– Знать, что ты в порядке.
– Я в порядке. Пересечемся, Ник.
Дождь в лесном краю не такой, как в городе. Одновременно знакомый и смущающий душу. В городе дождевая вода лупит по стеклам, превращает улицы в ручьи, бурлит в водостоках – агрессию проявляет. Из-за дождя встает транспорт, образуется слякоть в парадных. В лесу дождь – деталь пейзажа. Лес – место обитания дождя, мы же – просто экскурсанты.
В дождь я особенно остро чувствую собственную незначительность и бренность. Представляю, как мама, здесь же, в этом доме, прислушивалась к шороху капель. Те же самые молекулы воды, только многократно испарившиеся, замерзшие и вновь растаявшие; что-то вроде круговой диаграммы с урока естествознания. Еще раньше мои дед с бабушкой купили эту землю, выстроили дом и встали рядом у окна – слушать мотив дождя. По словам папы, адепты некоторых религий исповедуют цикличность времени: мол, эпохи повторяются. Для других время – это Бог. Время даровано нам, чтобы мы его тянули каждый на себя; чтобы жили в нем.
Я любила папины рассуждения. Потому что папа пытался придать смысл происходящему.
Когда вот так слушаешь дождь – среди леса и гор, в доме, выстроенном еще твоим дедом, – собственная незначительность особенно очевидна.
Особенно остро осознание: сейчас ты что-то собой представляешь – но запросто можешь сгинуть.
Вот ты, девчонка, хохочешь среди подсолнухов – а вот смотришь с плаката «РАЗЫСКИВАЕТСЯ», преследуешь живых тоской в глазах.
Такие мысли страшат, опустошают, выедают изнутри, а потом наступает отпущение.
Однажды я вытащила Тайлера под дождь. Спросила: «Чувствуешь, да?» Взяла его за руку, дождалась, пока он шепнул: «Чувствую». Конечно, он мог иметь в виду что угодно: холод на лице, сырость в ботинках, шепот небес о любви, об одиночестве, о девчонке, что мокнет рядом. Но мне нравилось думать, что Тайлер чувствовал то же, что и я. Что он меня понимал. Всегда.
Я снова попыталась уснуть. Лежала с закрытыми глазами, сосредоточившись на стуке капель по крыше; надеялась, что дождь очистит разум, убаюкает воспоминания.
Но нет: это была морзянка. Кули-Ридж говорил со мной. Расталкивал меня звуками капель.
«Не закрывай глаза. Смотри».
Время – стóит только ему позволить – обовьет тебя кольцами, станет показывать всякое. Может, Кули-Ридж как раз и пытался что-то мне явить. Может, время искало объяснение происходящему.
«Тик-так».
НАКАНУНЕ
День 7-й
Дом выглядел обновленным, он как бы ожил. Причина была в свежеокрашенных стенах. Лора сама выбрала оттенок, сама придумала ему название – «бледный миндаль». Но мебель, как попало сдвинутая к середине комнаты и покрытая кусками пленки, придавала всему первому этажу вид балагана. За ночь я принюхалась к запаху краски. А утром вышла на террасу, чтобы выбросить пленку; снова вошла в дом – и тут-то запах чуть не свалил меня с ног. Сам воздух казался липким, кишел токсинами, концентрацию которых никакие распахнутые окна снизить не способны. Нам требовались воздушные потоки, прогон через несколько фильтров. Нам требовался чертов кондиционер.
Вентиляторы, что привез Дэниел, я стащили на первый этаж, включила на полную мощность. Окна закрывать не стала.
И ушла. Пожар в результате короткого замыкания – не самое худшее, что могло случиться с этим домом.
В «Больших соснах» было время второго завтрака. Набежали родственники пациентов. Вполне понятно: воскресенье, с утра в церковь всей семьей, потом – навестить того члена семьи, которого дружно упекли в «заведение». Повод наложить на себя епитимью – наесться до отвала в компании скорбного духом. Порцией омлета себя покарать.
В «Больших соснах» что завтрак, что обед, что ужин – шведский стол. Мы с папой, стоя в общей очереди, двигали впереди себя подносы. Звук был – как ножом по стеклу.
– Обязательно возьми бекон, – посоветовал папа, и я послушалась.
– А яичница здесь неважная, – предупредил он вполголоса. – Зато бисквиты – объедение. Бери сразу парочку.
Я взяла один – аппетита не было, так зачем портить продукт, если он и впрямь хорош?
В сумке, что болталась у меня на плече, лежала справка с подписью врача. Справку мне отдали еще у стойки регистрации, едва я переступила порог «Больших сосен». Она подтверждала, что мой отец недееспособен и нуждается в опекуне. Оставалось получить еще одну бумажку – после слушания. Лечащий врач уже порекомендовал человека, мы ждали его к концу недели.
Шлепнуть кусок бекона в тарелку, последовать папиному совету, сделать вид, что я пришла поесть и пообщаться – от всего этого несло махровой ложью. Я пришла и за этим тоже, но и еда, и папина компания были вторичны. Наверное, Дэниел с Лорой взяли привычку навещать папу по воскресеньям, до полудня. Да, скорее всего. Папа встретил меня улыбкой, словно в этот день и в этот час для меня места более подходящего не было, чем кафетерий лечебницы. Во мне встрепенулась надежда. Может, справка – чушь; может, папе лучше. Как будто временный кошмар имеет оборотную сторону, как будто она, эта сторона, вот-вот откроется. «А помнишь, папа, как ты не мог вспомнить, кто мы такие? Здорово меня перепугал».
