– Видишь ли, девочка, – с натугой заговорил он, продолжая возиться с обувью. – Далеко не всем нравится мужчина без ноги… – Он поднял над столом башмак-протез, полюбовался, бросил на пол и взял рюмку. – Это все, что у меня осталось на память о жене. Во время тренировочного полета мы с ней грохнулись в километре от аэродрома. Я остался жив, но кусочек ноги пришлось отрезать. За Шуберта! За Франца Иоганна Себастьяна Вольфганга Амадея Петра!
И залпом выпил коньяк.
Они долго не могли уснуть. Алексей Алексеевич курил, а Лиза, поудобнее устроив голову на его костлявом плече, все пыталась вообразить, какой была его жена.
– Ты ее любил?
– Да, безумно, – тотчас ответил он. – Хотя она была людоедкой, каких поискать. Она пламенно, просто до безумия влюбилась в меня, и я был как сумасшедший… тратил себя не жалея… Я рассказывал ей о себе все-все-все, что никому никогда не открывал. Даже дал ей почитать свои юношеские дневники. Мне было важно, чтобы она узнала меня… ну, всего, до глубины глубин… Спустя несколько месяцев она решила, что узнала про меня все-все-все, и ей стало неинтересно, скучно… исчерпала меня… Зевала, когда я начинал что-нибудь рассказывать, раздражалась: ты повторяешься, я уже слышала это, да еще и привираешь при этом… – Он тихонько рассмеялся. – А как же не привирать, если любишь и если именно эту правду – всеми правдами и неправдами – хочешь до нее донести… Понимаешь? Она не понимала, что я не котлета: насытился и забыл.
Помолчав, Лиза спросила:
– А потом она стала тебе изменять?
– Не успела. А может, останься в живых, и не стала бы, а просто разошлись бы… Она не раз мне говорила, что ей больше не о чем со мной говорить. А что тут возразишь, если она уже просто и не хотела ничего во мне искать… котлета съедена… да и я был гусь: не хочешь – не надо… Жизнь как жизнь, девочка. Почему ты не носишь брюки?
– Брюки?
– Тебе пошло бы, ей-богу.
– Засмеют.
– Тем более!
Но Лиза уже спала.
Раз-другой в неделю Николай Моторкин, упрямо считавший себя женихом Лизы, заезжал на своем молоковозе в гостиницу за положительным ответом, но всякий раз слышал «нет». Об этом, конечно, знал весь городок. Николаю сочувствовали, Лизу осуждали. Умиравшая двадцать семь лет три месяца и сколько-то дней Лизина матушка, не находившая в Николае никаких изъянов и ничего не слыхавшая о его тайных пороках, недоумевала, какого рожна дочь упрямится. «Ведь даже не пьет! – шипела она. – Не пьет! Какого еще чуда тебе надо?»
– Это ты, что ли, командир московский? – лениво спросил Коля, не вылезая из машины и с брезгливым любопытством разглядывая тощего хромца, взбиравшегося на велосипед. – Щас, погоди, я тебе другую ногу подремонтирую!
Бутурлин едва успел увернуться от молоковоза.
Лиза что-то кричала из открытого окна, но мужчины ее не слышали.
Моторкин снова газанул, целя бампером в заднее колесо, но командир вдруг развернулся на переднем, пропуская молоковоз, и спрыгнул на землю. Тяжелая машина, утробно булькнув цистерной, по инерции проскочила вперед и, подмяв ивовые прутья и проломив тонкий лед, въехала в озеро. Моторкин попытался дать задний ход, но грузовик только глубже увяз в илистом дне. Прижатые льдом дверцы не открывались. Николай не спеша закурил и задумчиво проговорил:
– Кто ж так ездит, а? Тут тебе не цирк.
Алексей Алексеевич помахал Лизе рукой и покатил на службу.
Загоняв своих похмельных помощников до семьдесят седьмого пота, Алексей Алексеевич ровно в пять вечера провел пробный запуск оборудования.
– Музыка, – уважительно сказал буроносый Виталий. – Вот что значит любовь к технике.
– Машину любить не надо, – возразил Алексей Алексеевич, с расслабленной улыбкой наблюдая за показаниями приборов. – Иначе она тебя рано или поздно трахнет. Любить надо себя. Это верно, как дважды два – пять. Далеко отсюда до магазина готовой одежды?
До блеска выбритый, благоухающий дорогим одеколоном, с цветами на руле и бумажным пакетом в коляске, он через полтора часа подкатил к больнице на милицейском мотоцикле, одолженном у участкового Леши Леонтьева (когда его спрашивали потом, почему он дал служебную машину Бутурлину, Леша невозмутимо отвечал: «Человек человеку – человек», и большего от него никому не удавалось добиться). Он помог испуганно охающей, но польщенной Евдокии Дмитриевне поудобнее устроиться в коляске – «Не пешком же вам идти!» – галантно поднес ей цветы, а Лизе – пакет. «Дома посмотришь». И торжественно, на самой малой скорости, одолел триста пятьдесят метров от больницы до домика, где жила Евдокия Дмитриевна. Вежливо отказавшись от чая – «Обещал тезке мотоцикл вернуть», – он умчался прочь, оставив старуху в глубокой задумчивости. Заняв свое место в кресле у горячей печки, она наконец изрекла, глядя мимо дочери:
– Бывают люди хорошие, плохие и другие. Этот – другой. Я не знаю, хорошо это или плохо. – Помолчала. – Только не бросай меня одну, Лиза.
И сменила тему, заговорив о загадочных огромных следах, обнаруживаемых чуть не каждый день то там, то сям и вызывавших у собак визгливый ужас.
