— Вы не вытянете из меня никаких имен, — гордо произнес Хоум. — Я убийца, но не доносчик.
Нэрс встал между ним и дверью, затем выкрикнул какое-то официальное указание людям на улице.
— Мы все равно туда пойдем, — тихо сказал он секретарю. — Однако этого человека надо взять под стражу.
Общество в целом чувствовало, что нелепо и даже недостойно после исповеди убийцы отправляться на поиски привидений. Однако Нэрс, хотя и относился к истории с призраком скептичнее всех, считал своим долгом заглянуть под каждый камень — в данном случае можно сказать, под каждый могильный камень, ибо скалистый обрыв стал единственным надгробием Гидеона Уайза, нашедшего смерть в волнах. Нэрс вышел из дома последним, запер за собой дверь и двинулся за остальными к морю. Поттер, секретарь, ушел вперед первым и теперь возвращался быстрым шагом. Круглое лицо, возникшее из темноты, белело, как луна.
— Клянусь Богом, сэр, — были его первые слова за весь вечер, — там правда что-то есть. И оно… оно в точности как он.
— Вы ополоумели, — буркнул детектив. — Все ополоумели.
— Думаете, я бы его не узнал? — с горечью вскричал секретарь. — Думаете, у меня не было причин помнить каждую его черту?
— Быть может, — резко произнес полицейский, — вы из тех, у кого были причины его ненавидеть, как говорит Холкет.
— Быть может, — ответил секретарь. — Так или иначе, я его знаю и говорю вам: он стоит там, совершенно белый, под этой дьявольской луной.
И он указал на расщелину в прибрежном обрыве, где и впрямь что-то угадывалось — не то пятно лунного света, не то морская пена. Они прошли еще ярдов сто. Загадочное пятно постепенно обретало более ясные очертания. Оно по-прежнему было неподвижно и теперь походило на серебряную статую.
Нэрс сейчас и сам немного побледнел. Он остановился, видимо, не зная, что делать. Поттер явно был напуган не меньше Хоума, и даже Бирн с его репортерской закалкой не решался идти дальше. И лишь человек, открыто признавший, что мог бы устрашиться призрака, топал вперед невозмутимо, будто к доске объявлений.
— Вы так спокойны, — сказал Бирн отцу Брауну, — хотя еще недавно я думал, что вы единственный из нас верите в привидений.
— Если на то пошло, — ответил священник, — я думал, вы в них не верите. Однако верить в духов и поверить в конкретного духа — совсем не одно и то же.
Пристыженный Бирн украдкой глянул туда, где в лунном свете белело наваждение.
— Я не верил в него, пока не увидел, — признался он.
— А я верил в него, пока не увидел, — отозвался отец Браун.
Журналист смотрел патеру в спину, пока тот шагал по пустоши к мысу, рассеченному надвое узким провалом. В мертвенном лунном свете трава казалась длинными серыми волосами, зачесанными набок ветром, и словно указывала туда, где из-под серо-зеленого дерна проступала меловая скала и где угадывалась бледная фигура или непонятная сияющая глыба. Она высилась над голой пустошью, по которой деловито ступал маленький священник. Арестованный Хоум с пронзительным криком вырвался от охранявших его полицейских, обогнал отца Брауна и упал на колени перед духом.
— Я сознался! — вскричал он. — Зачем вы пришли сказать, что я вас убил?
— Я пришел сказать, что вы меня не убили, — ответил призрак и протянул руку.
Коленопреклоненный вскочил с радостным воплем, и все поняли, что рука, которой он коснулся, была из плоти и крови. Самое удивительное спасение от смерти в новейших анналах, признали опытный детектив и не менее опытный репортер. Однако разгадка в конечном счете оказалась довольно простой. Куски обрыва постоянно срывались и падали в море; некоторые застревали в расщелине, так что получился невидимый сверху уступ. Старик, очень крепкий и жилистый, упал на этот карниз и провел ужасные двадцать четыре часа, пытаясь взобраться по склону, который постоянно сыпался под ногами, но в конечном счете образовал некое подобие лестницы. Когда Хоуму казалось, будто волна вздымалась и опадала, а потом замерла, он на самом деле видел человека. Итак, перед ними был Гидеон Уайз, седовласый, в белой от пыли простой одежде, и его простое суровое лицо отчасти порастеряло былую суровость. Наверное, миллионерам полезно провести сутки на каменном уступе в шаге от вечности. Так или иначе, старик тут же заявил, что не держит зла на преступника, и сообщил подробности, значительно смягчившие преступление. Он сказал, что Хоум вовсе не столкнул его в море, а, напротив, старался удержать, когда под ним обрушился край обрыва.
— На камне, ниспосланном мне Провидением, я поклялся Господу простить своих врагов, — торжественно объявил спасенный, — и Господь осудит меня, если я не прощу это маленькое происшествие.
Хоума увели под конвоем, однако детектив не скрывал, что арест едва ли продлится долго, а вердикт (если дело вообще дойдет до суда) будет самым мягким. В конце концов, не каждый убийца может вызвать убитого в качестве свидетеля!
— Странная история, — заметил Бирн, когда их спутники ушли по обрыву в сторону города.
— Да, — подтвердил отец Браун. — Дело не наше, но я был бы рад, если бы вы постояли со мной и все обсудили.
Наступила тишина, затем Бирн произнес:
— Полагаю, вы имели в виду Хоума, когда сказали, что кто-то недоговаривает.
— Говоря это, — ответил священник, — я имел в виду необычно молчаливого мистера Поттера, секретаря уже не покойного мистера Гидеона Уайза.
