– Как мы, – заметила она.
У ворот на Древнюю Агору лежали вповалку отощалые псы. Над головой у них кружили мухи.
– Это старая рыночная площадь, – сказал Генри. – Сюда приходил со своими учениками Зенон[8].
– Ясно, – сказала Ребекка.
Она понятия не имела, кто такой Зенон, но почему-то представила себе человека в маске, с мечом и в болотных сапогах. Тут Генри остановился и обратился к развалившейся под кустом псине:
– Всякий человек обретает истинную свободу, если только отрекается от мирских страстей.
Псина села и тяжело задышала.
Ребекка улыбнулась.
– Ей бы сейчас попить.
Древняя Агора раскинулась перед ними в виде заплат, сложенных из полуразрушенного мрамора. Каждый холмик был отгорожен. Дорожки были покрыты желтой пылью. Вокруг памятников вздымалась сорная трава, скрывавшая их основание. Между ними неспешно бродили редкие туристы, не знавшие точно, стоит ли брести дальше или, может, лучше вернуться к себе в гостиницу и упасть в койку.
Тут и там на скамейках под оливковыми ветвями посиживали парочки, уделявшие больше внимания друг дружке, нежели окружавшим их развалинам.
И тут Ребекка повела себя несколько странно.
Когда Генри взял ее за руку и потянул через площадь, она не только не сопротивлялась, а, напротив, послушно последовала за ним. И, конечно же, не потому, что он вел себя учтиво, а во многом потому, что каждое мгновение рядом с ним, каждое его слово и жест приводили ее в восхищение: он как будто очаровывал ее – и одно лишь его общество наполняло ее несказанной радостью, беспричинной и безусловной.
Генри объяснял происхождение той или иной груды камней. И все больше говорил о своей работе – как самолично находил разнообразные кости.
Они прогуливались взад и вперед по Панафинейскому пути[9] – главной и самой древней улице Афин.
Генри рассказывал о статуях так, словно они были ему родные.
Ребекка заметила, что развалины выглядят какими-то обгрызенными – как будто перемолотыми гигантскими челюстями. Генри объяснил, что большую часть изначальных построек разрушили религиозные фанатики, войны и куда более могучая сила – пренебрежение.
Они сели в единственно тенистом месте – в стое Ат-тала[10], под длинным крытым мраморным портиком при входе в музей. Ребекка скинула босоножки и положила ноги на прохладный камень. Возле них, на подиуме, помещался небольшой каменный обломок, а на нем громоздилась цельная восстановленная модель всего сооружения. Рядом виднелось несколько оригинальных следов ног, сохранившихся глубочайшей милостью столетий приходящих и уходящих. Проходившие мимо люди больше походили на теней. Генри объяснил, что стоящие перед ними статуи в свое время сочли непригодными для главных музеев, зато вполне годными для продажи частным лицам.
Ребекка подумала, что от этого они не стали менее красивыми. Но вслух не сказала. Она обвела взглядом роскошные торсы Одиссея и Ахилла. И решила сказать хоть что-нибудь. В конце концов, она живущая в Афинах художница, а не какая-нибудь горемычная девчонка из французской деревни, чьей матери не было до нее никакого дела.
– А вот эти мне очень даже нравятся, – проговорила она, указывая на стоявшие перед ними скульптуры.
– Почему? – с явным любопытством спросил Генри.
– Потому что они несовершенны.
– Неужели в них есть что-то особенное?
– Они более реалистичные.
Генри пригляделся к ним внимательнее.
– Ты это верно подметила, – сказал он. – Сам я об этом никогда бы даже не подумал.
Ребекка мало что понимала в классическом искусстве. Ее образование заключалось в том, что она слушала немолодых, строгих учителей, зачитывающих вслух учебники в похожих на зияющие пещеры мрачных классах с покосившимися щелястыми окнами. Вдалеке – обдуваемые ветрами поля всевозможных оттенков коричневого… долгая дорога до школы в колготках, от которых вечно зудят ноги… в животе еще теплится завтрак… по полю медленно ползет трактор, а за ним шлейфом вьются крохотные птицы.
Ребекка пошевелила ногами – они начали затекать.
Генри что-то говорил, а она мысленно видела только руку своего старого учителя, выводящую что-то на классной доске.
Скоро домой.
Она уже вдыхала аромат дедовского жаркого.
Тусклый день, вторник.
Легендарная Франция была для Ребекки чем-то неведомым. Страной, совсем незнакомой современному молодому поколению. Она никогда не была в центре Парижа – в музеях. Невзирая на желание стать художницей, она боялась повстречаться там со своей матерью и бесповоротно спугнуть ее или, хуже того, не узнать. Впрочем, Эйфелеву башню она все же как-то раз видела – по телевизору в канун Нового года.
Музей Древней Агоры представлял собой длинный желтый коридор с высокими стеклянными стендами и женщинами-охранницами, которые явно не жаловали посетителей.
Генри повел Ребекку к стенду, казавшемуся, на первый взгляд, пустым.