Дочь легла ничком на крашеный дощатый пол, спрятав лицо в ладонях.
В темноте Лиза не сразу узнала Бутурлина, поджидавшего ее у дома матери. Он взял у нее бумажный пакет, она взяла его под руку.
С Банного моста, откуда уже рукой было подать до гостиницы, навстречу им спустилась старуха с большой жестяной кружкой в руке. Она вдруг остановила парочку и, неотрывно глядя в глаза Бутурлину, перекрестила его. Он с улыбкой поклонился.
– Креста не боится, – с облегчением сказала старуха. – Доброй ночи.
И пошаркала дальше.
– Это баба Уля, – сказала Лиза. – Всю жизнь подслушивала за соседями. Приставит кружку к стене и слушает, что в соседней квартире делается…
– Точный акустический расчет.
– А когда помер ее последний сын, она стала ходить к нему на могилу и слушать… Приставит кружку к могильной плите и слушает, как он там, на том свете, живет…
Они спустились с моста направо и неторопливо зашагали к гостинице по аллее, обсаженной гигантскими гинкго.
– А знаешь, Зина в Красной столовой теперь держит на каждом столе салфетки в стаканах и с матом-перематом учит мужиков ими пользоваться. Злится, что ты не приходишь: я б ему показала, кричит, чем у нас утираются. Я же говорила: добром это не кончится.
– Тебе холодно? Вся дрожишь.
– Щас согреем, – лениво сказал Николай Моторкин, выступая из тени с палкой в руке. За его широкой спиной покуривали еще пять-шесть ассистентов. – Хороший вечерок.
– Возьми пакет и иди домой, – сухо приказал Алексей Алексеевич. – Ну же, это тебя не касается.
– С тобой мы потом разберемся, – пообещал Моторкин Лизе.
Но не успела она пройти и пяти шагов, как Бутурлин вдруг дико закричал:
– Стой! Не ходи туда!
И попятился.
Моторкин с усмешкой оглянулся и замер с отвисшей челюстью. Ассистенты, оттолкнув его, молча и очень быстро бросились бежать к мосту.
Лиза отступила влево, к кустам.
– Н-не бойся, – прошептал Бутурлин, осторожно продвигаясь к ней. – Оно сейчас уйдет… только не делай резких движений…
Когда Лиза пришла в себя (в гостиницу он отнес ее на руках), Алексей Алексеевич сидел на корточках в углу, внимательно разглядывая осколки китайской вазы.
– Что это было, Алеша?
Он сел рядом с нею на край кровати.
– Не черт, не дьявол – не бойся. Африканцы называют их кгвара, кхака, инкаке, абу-кхирфа, бвана-мганга и так далее. Большая ящерица. Панголин.
– Слишком большая, – прошептала Лиза. – Она из моря приплыла, что ли? Из самой Африки?
– Они не плавают, живут в норах под землей и питаются муравьями. И потом, этот метров на десять больше самого крупного инкаки. И клыки… – Он потряс головой. – И почему у него только одна нога?
– Пока плыл до нас, акула другую откусила, – слабым голосом предположила Лиза. – Путь-то дальний. – Помолчала. – Ты знаешь, что у тебя в чемодане? Я случайно заглянула… когда прибиралась…
Он кивнул. Лицо его стало грустным.
– Догадываюсь. Значит, судьба. То же самое и дома у меня…
– Полным-полно. Белое, все шевелится… – Лиза передернулась.
– Tinea tapetiella, – со вздохом сказал он. – Моль ковровая, большая охотница до шерсти…
– Они там даже тетрадки твои сожрали.
– Лиза, поехали со мной, а? Ко мне. Перебьем всю моль к черту и будем жить сами по себе. Ну не одному же мне завтра уезжать! Я ведь два билета взял, Лиза.
– Сдашь один. Как я мать брошу?
– Да я ее уговорю! – с тоской в голосе сказал он. – Если только ты…
– Не надо, Алешенька, а то я реветь буду. Иди ко мне.
Среди ночи она его растолкала.
– Ты плачешь или смеешься? – тревожно спросила она. – Алеша, что с тобой?
Он сел на кровати, закурил.
– Наверное, детство приснилось. В детстве я мечтал стать евреем. В игры мы играли жестокие, и однажды я нечаянно запустил камнем в голову девочке Ларисе. Испугался, убежал домой. А отец как-то странно усмехнулся и говорит: «Ничего, пусть евреи помнят свое место». Я еще больше испугался. – Помолчал. – Месяца два копил деньги, наконец купил большущий кулек дорогих конфет и отнес ей. Она сперва даже не поняла, в чем дело, а мне было очень трудно объяснить ей… Мы были ровесники. Она пригласила меня в комнату и сыграла мне какую-то чайковскую муру. Да и плохо она владела пианино. А я ей – Шуберта! Чистого, как спирт! Она аж рот разинула. Ах, какая сладкая была девочка! Как масло!
– Ты масло любишь?
– Терпеть не могу. Так ее батюшка выражался: сладкая, как масло. Полненькая, горячая, сладкая, губы клейкие от конфет… Она сказала тогда, что мне присуще милосердие… Присуще! Рахмонес – по-еврейски милосердие. На идиш. – Вздохнул, легко рассмеялся: – Не получилось из меня еврея, увы.
– А мне в детстве летать мечталось, – сказала Лиза, глотая слезы. – Во сне летала, с крыш прыгала, чуть ноги не переломала…
– Летать – это просто. – Он вдруг стал натягивать ботинок. – Одевайся. Ну пожалуйста! – Топнул ногой. – Пакет! – Быстро развернул бумажку, встряхнул женские брюки. – Пожалуйста, ну!