— Единственный раз, когда Поттер ко мне обратился, я счел его сумасшедшим, — сказал Бирн, — но преступником его вообразить бы не мог. Он выразился в том духе, что все это связано с подушкой.
— Да, я предполагал, что Поттер располагает какими-то сведениями, — задумчиво проговорил отец Браун. — Я не говорил, что он как-то связан с этой историей… Наверное, старый Уайз и впрямь достаточно силен, чтобы выбраться из провала.
— О чем вы? — изумился репортер. — Конечно, он выбрался из провала!
Священник не ответил, только спросил неожиданно:
— Что вы думаете про Хоума?
— Его нельзя назвать преступником в строгом смысле слова, — сказал Бирн. — Он не похож ни на одного виденного мною убийцу. У меня есть в этом кое-какой опыт, а у Нэрса — тем более. Вряд ли мы хоть на минуту поверили, что Хоум — злодей.
— А я и минуты не думал о нем иначе, — тихо признался священник. — Вы, вероятно, лучше моего знаете преступников. Однако есть разряд людей, о которых мне известно больше, чем вам и даже Нэрсу. Я их навидался и знаю их повадки.
— О ком вы? — заинтригованно поинтересовался Бирн.
— О кающихся, — ответил отец Браун.
— Не совсем понимаю. Вы хотите сказать, что не верите в его преступление?
— Я не верю в его покаяние, — промолвил патер. — Я слышал много исповедей, но таких — никогда. Она была чересчур романтична, чересчур литературна. Вспомните, как он говорил про печать Каина. Это целиком из книг. Не так чувствует себя человек, уверенный, что совершил чудовищное злодеяние. Допустим, вы — честный приказчик, и внезапно с ужасом осознаете, что первый раз в жизни украли деньги. Уподобите ли вы себя разбойнику Варраве? Допустим, вы в приступе безумной ярости убили ребенка. Станете ли вы перебирать прочитанное, пока не вспомните идумейского правителя Ирода? Поверьте, наши собственные преступления настолько будничны, что не вызывают исторических параллелей. И зачем он стал говорить, что не выдаст товарищей? Никто о них не спрашивал. Нет, я не думаю, что он каялся искренне, и не дал бы ему отпущения. Хорошенькое дело, если людям начнут отпускать грехи, которых те не совершали. — И отец Браун устремил взгляд на море.
— Все равно не понимаю, к чему вы клоните! — вскричал Бирн. — К чему сомневаться в словах Хоума, если он теперь вне подозрений?
Отец Браун развернулся, как волчок, и с необъяснимым волнением ухватил друга за лацкан.
— Стойте-стойте! Вот оно! Хоум вне подозрений.
— Пощадите, не понимаю! — жалобно воскликнул Бирн.
— Он вне подозрений, — настаивал маленький священник. — Вот и вся разгадка.
— Исключительно ясная, — горько произнес журналист все в той же растерянности.
Они некоторое время молча смотрели на море, затем отец Браун сказал бодро:
— Итак, мы возвращаемся к подушке. Здесь вы с самого начала все поняли неверно, как частенько случается с газетчиками и политиками. Вы считаете, что в современном мире есть один враг — большевизм. В нашей истории большевики ни при чем — разве что их использовали для отвода глаз.
— Что вы такое говорите! — возмутился Бирн. — Убиты три миллионера в одной отрасли…
— Нет! — звенящим голосом воскликнул священник. — Нет, в том-то все и дело! Убиты два миллионера. Третий жив-здоров и свободен от угрозы, которую ему в полушутливой форме бросили у вас на глазах — вы же сами пересказали мне тот разговор. Гэллап и Штейн высказали несговорчивому торгашу ультиматум: или он объединится с ними в трест, или они задушат его бизнес. Отсюда, разумеется, и подушка.
После недолгого молчания он продолжил:
— В современном мире, безусловно, есть большевистское движение, и с ним безусловно надо бороться, хотя я и не верю в ваши методы борьбы. Однако никто не замечает, что есть и другое движение, не менее современное и мощное — движение к монополиям. Это тоже революция. Ее противники и сторонники убивают друг друга так же яростно, как противники и сторонники большевизма. У промышленных магнатов есть двор, как у королей, есть телохранители и наемные убийцы. Есть у них и лазутчики во вражеских лагерях. Хоум был орудием Гидеона, его лазутчиком в одном из вражеских лагерей. В этом деле Гидеон направил свое орудие против другого врага — конкурентов, грозивших ему разорением.
— Я все равно не понимаю, что Гидеон сделал и что таким образом выиграл, — признался Бирн.
— Разве вы не видите, — спросил отец Браун резко, — что они обеспечили друг другу алиби?
Бирн еще глядел на друга с некоторым сомнением, хотя уже начал догадываться.
— Фальшивое убийство избавляет их от подозрения в двух подлинных, — продолжал священник. — Очень странное алиби; невероятное и потому неопровержимое. Большинство сочтет, что человек, признавшийся в убийстве, искренен и человек, простивший своего убийцу, — тоже. Никто не заподозрит, что преступления не было и что одному нечего прощать, а другому нечего бояться. Возведя на себя напраслину, они убедили всех, что провели вчерашнюю ночь здесь. Однако вчера ночью их здесь не было, поскольку Хоум убивал старого Гэллапа в лесном поместье, а Гидеон Уайз душил маленького еврея в его римской бане. Вот почему я спросил, хватило ли бы у старика сил выбраться из пропасти.