Мы уселись за тот же столик, что и на прошлой неделе. Папа привык считать его своим.
– Видел бы ты Лору, – начала я. – Вчера ходила к ней на предрожденчик. Она так округлилась – вот-вот лопнет.
Папа засмеялся.
– Мальчик будет или девочка?
Он и без меня знал. Не мог не знать.
– Девочка.
Папа отреагировал чуть заметным кивком.
– Шаной назовут, – добавила я.
Он посмотрел мне в глаза, отвел взгляд.
Напрасно я произнесла это имя. Теперь папа нырнет в совместное с мамой прошлое. Оба исчезнут, а мне придется наблюдать весь процесс.
– Знаешь, когда твоя мама впервые привезла меня к себе домой, я влюбился.
Пожалуй, на этот раз папа и меня прихватит.
– В смысле, в Кули-Ридж влюбился?
– Незачем так кривиться, Ник, – с улыбкой упрекнул папа. – Нет, я влюбился не в Кули-Ридж. Я влюбился в твою маму. Потому что именно здесь она открылась мне со всех сторон. Раньше казалась деталью пазла. Понимаешь: всего одна деталь, остальные потеряны. Поди разбери, какая картинка должна получиться? Но стоило увидеть Шану в родном городе, как я все понял. Картинка сложилась восхитительная.
Почти все мои воспоминания о маме относились к тому периоду, когда она уже угасала. Когда болезнь стала брать свое. Я неизменно видела маму в инвалидном кресле, с желто-синим одеялом на коленях (она вечно зябла), с Дэниелом рядом. Дэниел держал перед мамой чашку-поильник. Они бледнели и худели синхронно; и так же синхронно у них портились характеры. А фотографии свидетельствовали: пока маму не настиг рак, она действительно была очень красива – точеная фигура, искренняя, теплая улыбка.
– Ты, Ник, просто копия мамы. И Дэниел тоже.
– Дэниел похож на тебя, папа.
От бекона меня сразу затошнило. Я стала резать бекон на крохотные кусочки – может, папа не заметит, что я не ем.
– Да, так говорят. Однако в детстве вы с Дэниелом и Шана были как тройняшки. – Папа окинул меня взглядом. – Представь: вдруг бы Шана не родила? Ее прелесть так бы и канула в никуда.
– Ладно тебе, папа.
Не нравился мне его взгляд. Папа словно видел ту, еще живую, деталь пазла по имени Шана; словно пытался ее куда-нибудь пристроить – то к моему левому глазу, то к моей нижней губе. Вдоль позвоночника мурашки забегали. Папа смотрел так же сосредоточенно, как Коринна, искавшая во мне лесное чудовище.
– А ведь так вполне могло случиться. Когда родители Шаны погибли в аварии, и она, их единственная дочь, столь внезапно осиротела, она решила: или родит двух или более детей, или не станет рожать вовсе. Спорить с ней было бесполезно.
Папа прожевал бекон, закатил глаза.
– Упрямая была. Несколько лет мне казалось, что дети нам не светят. Мы уже отчаялись, когда Шана забеременела Дэниелом. Ну да ты в курсе.
– Нет, в первый раз слышу.
Действительно, мы с Дэниелом – поздние дети; но я всегда считала, что родители намеренно откладывали наше появление на свет. Хотели сначала карьеру сделать, а потом уж детей заводить.
– Тогда-то мы и перебрались обратно в Кули-Ридж. Едва оправившись после родов, Шана заторопилась с тобой. Чуть с ума меня не свела своей одержимостью. Я не понимал, куда так спешить, а она повторяла: «Не допущу, чтобы мой сын когда-нибудь остался один-одинешенек. Не хочу ему своей судьбы. Пусть у него будет брат или сестра». Так она говорила. Теперь, когда ее нет с нами, я понимаю: она была права. Права, как всегда. Дэниел остро нуждался в сестре.
– Подозреваю, сам Дэниел с этим бы поспорил. – Я рассмеялась. – Ему от меня сплошная головная боль.
– Что ты, Ник. Именно такая сестра, как ты, Дэниелу и нужна. И он это знает. Просто не показывает. Такой уж у него характер.
Безопасные темы кончились. Вот что осталось: подтверждения врачей о папиной недееспособности, отсылаемые в суд. Пропавшие девушки. Дом, где тайны кишмя кишат. Дети, зачатые по случайности. Дэниел. И всюду – глаза. Не только в лесу. В лечебнице тоже. Я косилась по сторонам, пальцы сами собой выбивали дробь на столешнице. С папой можно было затрагивать только какие-нибудь давние темы, проходиться по верхам. Ни в коем случае не утомлять и не перевозбуждать. Не поднимать неудобные вопросы. И как тогда ввести его в курс некоторых дел? Как заставить понять?
– Тайлер нам с ремонтом помогает, – сказала я, надкусив бисквит.
– Это хорошо. Он славный парень.
– Да? А раньше он тебе не нравился, – поддразнила я.
– Ты ошибаешься. Тайлер всегда был работящим и тебя любил. Что здесь может не нравиться?
– Я думала, отцы на дух не выносят приятелей своих несовершеннолетних дочек. Это же общее правило.
– Значит, мне учебник с этим правилом в руки не попался. – Папа откинулся на спинку стула. – Видишь ли, Ник, я просто не представлял, что с тобой делать. В смысле, как тебя воспитывать. Ты сама вон какой хорошей девочкой выросла.