– Да, – сказала я. – А ты здорово вырос.
Его лицо походило на затворенную раковину – одновременно знакомое и непроницаемое. Байли – та имела способность завораживать, на нее было не наглядеться. Их мама – японка, отец – американец. Четыре года в Японии служил, во флоте – там-то они и познакомились. Миссис Стюарт так и не избавилась от сугубо азиатского акцента; Байли его мастерски пародировала.
Брат Байли, такой же черноволосый, кареглазый, с такой же «коричной» кожей, производил противоположное впечатление. В отличие от сестры, Марк Стюарт сливался с окружающей обстановкой, не попадал в фокус. Я невольно задумалась: а не был ли он близок с Аннализой? Не утаивает ли чего от следствия? И почему вообще Аннализа хотела поговорить с ним о Коринне?
Когда я уехала, Марку было четырнадцать. Дома он вел себя как баловень семьи, среди чужих становился замкнутым тихоней. Вот и все, что мне запомнилось о характере Марка Стюарта. Столкнувшись со мной на улице, он жестоко краснел, будто стыдился, что мне и другая его версия известна.
– Что ты здесь делаешь? – спросила я.
Его щеки покрылись румянцем, что меня обрадовало: значит, эффект сохранился. Неплохая компенсация за мою откровенность.
– Сигнал от медсестры поступил, – произнес Марк, не глядя мне в лицо. – О возможном преступлении. Наше дело – отреагировать.
Я кивнула, крепче прижала руку к боку, постаралась успокоить дыхание. «Это кто угодно мог быть. Сколько у них пациентов? Что там в брошюре написано – шестьсот двадцать? Или двести шестьдесят? Все равно, вероятность меньше процента».
– А ты, значит, здесь и остался. В городе живешь?
– Нет. В городе я только работаю. А живу в паре миль от Байли. Хороший район. Ну да ты в курсе.
Он вел себя так, словно я не теряла контакта с его сестрой. А я понятия не имела ни где она живет, ни чем занимается. Намеренно не наводила справки – незачем выпячивать неприятную правду: мы с Байли слова друг другу не сказали. С того самого дня.
«Коробка» в полицейском участке – вещь опасная. Имеет одну особенность – менять людей. Вынуждает наговаривать друг на друга. Становится вещественным, скрепленным подписью доказательством предательства.
– Ладно, Марк, – сказала я, – рада была с тобой повидаться.
Уже когда я открывала больничную дверь, он меня окликнул:
– Послушай, Ник…
Тон был не тот, который мне помнился. Таким тоном копы говорят.
– Ты что же – погостить приехала?
Я пожала плечами.
– Да так, дела кое-какие улаживаю.
Руки по-прежнему тряслись, я крепче стиснула документы.
Марк не стал спрашивать, зачем я здесь, кого навещаю.
Он и сам знал.
Едва закрыв за собой дверь, я бегом бросилась в палату.
Папа сидел на кровати, уставившись в стену, раскачиваясь взад-вперед. Дверь была открыта, но я все равно постучала. Он не отреагировал.
– Папа!
Он обернулся ко мне – и снова вперил взгляд в стену, продолжая раскачиваться. Еще пара минут – и совсем от реальности отрешится.
Непосредственной опасности не было. «Не кризис», возможно, думала заведующая; значит, незачем звонить Дэниелу, созывать консилиум, делиться своими соображениями. Пожалуй, и заведующая, и лечащий врач еще и довольны: как же, пациент не буйный.
По мне, лучше буйство, чем пустота в глазах. Папа не рвался обратно в адекватность; не сражался с безумием за каждый дюйм известного, не ярился на незнакомое. Папа решил сдаться.
Над кроватью висели фотографии – я и Дэниел, а также медсестры, врачи; все, кого папе не следовало пугаться. Все, кого следовало помнить. Папа смотрел на стену – но не на лица. Я встала поближе к своему изображению. На фото волосы у меня были подстрижены более коротко, я улыбалась, папина рука лежала на моем плече. Фотографировали в этой же палате, год назад, в тот день, когда папу сюда привезли. Просто не нашлось наших совместных снимков, где я – взрослая. Внизу было написано Дэниеловым почерком: «С дочерью, Ник».
Папа продолжал раскачиваться. Теперь он еще и бубнил себе под нос какую-то абракадабру.
– Папа, – повторила я.
Он по-прежнему глядел сквозь меня.
Вдруг замер, замолчал, сфокусировался. И спросил:
– Это ты, Шана?
Я закрыла глаза. Открыв, увидела, что папа вновь принялся раскачиваться.
Мамина фотография на стене отсутствовала. Решение об этом далось трудно, мы с Дэниелом немало копий переломали. Чтó хуже: повесить мамино фото и вселить в папу надежду, что мама жива, или сделать вид, что мамы никогда и не было на свете? Об этом мы спорили весь вечер, а назавтра отвезли папу в «Большие сосны». Последнее слово осталось за мной. Потому что я знала: хуже – чувство утраты. Понимание, что ты владел чем-то – и вот его у тебя отняли. Насовсем.
Я вышла в коридор, где били по глазам флуоресцентные лампы, где их жужжание заглушало голоса из соседних палат.
– Послушайте, – обратилась я к первой попавшейся женщине.
