Сергей проговорил уклончиво:
— Разрешите подумать, товарищ командир!
— Думайте, думайте, товарищ Полуяров. Это никогда не вредно. Только мне кажется, что дело ясное. Кстати сказать, охотников ехать учиться много.
За два года действительной службы полк стал для Сергея Полуярова родной семьей. Другой семьи у него и не было. Был когда-то детский дом в далеком городе. Давно по всей советской земле разошлись сводные братья-детдомовцы. Был когда-то зарой на кирпичном заводе. Но и он остался в прошлом. Только редкие встречи с Алексеем Хворостовым напоминали о нем. Придет время демобилизации. Куда поедет он, чем займется? Неужели снова браться за лопату?
И было еще одно, тайное, что звало Сергея Полуярова бросить Москву, уехать в Ленинград или хоть к черту на кулички. Тайное заключалось в том, что в Москве была Третьяковская галерея, Арбат, скамья на Гоголевском бульваре… В Москве была высокая черноглазая девушка с матовым цветом лица и сухим шелестом волос над выпуклым лбом.
И на следующий день Сергей Полуяров явился к командиру батальона:
— Я согласен, товарищ командир. Если примут.
— Примут! Кому тогда и учиться в военных училищах, как не таким, как вы? Происхождение самое пролетарское, рабочий, окончил семилетку, воин примерный. Будешь командиром — это точно!
…Все же в день отъезда в Ленинград Сергей Полуяров не выдержал и после долгих колебаний подошел к телефону-автомату, бросил в узкую прорезь пятиалтынный. Молодой звонкий голос:
— Вас слушают!
— Будьте добры, попросите Нонну.
— Кто спрашивает?
— Один знакомый.
— Кто именно?
— Сергей Полуяров.
— К сожалению, Нонны нет дома.
— Передайте, пожалуйста, ей, что я уезжаю из Москвы.
— Надолго?
— На два года. В Ленинград. Учиться.
— Ах, вот как! — Голос явно обрадовался. — Когда уезжаете?
— Сегодня.
— Хорошо, передам.
— В двенадцать десять ночи.
— Хорошо, хорошо!
— Вагон номер шесть.
— Передам, передам. — И частые, словно обрадованные, гудки.
Нонна вернулась домой в десять вечера. Сели ужинать. И в разговоре, как бы между прочим, Ядвига Аполлинариевна сказала:
— Да, Нонночка, тебе днем звонил этот солдат…
Нонна спросила равнодушно, без всякого интереса:
— И что говорил?
Равнодушно-скучающий вид дочери обманул бдительность Ядвиги Аполлинариевны, и она проговорилась:
— Слава богу, уезжает в Ленинград учиться. На два года.
— Когда уезжает?
Тон, каким задала вопрос Нонна, несколько обеспокоил Ядвигу Аполлинариевну. Видно, не забыла еще дочь солдата.
— Не знаю.
— Неправда, знаешь. Когда уезжает Сергей?
— Как ты со мной разговариваешь! Откуда я могу знать?
— Лжешь!
— Нонна.
— Лжешь! Когда уезжает Сергей?
— Ну, сегодня, сегодня. В двенадцать десять. Какое это имеет значение!
Нонна молча поднялась из-за стола, начала одеваться.
— Ты куда? — испугалась Ядвига Аполлинариевна.
— На вокзал.
— С ума сошла. Ночь на дворе.
— В каком вагоне едет Сергей?
— Не знаю, не знаю, ничего не знаю, — зажала уши Ядвига Аполлинариевна. — Ты просто сумасшедшая!
— Неправда, знаешь. Пойду по всем вагонам, до Ленинграда доеду, а найду.
Ядвига Аполлинариевна набросилась на мужа:
— Владимир Степанович! Что ты сидишь как истукан. Оставь свою газету. Видишь, дочь с ума сошла!
— Не надо было дразнить девку! — И Владимир Степанович ушел к себе, захватив «Вечерку» и недопитый стакан чаю.
— Ну, ты скажешь? — зло смотрела на мать Нонна.
— В шестом вагоне. Я с тобой поеду на вокзал, Нонночка, — жалко заискивала Ядвига Аполлинариевна.
— Никуда ты не поедешь! — И Нонна стремглав помчалась по лестнице.
Было ровно двенадцать, когда запыхавшаяся Нонна вышла на перрон Октябрьского вокзала. У вагонов готового к отправлению поезда суетились пассажиры, провожающие, носильщики. Сергея она увидела сразу. Он стоял у вагона и угрюмо смотрел на огромные освещенные часы с черными метровыми стрелками. Он как будто даже не обрадовался, увидев ее. Только двумя руками взял ее руку и уже не отпускал до отправления.
— На два года?
— Да, на два.
— Сразу же напиши, как приедешь.
— Напишу.
— Я приеду в Ленинград на зимние каникулы. Там у меня тетка.
— Я буду считать каждый день.
— Каждый, каждый? — грустно улыбнулась Нонна.
— Каждый!
Когда раздался сигнал отправления, Нонна обхватила рукой шею Сергея, прижалась губами к его губам.
— Не забудешь?
— Никогда!
Первое письмо пришло дня через четыре. Хорошо, что Ядвига Аполлинариевна сама заглянула в почтовый ящик и обнаружила письмо с обратным ленинградским адресом. Сразу догадалась от кого. К счастью, Нонны не было дома. И разорванное письмо полетело в мусорный ящик.
