— Бойтесь женщин, о которых забываете, — отозвался его собеседник. — Джеймсон — преступник высочайшего класса. Он — великолепный актер, а значит, хороший психолог. Такие, как граф, слышат только собственный голос; Джеймсон слушал, когда о его присутствии все забыли, скопил материал для своей сказки и точно выбрал колорит, который собьет вас с толку. Однако он совершил большую ошибку, не учтя психологию миссис Робинсон, экономки.
— Не понимаю, при чем здесь она, — сказал Бойл.
— Джеймсон не ждал, что дверь будет заперта, — ответил отец Браун. — Мужчины, особенно беспечные, как вы и ваш хозяин, могут день за днем повторять, что надо бы сделать то-то. Однако скажите при женщине, что надо бы сделать то-то, — и велик риск, что она это негаданно сделает.
Алиби актрисы[134]
Мистер Мандон Мандевиль, директор театра, быстро шел по коридору за сценой или, вернее сказать, под сценой. Одет он был нарядно и щеголевато, возможно даже чересчур: щеголевато смотрелась бутоньерка у него в петлице, щеголевато сверкали начищенные до блеска ботинки, но лицо его выглядело отнюдь не щеголевато. Рослый мужчина с бычьей шеей и вечно насупленными густыми черными бровями, которые в тот день были насуплены больше обычного. Конечно, человеку его положения ежедневно досаждают сотни забот, больших и малых, старых и новых. Ему не нравилось проходить по коридору, где стояли в беспорядке сложенные декорации старых пантомим, поскольку свою успешную карьеру в этом театре он начал именно с этих популярных пьесок, но после ему пришлось переключиться на серьезные классические драмы, в которые он вложил немалые деньги. Поэтому вид сапфировых ворот из «Синего дворца Синей Бороды» или прислоненных к стене фрагментов заколдованного грота из «Золотисто-оранжевых деревьев», обвитых паутиной и изъеденных мышами, не вызывал в нем блаженного чувства возвращения к простоте, которое все мы ощущаем, когда удается заглянуть в сказочный мир детства. У него не выдалось ни минутки чтобы проронить слезу над впустую потраченными деньгами или помечтать о пасторали детских сказок, поскольку его срочно вызвали разрешить конфликт, причем не застарелый, а возникший совершенно внезапно. Подобные вещи часто случаются в загадочном мире кулис, однако этот скандал был достаточно велик, чтобы отнестись к нему со всей серьезностью.
Мисс Марони, талантливая молодая актриса-итальянка, занятая в важной роли в пьесе, которую предстояло репетировать днем, а играть тем же вечером, в последний момент внезапно и категорически отказалась выходить на сцену. Мистер Мандевиль еще не видел эту несносную даму, а поскольку та заперлась у себя в уборной, то казалось маловероятным, что в ближайшее время увидит. Директор театра был истинным британцем и тотчас объяснил происходящее, пробормотав себе под нос, что все иностранцы — сумасшедшие. Однако мысль о том, что ему выпало счастье жить на единственном нормальном в мире острове, тешила его не больше, чем воспоминания о заколдованном гроте. Все это и многое другое очень его раздражало, однако внимательный наблюдатель мог бы заподозрить, что мистера Мандевиля тревожит нечто куда более серьезное, чем то, что вызывает просто раздражение.
Если рослый и здоровый мужчина может выглядеть изможденным и осунувшимся, то мистер Мандевиль выглядел именно так. Лицо у него было округлое и сытое, но глаза ввалились. Рот дергался, словно он постоянно пытался укусить кончик черных усов, — слишком коротких, чтобы их можно было ухватить. Мистер Мандевиль походил на человека, начавшего принимать наркотики, но даже если и допустить подобное, что-то в его внешности наводило на мысль о том, что не наркотики были причиной его страданий, а наоборот — страдания вынудили его прибегать к наркотикам. Какие бы тайные переживания его ни мучили, их источник, похоже, находился в темном конце длинного коридора, где помещалась дверь в его небольшой кабинет: ведь направляясь в сторону гримерной мисс Марони, он то и дело нервно оглядывался.
Однако дело есть дело, и он прошагал в другой конец коридора, где запертая зеленая дверь мисс Марони бросала вызов всему миру. Перед ней уже стояла группка актеров и других служителей театра, озабоченно переговаривавшихся, как могло показаться со стороны, о том, не прибегнуть ли к помощи тарана. Среди собравшихся находился, по крайней мере, один человек, достаточно известный публике. Его фотографии красовались во многих домах на каминных полках, а его автографы украшали множество альбомов. Ведь хотя Норман Найт играл роли героев-любовников в театре, который по-прежнему считался несколько провинциальным и старомодным, состоя в нем первым актером второго плана, этого человека, безусловно ждали сценические высоты и громкие триумфы. Найт был красивый мужчина с вытянутым раздвоенным подбородком и ниспадавшими на лоб белокурыми волосами, что придавало ему отдаленное сходство с Нероном и не совсем соотносилось с резкими и порывистыми движениями. В группе также состоял Ральф Рэндалл, характерный актер в годах с веселым продолговатым лицом, синим от частого бритья и в пятнах от сценического грима. Оставался еще один актер второго плана, выступавший в исчезающем амплуа наперсника, по имени Обри Вернон, смуглый кудрявый юноша с орлиным профилем.
