Мелочи, мелочи! То, мимо чего прошла бы любая другая женщина, просто не заметила бы, Нонна все подмечало, запоминала, использовала как новый материал для разгорающейся ненависти к мужу.
Яков Макарович чувствовал, как меняется отношение к нему Нонны, какими холодными и враждебными становятся ее глаза, брезгливой и насмешливой улыбка. И терялся в догадках. Взвешивал все свои слова, поступки, старался найти причину такой перемены. Что нервирует, сердит Нонну, что восстанавливает против него? И не находил ответа. Единственное, на что надеялся, — на время. Авось обойдется, уладится.
При той жизненной ситуации, которая сложилась в семье Душенковых, нужен был малый толчок, последняя капля, чтобы взорвался горючий материал, накапливавшийся ежедневно, ежечасно, и все полетело вверх тормашками.
Такой час пришел.
Как-то днем, вернувшись из консерватории, Нонна застала дома мужа. В фуражке, сдвинутой на затылок, с потным озабоченным лицом, Яков сидел за письменным столом, рылся в бумагах. На жену глянул мельком, даже с досадой.
Неожиданное выражение досады на встревоженном потном лице мужа и то, что Яков в рабочее время оказался дома, и даже то, что он, твердо соблюдавший порядок, не оставил фуражку в передней на вешалке, как полагалось по раз и навсегда заведенному порядку, — все говорило: что-то произошло. Особенно Нонну поразила сдвинутая на затылок фуражка, открывавшая белый, не тронутый загаром покатый лоб с начинающимися языками залысин, на которых мелко поблескивал пот. Таким взволнованным она мужа еще не видела. На полу перед письменным столом лежала развернутая газета, куда Яков бросал в мелкие клочки изорванные письма.
— Что случилось? — неприязненно, как теперь стало обычным, спросила Нонна.
Яков Макарович повернул к жене озабоченное лицо.
— Большая неприятность, Нонночка! Очень! — И по тону Якова нетрудно было догадаться, что неприятность действительно серьезная.
— Что такое?
— Понимаешь… только прошу никому ни слова, — предупредил Яков Макарович. — Час назад мне позвонили и попросили рассказать все, что я знаю об Афанасьеве.
— О Петре Николаевиче? Ну и что? — Нонна не понимала, почему эта просьба привела мужа в полное расстройство.
— В наше время такая просьба совсем не пустяк. Понимаешь…
— Не понимаю! — перебила Нонна. — Ты хорошо знаешь Петра Николаевича. Он твой друг. Вот и расскажи!
— Не так просто, как ты думаешь…
— Какое это имеет отношение к Петру Николаевичу?
— Имеет, все теперь имеет… — Яков снова начал рвать письма. — Если заинтересовались Петром, то не исключено, что и его…
Нонна все поняла. Подспудная, накапливавшаяся неприязнь к мужу рвалась наружу. Спросила со зловещей сдержанностью:
— Что же ты собираешься делать? Ведь он твой друг!
— Конечно, я не отрекаюсь. Друг. Но что я могу сделать?..
— Как что! Может быть, ты решил сам написать донос на Петра Николаевича. Очень просто. Нет фактов, их можно сочинить.
— Нонна, зачем ты так оскорбляешь меня? Доносов я никогда не писал и писать не собираюсь.
— А что же ты делаешь?
— Здесь валяются старые письма Петра, фотографии, — смутился Яков. — Они никому не нужны. Петру помочь не смогут. А нам… тебе…
— Обо мне не беспокойся. Я не Понтий Пилат, чтобы умывать руки.
Яков Макарович встал, рукавом стер пот со лба:
— Не знаю, Понтий ли я Пилат или нет, но Дон-Кихотом быть не собираюсь.
— Ах, какие слова! Только не пойму, как ты, человек мужественный, орденоносец, дравшийся с врагами, сейчас уходишь в кусты, даже не пытаешься узнать, что с товарищем, в чем его обвиняют?