Возвращаясь по вечерам из консерватории, Нонна первым долгом спрашивала:
— Почта сегодня была?
— Папе несколько писем.
— А из Ленинграда?
— От тети Оли было, — искренне и наивно смотрела Ядвига Аполлинариевна в глаза дочери.
Второе письмо пришло недели через две, и опять когда Нонны не было дома. Его постигла та же участь. Теперь Нонна не спрашивала о почте, но Ядвига Аполлинариевна чувствовала: ждет, страдает. Ей было жаль Нонну, но она знала, что поступает правильно, благоразумно, в интересах дочери. Сама потом будет ее благодарить.
Третье письмо пришло в середине декабря. Ядвига Аполлинариевна вскрыла конверт. Прочла первую фразу: «Нонна! Я пишу тебе в последний раз…»
Ну, и слава богу! Наконец-то понял, что все это бесполезно.
И, действительно, писем из Ленинграда больше не было.
Как человек выбирает дорогу в жизни? Сразу ли становится на верную стезю и, как говорится, с младых ногтей находит свое призвание?
Бывает и так.
Впервые увидит мальчик, как взрослые играют в шахматы, садится сам за клетчатую доску, переставляет игрушечные фигурки (чем не детская игра!) и спустя несколько лет становится шахматным чемпионом мира.
Второй чуть ли не с пеленок начинает решать алгебраические задачи, третий, еще гуляя под столом, усердно дудит в дудочку, четвертый задумчиво водит палочкой по песку… Проходит время — и в мире появляются новые математики, музыканты, художники.
Но бывает, что долгие годы блуждает человек в поисках своего призвания, и не дается оно ему в руки, как сказочная жар-птица.
Когда впервые почувствовал Сергей Полуяров, что военная служба его судьба, жизнь, призвание? В детстве, как и все сверстники в те годы, он любил играть в войну. Оно и понятно. Только недавно отгремели революционные битвы и романтику тачанок, «максимов», рейдов буденновской конницы еще не сдали в музеи. Мальчишки-детдомовцы ходили в разведку, захватывали в плен батьку Махно, громили белых генералов, мечтали стать Чапаевыми и Котовскими.
Прошло детство, а с ним, как возрастная болезнь корь, и любовь к военным играм. Когда настало время срочной службы в Красной Армии, Сергей Полуяров уже не испытывал никакого влечения к военной карьере. Был равнодушен к армии, к духовым оркестрам, шпорам, галифе и скрипучим командирским ремням. Без сердечного волнения слушал он на вокзальном перроне песни провожавших о том, что от самой тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней, что разум дал нам стальные руки-крылья и вместо сердца пламенный мотор, о боевых ночах Спасска и волочаевских днях. Как вынужденную необходимость принял армейские уставы, наставления, порядки и правила. Он строго подчинялся дисциплине, когда их, наголо остриженных, в необмятых короткополых шинелях и грубых сапогах гоняли на плацу в старых казармах на Садовой.
Два года срочной службы в стрелковом полку не пробудили в душе Сергея особой любви к военной службе. Служил исправно, был на хорошем счету: дисциплинированный, исполнительный, толковый боец.
Даже предложение командира батальона поехать учиться в Ленинград воспринял без энтузиазма. Умом, а не сердцем. Когда писал рапорт на имя командира полка: «Прошу откомандировать меня на учебу в Ленинградское Краснознаменное пехотное училище», положа руку на сердце, не мог сказать, что нашел наконец свой путь в жизни.
И все же пришел день, когда он почувствовал: военная служба — его призвание, его судьба! Однажды в ленинской комнате курсант Сергей Полуяров наткнулся на старый приказ о первом выпуске из училища — тогда еще школы — командиров Красной Армии. Начал читать без всякого интереса, просто было свободное время. Но с каждой фразой приказ все больше заинтересовывал Сергея. Своей простотой, революционным пафосом, силой правоты и убежденности он захватил Сергея. Стремительным ветром скачущей буденновской конницы, дробным стуком пулеметных тачанок, грозными криками «ура» на кронштадтском льду, жгучим азартом Перекопа пахнуло на Сергея от простых, порой корявых и, может быть, не всегда грамотных, но яростных и одержимых слов:
«Сегодня приказом Революционного Военного совета Республики 66 курсантов будут удостоены звания красных кадровых командиров Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Тяжел трехлетний путь учебы и труда. Созданная под неумолчный гул белогвардейских восстаний школа не раз кровью своих сынов-курсантов доказывала преданность власти Советов. Много раз курсанты школы шли на бесчисленные фронты врагов пролетарской революции и являли собою пример доблести и коммунистической стойкости. Влившаяся в 1920 г. и ныне выпускаемая группа курсантов много раз не досчитывалась своих товарищей, и неполные ряды возвращающихся с фронтов молча говорили о величественном подвиге — смерти героев — красных бойцов.
И участие первого выпуска красных командиров 1-й пехотной школы в жестоких схватках с предателями и иудами рабочих и крестьян, уверен, послужило лучшим прочным фундаментом в деле воспитания и обучения революционеров-воинов, вожаков, вооруженных отрядов пролетариата. Трехлетняя учеба прерывалась не только битвами, но и рядом тягчайших экономических лишений и невзгод, отражающих хозяйственную разруху нашей Республики.