— А что в таком случае ему остается?
— Выбрать время, когда все будут смотреть в другую сторону, — объяснил священник. — Человека задушили близ Эпсомского ипподрома. Случись это, когда трибуны пусты, кто-нибудь мог бы видеть убийство — бродяга из-под забора, шофер с холмов. Однако никто не увидит его, когда трибуны полны, когда все кричат, когда фаворит приходит к финишу первым — или не приходит. Задушить жертву шарфом, бросить тело за дверь — дело мгновений. И ровно то же, — продолжал он, поворачиваясь к Фламбо, — произошло с несчастным у эстрады. Его бросили в дыру (которая была выпилена специально), когда великий тенор брал верхнее до или великий скрипач играл виртуозный пассаж. И там-то был нанесен смертельный удар. Этот трюк Ниггер Нед позаимствовал у божества гонгов.
— Кстати, Мальволи… — начал лорд.
— Мальволи совершенно ни при чем, — сообщил священник. — Быть может, с ним и впрямь приехали несколько соотечественников, однако наши добрые друзья — не итальянцы. Они — мулаты, квартероны, октороны самых разных оттенков, но боюсь, для нас, англичан, все грязные и смуглые иностранцы на одно лицо. Кроме того, — продолжал священник с улыбкой, — англичане не желают видеть разницы между заповедями моей религии и тем, чему учит вуду.
К тому времени, как друзья вновь оказались в Сивуде, весенний сезон уже усеял пляжи семействами и купальными фургонами[94], бродячими проповедниками и чернокожими менестрелями. Охота на тайное общество еще продолжалась — с прежним размахом, но без особого успеха. Почти все убийцы канули в неизвестность вместе со своими секретами. Молодого человека из гостиницы выбросило на берег волнами, словно груду водорослей; его правый глаз был мирно закрыт, а левый, широко открытый, блестел под луной, как стекло. Ниггера Неда нагнали в двух милях от города; он убил трех полицейских левым кулаком и сбежал от ошеломленного четвертого. Газеты подняли неслыханный шум, и в следующие месяц-два у Британской империи была одна главная цель: не дать чернокожему льву скрыться на пароходе. Людей, хоть отдаленно схожих с ним телосложением, заставляли перед посадкой на корабль тереть лицо щеткой, чтобы он не сбежал загримированным. Каждого негра в стране взяли на заметку и заставили регулярно отмечаться в полиции; капитан любого уходящего судна скорее взял бы на борт василиска, чем африканца. Ибо люди узнали, как ужасна сила тайного общества, и к апрелю, когда отец Браун и Фламбо вновь попали на Сивудский променад, Англия страшилась «черного человека» не меньше, чем когда-то Шотландия[95].
— Наверное, он все еще в Англии, — заметил Фламбо, — и затаился. Если бы он просто набелил лицо, его бы поймали в порту.
— Понимаете, он очень умен, — виновато проговорил отец Браун, — так что едва ли набелил лицо.
— Так что он сделал?
— Думаю, — ответил отец Браун, — он начернил лицо.
Фламбо, прислонясь к парапету, рассмеялся и сказал:
— Ах, мой дорогой друг!
Отец Браун, так же прислонясь к парапету, молча указал на загримированных под негров пляжных певцов.
Салат полковника Крэя[96]
Отец Браун шел домой, отслужив раннюю мессу. Медленно испарялся туман; начиналось странное белое утро, когда самый свет кажется невиданным и новым. Редкие деревья становились все четче, словно их нарисовали серым мелком, а теперь обводили углем. Впереди зубчатой стеною возникли дома предместья и тоже становились четче, пока священник не различил те, чьих хозяев он знал сам или понаслышке. Двери и окна были закрыты, здесь никто не встал бы так рано, тем более — к мессе; но когда отец Браун проходил мимо красивого особняка с верандой и садом, он услышал удивительные звуки и остановился. Кто-то стрелял из пистолета, револьвера или карабина; однако удивительным было не это, а то, что выстрелам вторили звуки послабее. Священник насчитал их шесть, принял за эхо и тут же отказался от этой мысли, ибо они ничуть не походили на самый звук. Они вообще ни на что не походили, и священник растерянно перебирал в уме фырканье сифона, подавленный смешок и какой-то из неисчислимых звуков, издаваемых животными. Все было не то.
Отец Браун состоял из двух людей. Один, прилежный, как первый ученик, скромный, как подснежник, и точный, как часы, тихо и неуклонно выполнял свои смиренные обязанности. Другой, мудрец и созерцатель, был много сложней и много проще. Мы позволим себе назвать его свободомыслящим в единственно разумном смысле этого слова: он задавал себе все вопросы, до которых додумался, и отвечал на те из них, на какие мог ответить. Это шло само собой, как работа сердца или легких; однако он не позволял размышлениям вывести его за пределы долга. Сейчас он оказался на распутье. Он уговаривал себя, что незачем лезть не в свое дело, и в то же время перебирал десятки домыслов и сомнений. Когда серое небо стало серебристым, он увидел, что стоит у дома, принадлежащего майору Пэтнему, служившему прежде в Индии, и вспомнил, что выстрелы нередко вызывают последствия, до которых ему есть дело. Он повернулся, вошел в калитку и направился к дому.