Среди прочих была горничная или костюмерша жены мистера Мандевиля, очень грозная с виду дама с гладко причесанными рыжими волосами и суровым лицом. Чуть поодаль стояла и жена, тихая женщина с бледным, несколько страдальческим лицом, еще не утратившим своей классической симметрии и строгости, но выглядевшим еще бледнее из-за светлых глаз и почти бесцветных волос, расчесанных на прямой пробор и убранных назад в два простых пучка, как у средневековых мадонн. Не все знали, что в свое время она была известной характерной актрисой, игравшей в пьесах Ибсена и в интеллектуальных драмах. Но ее муж не очень-то ценил «проблемные пьесы», в тот момент его куда больше занимала проблема, как вытащить актрису-итальянку из запертой гримерки — по-новому показать фокус с исчезающей женщиной.
— Она еще не вышла? — спросил он, обратившись скорее к горничной, нежели к супруге.
— Нет, сэр, — мрачно ответила женщина, известная как миссис Сэндс.
— Мы начинаем беспокоиться, — сказал пожилой Рэндалл. — Она была какая-то совсем неуравновешенная, и мы боимся, как бы она с собой чего не сотворила.
— Вот черт! — по-простецки выругался Мандевиль. — Реклама — вещь хорошая, но такой рекламы нам не нужно. Есть у нее подруги или друзья? Хоть кто-нибудь, кто мог бы на нее повлиять?
— Джервис считает, что единственный, кто сможет с ней справиться — это ее духовник, который живет за углом, — ответил Рэндалл. — А чтобы она не удавилась на одежной вешалке, я решил, что за ним лучше послать. К нему отправился Джервис… А вот, собственно, и они.
В конце проходящего под сценой коридора появились еще две фигуры. Одна принадлежала Эштону Джервису, добродушному человеку, обычно игравшему злодеев, но в тот вечер уступившему эту почетную миссию курчавому юноше с орлиным носом. Другая, низенькая и округлая, одетая в черное — отцу Брауну, священнику из церкви за углом.
Отец Браун, похоже, воспринимал происходящее совершенно естественно и даже обыденно, словно его вызвали разобраться в странном поведении прихожанки вне зависимости от того, считали ее паршивой овцой или лишь заблудшей овечкой. Однако казалось, что он скептически относится к намекам на самоубийство.
— Полагаю, у нее была причина, чтобы так разозлиться, — сказал он. — Кто-нибудь знает, что именно произошло?
— Думаю, ее не устроила роль, — предположил пожилой актер.
— Их никогда ничего не устраивает, — проворчал мистер Мандевиль. — А я думал, что моя жена проследила за распределением ролей.
— Могу лишь сказать, — довольно усталым тоном ответила миссис Мандевиль, — что я отдала ей, на мой взгляд, лучшую роль. Это же то, к чему стремятся бредящие театром молодые женщины, разве нет? Сыграть красивую юную героиню и выйти замуж за молодого красавца под шквал букетов и гром аплодисментов с галерки. Актрисы моего возраста, естественно, должны уйти на второй план и играть респектабельных матрон, чего я безукоризненно и держалась.
— Сейчас будет чертовски неудобно на ходу менять роли, — заметил Рэндалл.
— Об этом и речи быть не может, — твердо заявил Норман Найт. — Ведь я едва ли мог бы сыграть… Но, впрочем, сейчас уже слишком поздно.
Отец Браун протиснулся вперед и стоял, прислушиваясь, у запертой двери.
— Ничего не слышно? — нетерпеливо спросил директор театра и добавил, понизив голос: — Как вы думаете, она могла наложить на себя руки?
— Кое-какие звуки есть, — спокойно ответил отец Браун. — Судя по ним, я склонен полагать, что она бьет окна или зеркала, возможно, ногами. Нет, не думаю, что есть опасность того, что она покончит с собой. Битье зеркал ногами — очень необычный пролог к самоубийству. Будь она немкой, уединившейся с целью поразмыслить о метафизике и мировой скорби, я бы всецело был за то, чтобы взломать дверь. А эти итальянцы так легко и просто не умирают, они уж никак не склонны кончать с собой в порыве ярости. Кого-нибудь прикончить — возможно… да, вероятно… Следовало бы принять меры предосторожности на тот случай, если она внезапно выскочит из-за двери.
— Значит, вы против того, чтобы ломать дверь? — спросил Мандевиль.
— Против, если вы хотите, чтобы актриса у вас играла, — ответил отец Браун. — Если вы вскроете дверь, она устроит скандал и уйдет из театра. А если вы оставите ее в покое, она, скорее всего, выйдет, пусть даже из чистого любопытства. На вашем месте я бы оставил кого-нибудь покараулить у двери, а сам выждал час-другой.
— В таком случае, — сказал Мандевиль, — мы можем начать репетировать лишь те сцены, где она не занята. Моя жена распорядится насчет необходимого реквизита и декораций. В конце концов, главное происходит в четвертом акте. Начинаем немедленно.