Однако внутри помещался неглубокий ящик с насыпанными холмиками сухой земли, откуда торчали явные костные фрагменты. Генри показал на полоску челюстной кости, хрупкую бедренную кость и несколько древних зубов.
– Это могила маленькой девочки, – сказал он. – Она умерла, когда ей было года три. Видишь вон те браслеты?
Ребекка кивнула.
– Так вот, в них ее и похоронили: они были у нее на запястьях, когда ее положили в гроб, и так на них и остались.
– А когда она умерла?
– Около трех тысяч лет назад.
Ребекка долго не отрывала глаз от останков девочки. Вокруг нее прохаживались люди.
– Отчего мне стало так грустно? – обратилась она к Генри. – Ведь она умерла давным-давно.
Генри кивнул, но с места не тронулся, ожидая, когда она будет готова идти дальше.
Скользя ногами по полу, они медленно прошли мимо стендов с маленькими каменными фигурками, горшками, чашами, детским стульчиком и украшениями. Задержались у стенда с черепушками, на которых виднелись какие-то надписи.
– Остраконы, – пояснил Генри. – С именами людей, которых ссылали по воле граждан.
– За что?
– Не знаю – может, за то, что они были мерзавцы.
Генри прочел имена мерзавцев:
ОНОМАСТ
ПЕРИКЛ
АРИСТИД
КАЛЛИЙ
КАЛЛИКСЕН
ГИППАРХ
ФЕМИСТОКЛ
БУТАЛИОН
– Достаточному числу людей довольно было написать одно и то же имя, и этого человека просили покинуть город на десять лет, – объяснил Генри.
– Интересно, что с ними потом было, – задумчиво проговорила Ребекка.
– А что обычно бывает с ссыльными – в конце концов они обретают свободу.
– Занятная история, – сказала Ребекка.
– Правда?
– Да, потому что она про нас.
Генри усмехнулся.
– Мы что, тоже в ссылке?
Ребекка кивнула.
– И свободны от обязательств перед судьбой.
Генри улыбнулся.
– Прекрасная мысль.
Затем они прошли мимо витрины с артефактами, поднятыми со дна какого-то колодца. Это были масляные лампы – их, заметил Генри, должно быть, обронили туда ночью: они стояли на самом краешке, пока кто-то опускал и поднимал бадью. Там же лежали осколки чаш, блюда для запекания, с которыми кто-то, кто жил рядом с колодцем, ходил за водой. Лежала там и ваза в форме младенца – наверно, очень дорогая по тем временам. Ребекка сказала Генри, что это ее самый любимый экспонат.
– Потому, – объяснила она, – что это так и останется тайной, зачем люди выбрасывают ценные вещи.
– Что верно, то верно, так оно и есть, – тихо проговорил Генри, задумавшись над ее словами. – Давайте пойдем куда-нибудь и поразмышляем на эту тему.
Выйдя из музея, они увидели пустую мраморную скамейку.
Генри раскрыл покрытый пылью кожаный портфель, который носил с собой. Внутри лежали бутылка воды, какая-то тонкая книжица и пригоршня занятных камней, которые он где-то подобрал.
Он открыл бутылку и сперва предложил ей. Но тут, повинуясь безотчетному порыву, Ребекка достала у него из портфеля блокнот, раскрыла его и прочла одну строчку.
– И это все?
– Разве это не самая любопытная штука, о которых ты когда-либо слыхала? – спросил Генри.
Ребекка ухмыльнулась.
– Да уж… это ты написал?
– Нет, – сказал Генри. – Я только переписал, но в этом что-то есть, – прибавил он, передавая ей бутылку с водой.
Когда она пригубила, две-три капли, сорвавшись с губ, упали ей на грудь и растеклись, оставляя дорожки на коже, пропитанной пóтом вперемешку с пылью.
Она перехватила взгляд Генри – их глаза на мгновение встретились – в них читалось взаимопонимание.
Рыночную площадь кругом озаряло клонившееся к закату солнце, и узкие улочки Монастираки заполнил проголодавшийся люд.
Глава седьмая
Жилье Генри располагалось в рабочем районе, рядом с метропутями. Мебели у него кот наплакал, зато все пространство заполняли стопки книг, что создавало ощущение домашней обстановки. Генри с Ребеккой сидели на балконе с видом на фонтан. По краям фонтана мостились парочки, склонясь к воде и погрузив в нее руки. На дне фонтана покоились почерневшие листья, прибитые водяными струями. В прохладной глубине с оглядкой плескались ребятишки. Но вот с чьего-то балкона слышится сердитый окрик – и ребятня рассыпается кто куда, точно мраморная крошка.
На колченогом столе перед ними лежат две цельных рыбины – Генри зажарил их, натерев перед тем чесноком и лимоном.
Рыбу в коробке, вместе с рецептом ее приготовления, оставил у двери Генри его сосед. Вдобавок Генри нарезал фету[11] тонкими ломтиками, проложив их листьями мяты и базилика.
– Обмакни в масле, вот так, – посоветовал он.
Потом он откупорил еще греческого вина, зажав бутылку между коленями. И рассказал Ребекке, зачем приехал в Афины.