Австралиец все хотел сделать собственными руками, и возможно, поэтому приготовления заняли больше времени, чем обычно. Во всяком случае, его посетителей в тот день встречал не слишком радушный прием: фотограф был неприветлив и целиком поглощен работой. От обеда Дарнуэй отказался, поэтому дворецкий сам отнес ему еду, а вернувшись забрать тарелки, вместо благодарности получил в ответ невнятное бурчание. Пейн поднялся наверх, полюбопытствовать, как продвигаются дела, но, обнаружив, что фотограф не расположен к болтовне, ретировался. Отец Браун зашел передать австралийцу письмо от антиквара, которому тот собирался отослать снимок, однако оставил письмо на подносе. И каковы бы ни были его соображения насчет залитого солнечным светом пространства и неуемной жажды творчества — мира, который он создал своими руками, — отец Браун предпочел оставить их при себе. Однако совсем скоро ему напомнили, что он последним спускался по единственной лестнице, бросив наверху одинокого человека в пустой комнате. Остальные собрались в гостиной, которая сообщалась с библиотекой, под часами черного дерева, огромными, словно гроб.
— Ну и как там Дарнуэй? — спросил Пейн. — Вы поднимались наверх последним.
Священник провел ладонью по лбу.
— Сам не пойму, что со мной творится, — промолвил он с печальной улыбкой. — Наверное, меня ослепило яркое солнце, но, сказать по правде, в фигуре Дарнуэя, стоявшего перед портретом, мне почудилось что-то странное.
— Это его хромота, — быстро ответил Барнет. — Все о ней знают.
— Все? — резко вскинулся Пейн, одновременно понизив голос. — А я так не думаю. Что у него с ногой? И что было с ногой у его предка?
— Я читал об этом в книге из семейного архива, — сообщил Вуд. — Сейчас принесу.
И он исчез в библиотеке.
— Мне кажется, мистер Пейн задал вопрос неспроста, — спокойно промолвил отец Браун.
— Мне скрывать нечего, — сказал Пейн, не повышая голоса. — К тому же должно быть какое-то разумное объяснение. Каждый способен загримироваться под портрет. Что мы знаем об этом Дарнуэе? Он ведет себя очень странно…
Все удивленно уставились на художника, и только священник держался невозмутимо.
— До сих пор никому не приходило в голову сфотографировать старый портрет, — произнес отец Браун. — Вот он и решил восполнить пробел. Что тут странного?
— Все объясняется просто, — с улыбкой заметил Вуд, вернувшийся из библиотеки с книгой в руках.
Стоило ему произнести эти слова, как в огромных черных часах за его спиной что-то скрипнуло, и по комнате один за другим разнеслись семь ударов. С последним ударом сверху раздался грохот, от которого дом задрожал, как от громового раската. Не успел шум стихнуть, а отец Браун уже был на первых ступенях винтовой лестницы.
— Господи, он ведь там совсем один! — воскликнул Пейн.
— Да, — не оборачиваясь, проговорил отец Браун. — Мы найдем его там одного.
Когда остальные оправились от потрясения и сломя голову бросились наверх, то действительно обнаружили Дарнуэя одного в пустой комнате. Он лежал на груде обломков фотоаппарата, а длинные треснувшие ноги штатива торчали в разные стороны. Искривленная нога самого Дарнуэя вытянулась на полу. В первое мгновение казалось, что несчастного фотографа опутал паутиной чудовищных размеров паук. Чтобы убедиться в смерти австралийца, хватило взгляда и прикосновения. И лишь портрет, целый и невредимый, возвышался над мертвым телом, и могло почудиться, будто лицо на картине злобно ухмыляется.
Спустя час отец Браун, пытавшийся успокоить потрясенное семейство, наткнулся на старого дворецкого, который, словно часы, пробившие роковые семь ударов, что-то механически бормотал. Слов было не разобрать, но догадаться нетрудно:
В седьмом часу я возвращусь,
В седьмом исчезну без следа.
Отец Браун хотел было утешить старого слугу, но тот внезапно обозлился, а бормотание сменилось воплем:
— А все вы! Вы и ваш дневной свет! И что теперь скажете? Не было никакого проклятия?!
— Я скажу то же, что и раньше, — мягко ответил отец Браун, задумался и добавил: — Надеюсь, вы исполните последнюю волю покойного Дарнуэя и проследите, чтобы снимок отослали антиквару.
— Снимок! — возопил доктор. — Какой от него прок?.. Однако, как ни странно, фотографии нигде нет. Дарнуэй провозился целый день, но так и не снял портрет.
Отец Браун резко обернулся:
— Так снимите его сами. Бедный Дарнуэй был совершенно прав. Это крайне важно.
Поначалу скорбная процессия, состоявшая из доктора, священника и художников, понуро брела по темно-желтому песку, не в силах разговаривать. Проклятие, словно гром среди ясного неба, настигло Дарнуэя внезапно, когда они и думать о нем забыли. И пусть доктор и священник были преисполнены здравого смысла, а фотограф наполнил свою студию светом, все это не имело значения в свете той непреложной истины, что в седьмом часу наследник вернулся, а в седьмом часу наследник исчез.
— Боюсь, теперь никто не усомнится, что проклятие существует, — заметил Мартин Вуд.