На полдороге, в стороне, стоял невысокий навес (как выяснилось позже, там были мусорные ящики). Рядом с ним появилась серая тень и, в свою очередь, становясь все четче, сгустилась в лысого коренастого человека с багровым лицом, которое обретают те, кто долго и упорно пытается совместить восточный климат с западной неумеренностью. Лицо это окружала неуместным сиянием шляпа из пальмовых листьев; вообще же человек еще не оделся или, если хотите, еще не снял ярко-желтой пижамы в малиновую полоску. По-видимому, он выскочил из дома, и священник не удивился, когда он спросил без церемоний:
— Слышали?
— Слышал, — отвечал отец Браун. — Потому и зашел. Может быть, нужно помочь?
Майор как-то странно поглядел на него и снова спросил:
— Что это, по-вашему?
— Револьвер, — предположил священник. — Только эхо очень странное…
Хозяин смотрел на него, но тут дверь распахнулась, свет ринулся потоком сквозь белый туман, и в сад выбежал еще один человек в пижаме. Он был выше хозяина, стройнее, сильнее, а пижама у него была поскромней — белая с бледно-желтым. Орлиный нос, глубокие глазницы и странное сочетание очень темных волос с рыжеватыми усами свидетельствовали о том, что он и красивей майора; но все это отец Браун разглядел позже. Сейчас он заметил одно — револьвер в его руке.
— Крэй! — воскликнул майор. — Это вы стреляли?
— Я, — ответил темноволосый человек. — Вы бы и сами выстрелили! Покоя не дают, мерзавцы!..
Майор поспешил прервать его.
— Вы не знакомы с полковником Крэем? — спросил он священника. — Он артиллерист.
— Я о нем слышал, — простодушно сказал священник и обратился к Крэю: — Попали?
— Кажется, да, — серьезно ответил Крэй.
— А он что? — спросил майор, почему-то понизив голос.
— Чихнул, — отвечал полковник.
Отец Браун поднял руку, словно хотел хлопнуть себя по лбу, так бывает, когда человек вспомнит чью-то фамилию. Теперь он знал, какой звук и похож, и не похож на фырканье сифона или собаки.
— Кто же это был? — спросил он. — Грабитель?
— Пойдемте в дом, — довольно резко сказал майор Пэтнем.
Даже после того, как майор выключил свет, в доме было светлее, чем в саду, — так бывает очень ранним утром. Отец Браун удивился, что стол накрыт по-праздничному, салфетки в кольцах сверкают белизной и возле каждого прибора стоит шесть причудливых бокалов. В такое время суток можно обнаружить остатки вчерашнего пиршества, но не приготовления к сегодняшнему.
Пока он думал об этом, майор пробежал мимо него и оглядел стол.
— Украли серебро! — крикнул он, тяжело дыша — Рыбные ножи и вилки… Старинный судок… Даже мисочку для сметаны… Теперь я отвечу вам, отец Браун. Да, это грабитель.
— Нет, — упрямо сказал Крэй. — Я знаю, почему лезут в этот дом. Я знаю почему…
Майор похлопал его по плечу, словно больного ребенка, и проговорил:
— Вор, вор. Кому же еще?
Когда неугомонный гость снова понесся к выходу, он тихо прибавил:
— Не знаю, вызывать ли полицию. Мой друг, говоря строго, не имел права стрелять. Понимаете, он долго жил в диких краях и теперь ему что-то мерещится.
Они окунулись снова в утренний свет, чуть потеплевший от солнца, и увидели, что полковник согнулся вдвое, изучая траву газона или гравий дорожки. Майор направился к нему, а священник обошел дом и приблизился к навесу.
Минуты полторы он разглядывал помойку, потом подошел к ней вплотную, поднял крышку и заглянул в ящик. Пыль окутала его, но он замечал все на свете, кроме собственной внешности. Стоял он так, словно ушел в молитву, а когда очнулся, присыпанный прахом, рассеянно побрел прочь.
У калитки он увидел маленькую группу людей, и это рассеяло его печальную озабоченность, как солнце рассеяло туман. В людях не было ничего особенно утешительного, они просто рассмешили его, словно диккенсовские персонажи. Майор оделся, и теперь на нем был пунцовый индийский пояс и клетчатый пиджак. Он пылко спорил с поваром, уроженцем Мальты, чье горестное, изможденное, желтое лицо не совсем удачно сочеталось со снежно-белым колпаком. Повар горевал не зря: майор увлекался кулинарией и, как все любители, знал больше, чем профессионал. Полковник Крэй, все еще в пижаме, ползал по саду, выискивая следы вора, и часто в порыве гнева хлопал ладонью по земле. Увидев его, священник подумал, что «мерещится» — слишком мягкий эвфемизм.
Рядом с поваром стояла женщина, которую священник знал, Одри Уотсон. Майор был ее опекуном, она вела его хозяйство. Судя по переднику и засученным рукавам, сейчас она выступала во второй из своих ролей.
— Вот и прекрасно, — говорила она. — Давно собираюсь выбросить их старомодный судок.
— А мне он нравился, — возражал майор. — Я сам старомоден.