— Кое-кто решит, что это упражнение весьма нездорового свойства, — неуверенно заметил Грэндисон Чейз.
— Кое-кто решит, — мрачно возразил отец Браун, — что милосердие и кротость тоже суть нездорового свойства. Возможно, так сочтет наш поэт-бунтарь. Однако я не стану об этом спорить, я лишь попытаюсь ответить на ваш вопрос как я обычно занимаюсь своим делом. Некоторые ваши соотечественники оказали мне честь, спросив, как мне удалось воспрепятствовать судебным ошибкам. Что ж, вернитесь на родину и скажите им, что я предотвращаю их действиями нездорового свойства. Однако я уж никак не хочу, чтобы они решили, что при помощи колдовства.
Чейз, задумчиво нахмурившись, продолжал глядеть на священника. Он был слишком умен, чтобы не понять мысль святого отца, и мог бы также сказать, что обладает слишком здравым умом, чтобы эта мысль ему понравилась. У него сложилось впечатление, что он говорит с одним человеком и в то же время с сотней убийц. Что-то страшноватое ощущалось в этой небольшой фигуре, устроившейся, словно гном, у небольшой печки, и в ощущении, что эта круглая голова вмещает в себе целую вселенную жуткого безумия и воображаемых несправедливостей. Казалось, что в мрачной пустоте за его спиной теснились огромные темные фигуры, призраки знаменитых преступников, сдерживаемых магическим кругом красноватой печки, но готовых разорвать своего хозяина на куски.
— Боюсь, что они все-таки нездорового свойства, — признался американец. — И совсем не уверен, что едва ли не столь нездорового, как колдовство. Но, как бы там ни было, нужно сказать одно: все это наверняка интересно. — Чуть подумав, Чейз добавил: — Не знаю, вышел бы из вас удачливый преступник, но прекрасный писатель — несомненно.
— Я сталкиваюсь только с реальными событиями, — ответил отец Браун. — Однако иногда труднее выдумать что-то реальное, нежели вымышленное.
— В особенности, — добавил Чейз, — если речь идет о громких преступлениях.
— Куда тяжелее придумать мелкое преступление, нежели громкое, — возразил священник.
— Не совсем вас понимаю, — замялся Чейз.
— Я веду речь о банальных и распространенных преступлениях вроде кражи драгоценностей, — пояснил отец Браун. — К примеру, дела о похищении изумрудного ожерелья, рубина Меру или искусственных золотых рыбок. Трудность этих дел в том, что нужно ограничить свое мышление. Заносчивые аферисты-интеллектуалы, рассуждающие о высоких материях, не совершают таких явных проступков. Я был уверен, что Пророк не украл рубин, а Граф не стащил золотых рыбок, хотя человек вроде Бэнкса легко мог стянуть изумруды. Для них драгоценный камень — лишь кусок стекла, а смотреть сквозь стекло они умеют. А для маленьких людей, обывателей он — меновая денежная ценность.
Для таких дел нужен ограниченный ум. Сузить мышление ужасно трудно, так же, как и навести резкость в постоянно рыскающем объективе фотоаппарата. Но кое-какие вещи помогают, бросая свет на тайну. Например, ограниченным умом всегда обладает тот, кто хвастает, что «вывел на чистую воду» лжечародеев и псевдознахарей. Этот субъект из тех, кто «насквозь видит» бродяг и подлавливает их на вранье. Смею заметить, что иногда это довольно неприятная обязанность и почти всегда — необычайно низменное удовольствие. Когда я осознал, что такое ограниченный ум, то понял, где его искать. В человеке, который пытался разоблачить Пророка — именно он украл рубин. В том, кто насмехался над мистическими фантазиями его сестры — именно он стащил изумруды. Такие люди всегда падки на драгоценные побрякушки, они никогда не поднимутся, подобно аферистам-интеллектуалам, до презрения к ним. Преступники с узким мышлением всегда абсолютно заурядны. И становятся преступниками в силу своей совершенной заурядности.
Однако на то, чтобы сделаться столь топорным субъектом, уходит масса времени. Чтобы стать заурядным, требуется незаурядное воображение. Жаждать сущую безделицу с той же страстью, как все блага земные. Но получиться может… Можно вплотную к этому приблизиться. Начните думать, что вы — жадный ребенок, мечтайте, как бы вы могли украсть в лавке конфету, какую именно конфету вам хотелось бы украсть… Затем отбросьте детскую поэтику, выключите волшебный свет, озарявший кондитерскую, представьте, что вы прекрасно знаете мир и меновую стоимость конфет… Сожмите ум, как фокус объектива… Конфета обретает форму, становится все яснее и четче… И внезапно — вот оно!
Отец Браун говорил так, словно его осенило видение. Грэндисон Чейз все так же хмурил лоб, зачарованно глядя на священника. Нужно признаться, что в какой-то момент на его озадаченном лице мелькнула тревога. Казалось, что потрясение от первой странной исповеди святого отца еще не улеглось, словно в комнате продолжали рокотать отголоски грома. В глубине души он твердил себе, что ошибка обусловлена мимолетным помутнением рассудка. Что отец Браун, конечно, не может быть чудовищем и жестоким убийцей, каким Чейз всего лишь на мгновение его представил. Но все ли в порядке с этим человеком, который так спокойно рассуждал о том, что он убийца? Возможно ли, что священник немного не в себе?