— Почему же? — вскинулся доктор. — С какой стати я буду поддаваться предрассудкам, если кому-то пришло в голову поддаться страсти к саморазрушению?
— Вы считаете, бедный мистер Дарнуэй покончил с собой? — спросил священник.
— Уверен.
— Возможно, вы и правы.
— Он был там совсем один, а в лаборатории сколько угодно ядов. К тому же это вполне в духе Дарнуэев.
— Так вы не верите в семейное проклятие?
— Единственное семейное проклятие, в которое я верю, — дурная наследственность. Я уже говорил вам — они все ненормальные. Если вы поколениями прозябаете в стоячем болоте, не имея притока свежей крови, то обречены на вырождение, нравится вам это или нет. Науку не обманешь. Рассудок Дарнуэев трещит по швам, как трещит по швам их дом, разъедаемый морем и соленым ветром. Разумеется, он покончил с собой, и вскоре такая же участь грозит остальным. И это лучшее, на что они способны.
Слушая разглагольствования ученого мужа, Пейн с внезапной ясностью представил лицо мисс Дарнуэй, бледную маску на фоне непроницаемой тьмы, исполненную трагической, неземной красоты. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова не шли с губ.
— Выходит, вам не чужды предрассудки? — поинтересовался священник.
— Что вы имеете в виду под предрассудками? Я заявляю, что в данном случае самоубийство имеет вполне научное объяснение.
— Признаться, мне непонятно, чем ваши научные предрассудки отличаются от предрассудков мистического толка, — отвечал священник. — И те, и другие превращают людей в паралитиков, неспособных шевельнуть ни рукой, ни ногой ради спасения собственной жизни или души. Надпись на портрете гласит, что Дарнуэям суждена погибель, и то же написано в ваших книжках. В обоих случаях им уготована участь рабов.
— Я думал, в подобных вопросах вы на стороне разума, — заметил Барнет. — Неужели вы не верите в наследственность?
— Я верю в солнечный свет, — произнес священник громко и отчетливо, — и не намерен выбирать между двумя подземными ходами, оба из которых ведут во тьму. А о том, что вы пребываете во тьме, свидетельствует ваше полное непонимание того, что случилось сегодня в этом доме.
— Вы о самоубийстве? — уточнил Пейн.
— Я об убийстве, — отозвался отец Браун, слегка возвысив голос, и его слова разнеслись по всему берегу. — Ибо это убийство, и его совершил тот, кого Господь наделил свободной волей.
Пейн так и не узнал, чем закончился спор, ибо слова священника об убийстве произвели на него странное действие, словно трубный глас пригвоздил его к месту. Спутники оставили художника далеко позади, а он все стоял посреди песчаной пустыни, чувствуя, как кровь бурлит в жилах, а волосы шевелятся на голове. Пейна охватила неописуемая радость. Он не пытался анализировать, какое сложное и внезапное психологическое озарение привело его к решению, но только никогда еще он не чувствовал такого облегчения. Постояв еще немного, он развернулся и медленно побрел по пескам к дому.
Старый мостик заскрипел под его решительными шагами. Пейн спустился по ступеням и уверенно миновал мрачные залы, направляясь туда, где Аделаида Дарнуэй сидела в ореоле бледного света, проникавшего сквозь низкое овальное окно, словно святая, покинутая всеми в долине смерти. Она подняла глаза, и удивление сделало ее лицо еще более удивительным.
— Что случилось? Почему вы вернулись?
— Я вернулся за спящей красавицей, — отвечал Пейн со смехом. — Этот старый дом, как сказал доктор, давным-давно погрузился в сон, но вам не следует уподобляться старухе. Я выведу вас к дневному свету, и вы услышите правду. Я знаю страшное слово, которое разрушит злые чары.
Аделаида ни слова не поняла из его речи, но что-то заставило ее встать и позволить ему вывести себя через мрачные залы, вверх по ступеням, навстречу вечернему небу. Заброшенный сад спускался к морю, старый фонтан с зеленой от патины фигурой тритона еще стоял, но из пересохшего рога в пустую чашу вода давно не вытекала. Пейн не раз следил глазами за силуэтом тритона на фоне темного неба, и всегда тот казался ему символом утраченного счастья. Совсем скоро, говорил он себе, соленые воды заполнят пустую купель, и цветы захлебнутся, и водоросли задушат их в цепких объятиях. И тогда дочь Дарнуэев обручится со смертью и роком, глухим и безжалостным, словно море. Но теперь Пейн смело возложил руку на бронзового тритона и потряс скульптуру, словно хотел сбросить с пьедестала, как идола или злого божка.
— О чем вы говорили? — спросила Аделаида прямо. — Что это за слово, которое освободит нас?
— Это слово «убийство», — ответил Пейн. — И оно несет свободу, чистую, как весенние цветы. Нет, я никого не убивал. Но весть, что кто-то убит, — весть благая после того страшного сна, в котором вы жили. Не понимаете? Причина того, что происходило с Дарнуэями, была в них самих. Проклятие распускалось внутри них, словно ядовитый цветок. Ни старые басни Вайна, ни новомодные теории Барнета не допускали избавления. Однако человек, который погиб сегодня, стал жертвой не магического проклятия или наследственного безумия. Его убили, и пусть для нас его убийство лишь стечение обстоятельств — да упокоится он с миром, — но обстоятельств счастливых! Ибо весть о нем пришла извне, словно солнечный луч.