Она была в обычной одежде, не в медицинской униформе. Распущенные волосы, птичье личико. Но я ее узнала – видела ее в прошлый раз. Она вздрогнула, натянула улыбку. Я успела схватить ее за локоть.
– Послушайте, что вы с ним сделали?
Может, я непозволительно сильно вцепилась в нее, или взгляд у меня был слишком решительный – только она заморгала и выдала:
– Сейчас сброшу сообщение лечащему врачу.
– Нет, мне нужна Карен Аддельсон, – отрезала я.
Я представила, как бы повел себя Эверетт; старалась подражать ему, поэтому сказала не «миссис Аддельсон», а «Карен Аддельсон».
– У нее важная встреча.
Будь здесь Эверетт, он бы Карен Аддельсон с любой встречи выманил. Причем так бы сцену разыграл, что эта, с птичьим личиком, сама бы свои услуги по выманиванию предложила. «Ой, да миссис Аддельсон совсем скоро освободится! Проблема возникла, да? Погодите, я загляну в кабинет, может, она выйдет на минуточку».
– Мне необходимо поговорить с Карен Аддельсон, – сказала я.
– Я дам ей знать, как только будет можно.
– Не «как только», а немедленно. Сию минуту. Признавайтесь: у моего отца были посетители? Поэтому он сейчас на кровати раскачивается? Это вы называете, – я вскинула руки, изобразила пальцами кавычки, – «исключительной заботой о пациентах»?
Она покраснела до корней своих распущенных волос.
– Хорошо. Посидите пока в приемной. Я соообщу миссис Аддельсон, что вы желаете ее видеть.
Она деловито пошла по коридору, я последовала за ней.
– Что здесь понадобилось полиции?
Она чуть не споткнулась на ровном месте; через миг продолжила движение.
– Не знаю. Копы нагрянули примерно час назад…
– Так их что, несколько было? Или всего один – Марк Стюарт?
Она остановилась возле кабинета заведующей, взглянула на меня с удивлением.
– Всего один.
И закашлялась.
– С виду азиат? – напирала я.
Она снова покраснела, словно, сказав «азиат», я грубо нарушила правила политкорректности.
Просто парень. Замкнутый, угрюмый подросток. Марк.
– И вы позволили ему допрашивать моего отца? Я вас к персональной ответственности привлеку, если папа… – в один жест я попыталась вместить и свои эмоции, и папино состояние, – если ему станет хуже.
Она указала мне на кушетку, сама уселась за стол.
– Я была на своем рабочем месте, мисс Фарелл. Я понятия не имею, что там у них произошло.
С этими словами она сняла телефонную трубку, нажала кнопку, выдала:
– Тут в приемной дочь Патрика Фарелла.
Не прошло и минуты, как дверь кабинета распахнулась, и Карен Аддельсон, рассыпаясь в извинениях, стала выпроваживать супружескую чету. В следующий миг она простерла руки ко мне.
– Николетта! Прошу вас, входите.
Будто только меня и ждала.
В кабинете было полно горшечных растений; имелся даже настольный дзен-сад. По мелкому песку пролег волнистый след миниатюрных грабелек.
– Что вы сделали с моим отцом? Это как называется? Сначала на парковке я натыкаюсь на офицера Стюарта, затем нахожу отца в ступоре. Что здесь произошло? Отвечайте!
– Прошу вас, Николетта, присядьте.
Она указала на диван, но я села на стул с прямой спинкой – тот, что стоял возле письменного стола. Не с руки качать права, когда утопаешь в диванных подушках перед дзен-садиком.
Карен Аддельсон нарочно медленно шла к своему месту за столом. Наконец уселась, положила руки на регистрационный журнал. Костяшки пальцев надулись синими венами; эти вены накинули заведующей добрых десять лет. Пожалуй, ей под шестьдесят. Как и папе. Господи, зачем только мы его сюда упекли!
– Мисс Фарелл, – заговорила заведующая, – к сожалению, не в моих полномочиях закрывать двери перед полицией. Как бы мне ни хотелось уберечь пациентов от излишних волнений – есть закон. Кроме того, речь идет всего о нескольких вопросах. Похоже, ваш отец является свидетелем преступления.
Я усмехнулась.
– Ну конечно. Копы, чего доброго, рассчитывают его и в суде допросить.
– Мисс Фарелл, даже если ваш отец будет официально признан недееспособным, у нас все равно связаны руки. Мы не вправе препятствовать полицейским, желающим задать вопросы пациенту. Это могли бы сделать вы – как дочь.
– Вы вообще его видели? Он себя не помнит. Околесицу несет.
– Послушайте. Ваш отец говорил с медсестрой, называл ее вашим именем, повторял, будто знает, что случилось с пропавшей девушкой. Медсестре пришлось заявить в полицию. Сами подумайте, могла ли она поступить иначе?
Мне большого труда стоило не вытаращить глаза от удивления; снизу, к самому горлу, подкатила тошнота.
– Нет, это вы подумайте. Мой отец принял за меня другую женщину – это ли не показатель, что он сам не знает, что говорит? Где ваша логика? Мой отец не в себе, это же очевидно.
– Напротив, ваш отец – человек очень умный. В его словах всегда есть зерно истины. Поговорите с ним. Спросите о пропавшей, выслушайте, что он ответит.
– Вы присутствовали при допросе?