— Не кажется ли вам, — вдруг спросил он, — что ваши утверждения о попытках влезть в шкуру преступника могут сделать человека снисходительным к преступлениям?
Отец Браун сел прямо и отрывисто заговорил:
— Я знаю, что все обстоит как раз наоборот. Это решает проблему греха и времени его совершения. И дает возможность покаяться заранее.
В воздухе повисло молчание. Американец смотрел на высокую крутую крышу, нависавшую над доброй половиной дворика. Хозяин, не шевелясь, глядел на огонь. Снова раздался голос священника, но звучал он иначе, как будто откуда-то снизу.
— Есть два способа отвратить дьявола, — произнес он, — и разница между ними являет собой глубочайшее противоречие в современной религии. Первый — ужасаться ему, потому что он далеко. Второй — потому что он близко. Ни одна добродетель и ни один порок так друг от друга не далеки, как эти две стези.
Ему не ответили, и он продолжал так же веско, будто ронял слова, как капли расплавленного свинца:
— Вы можете считать преступление ужасным, потому что никогда бы не смогли его совершить. Я называю его ужасным, потому что смог бы. Вы думаете о нем, как об извержении Везувия, однако оно не так ужасно, как если бы загорелся этот дом. Если бы здесь внезапно появился преступник…
— Если бы тут внезапно появился преступник, — с улыбкой сказал Чейз, — то вы, по-моему, были бы с ним чрезмерно снисходительны. Вы бы наверняка начали ему говорить, что вы сами преступник, и объяснять, что для него совершенно естественно обчистить карманы отца или перерезать глотку матери. Откровенно говоря, это нелогично. Думаю, куда логичнее заявить, что ни один преступник никогда не исправится. Достаточно легко теоретизировать и строить гипотезы, но ведь все мы знаем, что говорим на ветер. Сидя в милом и уютном доме мсье Дюрока, уверенные в своей добропорядочности и прочем, мы театрально щекочем себе нервы разговорами о ворах, убийцах и загадках их душ. Однако те, кому приходится иметь дело с настоящими ворами и убийцами, вынуждены обращаться с ними совершенно по-другому. Мы в полной безопасности сидим у огня и знаем, что дом не горит. Мы знаем, что здесь нет преступников.
И тут мсье Дюрок, которого упомянул американец, медленно поднялся от так называемого огня, и его огромная тень, казалось, заслонила все вокруг, став темнее даже ночного неба у них над головами.
— Здесь есть преступник, — проговорил он, — и это я. Я — Фламбо, и за мной по-прежнему охотится полиция обоих полушарий.
Американец продолжал смотреть на него застывшим сверкающим взглядом, не в силах ни шевельнуться, ни выговорить хоть слово.
— В моем признании нет ничего мистического, метафорического или искупительного, — продолжал Фламбо. — Двадцать лет я крал вот этими руками, двадцать лет я бегал от полиции вот этими ногами. Надеюсь, вы признаете, что мои деяния были осмысленными. Надеюсь, вы признаете, что судившие и ловившие меня действительно боролись с преступниками. Думаете, я не знаю, как они хулили и осуждали преступников? Разве я не слушал проповеди праведников и не видел холодных глаз уважаемых граждан? Разве меня не поучали и не наставляли высоким и пафосным слогом? Разве не спрашивали, как можно кому-то так низко пасть, не говорили, что ни один достойный человек и помыслить не может о том, чтобы погрузиться в такую бездну порока? Вы думаете, все эти речи вызывали у меня что-то кроме смеха? Только мой друг сообщил мне, что знает, почему я краду. И с того дня я не украл ни гроша.
Отец Браун протестующе поднял руку, а Грэндисон Чейз с присвистом выдохнул.
— Я сказал вам истинную правду, — проговорил Фламбо, — и теперь вам решать, выдать меня полиции или нет.
Воцарилось глубокое молчание, нарушаемое лишь негромким смехом детей Фламбо из высокого темного дома да еще чавканьем и хрюканьем свиней из скрытого в сумерках хлева. Его прервал громкий звенящий голос с нотками обиды. Сказанное Чейзом могло бы удивить тех, кому незнаком сентиментальный американский дух, и то, сколь близок он, несмотря на кажущийся очевидным контраст, испанскому рыцарству.
— Мсье Дюрок, — довольно натянуто начал американец, — надеюсь, за весьма продолжительное время мы успели с вами подружиться, и мне было бы весьма обидно предположить, что вы считаете меня способным на подобный поступок, пока я пользовался вашим гостеприимством и расположением вашего семейства лишь потому, что вы изволили по своей воле посвятить меня в некоторые детали вашей биографии. А когда вы заговорили в защиту своего друга… Увольте, сэр. Не могу представить, что в подобных обстоятельствах один джентльмен может донести на другого. Куда лучше стать грязным сикофантом и торговать людской кровью. В данном случае!.. Могли бы вы представить себе такого Иуду?
— Я мог бы попытаться, — произнес отец Браун.