишь море – немигающий синий глаз, проглядывающий меж холмов.
Для сицилийцев ты еще один захватчик. Ты приехал познавать, чтобы затем увезти знание с собой. Подобно Одиссею, ты одинокая душа, согбенная под бременем веков.
Сицилия была вратами в подземный мир. Именно сюда прибыл Орфей в поисках Эвридики.
Тебя высадили на главной площади.
Кругом деревья.
Под их сенью теснятся люди.
В других мы видим то, что хотим и чего боимся.
Неподалеку от площади бьет жирандоль[72]. Водяная клетка. Оказаться в ней можно, если только умираешь от зноя.
В парке гуляет народ. Там всюду каменные головы на каменных же блоках. Лица у них давно стерлись. Но даже эти безликие каменные мертвецы отбрасывают тени, как все живые люди. Подобно живым сицилийцам, статуи сопротивляются своему историческому обезображиванию с достоинством, которое нипочем не понять иноземцам.
Однажды ты растворишься в земле или огне.
А деревья так и пышут жизнью, хотя листья у них по краям пожухли.
Ты сидишь на скамейке – на Сицилии, в городке Ното, где живет Джордж.
Когда-то городок этот был разрушен землетрясением, а потом его отстроили заново.
После каждой главы опустошения следует возрождение.
И происходит это само собой.
Происходит, даже когда нет никаких гарантий, что такого больше не повторится.
Лиди появляются и исчезают – а нить надежды сродни веревке, по которой мы взбираемся все выше и выше.
А небо – разверзшаяся пасть. На улочках Ното шумно. Люди высыпают из узких улочек и проулков на рыночные площади; они меряют шагами свой городишко, точно часовые стрелки – время. Живут они одинаково и в то же время по-разному.
На какой-то площади, с барочной церквушкой и gelateria[73] на углу, ты замечаешь сидящего на скамейке человека – узнаешь его, и сердце твое наполняется радостью. Он дожидается тебя.
На нем та же одежда, что была на нем в последний раз, когда ты видел его: льняные брюки и белая сорочка с галстуком, повязанным виндзорским узлом. И синий спортивный пиджак – в такую-то жарищу!
Он видит тебя и вскакивает.
Вы стоите и глядите друг на друга – двое, разделенные лишь кучей всего, что должны сказать один другому.
И вот он уже рядом с тобой – простирает тебе свои объятия.
Он первый, кого ты обнимаешь за последние годы. Сицилийцы – народ не особенно радушный, однако ж всякое открытое проявление чувств им по сердцу.
Вы сжимаете друг дружку в объятиях и вспоминаете прошлое.
Ищете глазами тенистые места – но видите там только камень, истертый вековой поступью, вековыми гонениями и чаяниями, тщетными вековыми треволнениями.
Определенно, теперь он выглядит куда более привлекательным. Лицо обрело два новых свойства – стало темнее и очертилось резче. Оторвавшись друг от друга, вы присаживаетесь на скамейку.