— Испания и Халхин-Гол — другое дело. Там были фашисты, самураи. А здесь! Против кого я буду воевать здесь? Я доверяю нашим органам… И разве поможет Петру, если я буду хранить его старые письма и фотографии? Не поможет! А вот твою жизнь я могу испортить.
— Мою жизнь ты уже испортил!
В первый раз Нонна увидела, как побледнел Яков Макарович. Она даже не знала, что атласно-выбритое розоватое лицо мужа может быть таким землисто-бледным.
— Что ты говоришь, Нонна! Ради бога! Чем я испортил твою жизнь? Почему ты так на меня смотришь?
— Никогда не видела тебя таким жалким. Оказывается, в довершение всего ты еще и трус!
— Если что-нибудь случится со мной, в каком положении окажешься ты? Даже страшно подумать!
Нонна посмотрела на Якова. Теперь не только лицо, даже глаза у него были белыми. Выбежала на кухню. Все в этой квартире было ей омерзительно. Ни к чему не хотелось прикасаться.
Хлопнула дверь. Яков впервые ушел, не попрощавшись. Нонна вошла в комнату. На письменном столе мужа, где всегда царил образцовый, на сто лет вперед установленный порядок, где каждая ручка, карандаш, пепельница, пресс-папье знали свое раз и навсегда определенное место, теперь был полный ералаш. Нонне сразу бросилась в глаза пустая рамка. Еще сегодня утром в ней находилась фотография. Яков Душенков и Петр Афанасьев стояли в обнимку на фоне полуразрушенного здания. На обороте фотографии пометка, сделанная рукой Якова: «11-я Интернациональная бригада, Гвадалахарский фронт». Теперь фотографии не было.
Вся накопившаяся за эти дни в душе Нонны боль подступила к горлу. Что делать? Сложить вещи и уйти? Но тогда Яков по-своему истолкует ее неожиданный уход. Подумает, что она тоже испугалась и, спасая свою шкуру, бежала, когда мужу грозит опасность. Чтобы Яков не подумал, что и она может предать друга, оставить в беде, оказаться трусливой тварью, Нонна подошла к телефону. Рывком подняла трубку, набрала номер служебного телефона Петра Николаевича Афанасьева. Густой, всю трубку заполнивший бас:
— Афанасьев!
— Здравствуйте, Петр Николаевич! Вас беспокоит Нонна Владимировна.
— А, добрый день, добрый день, голубушка. Рад слышать ваш голосок.
— Петр Николаевич! Простите, что отрываю вас от дела. Вероятно, по телефону не следует говорить, но…
Замолчала. Задохнулась.
— Я слушаю вас, Нонна Владимировна. — В голосе Афанасьева зазвучало беспокойство. — Что стряслось?
— Только что́ домой приходил Яков и уничтожил все ваши письма и фотографии. Сказал, что ему предложили рассказать все, что он о вас знает. Яков страшно напуган… Вы слушаете меня, Петр Николаевич?
Трубка молчала.
— Петр Николаевич! Вы слушаете?
— Да, да, я слушаю, Нонна Владимировна. Благодарю за доброе ко мне отношение. Жалею, что невольно явился причиной ваших волнений. Ничего страшного со мной не стряслось. Ваш муж…
— У меня нет больше мужа.
— Не понимаю!
— Я сейчас уезжаю к родным. С ним все кончено.
— Не спешите, Нонна! Подумайте!
— Я уже подумала.
— Ой ли! Не сгоряча решили?
— Не сгоряча. И не сегодня решила. Сегодня только последняя капля.
Петр Николаевич молчал. Тихо шумела и потрескивала мембрана. Заговорил с отдышкой:
— Что я могу сказать? Вам видней. А в связи с вашим сообщением доложу по секрету. Вероятно, на днях получу новое назначение — посылают командовать дивизией в Белорусский военный округ. Так что Яков несколько поторопился уничтожать письма и фотографии. Впрочем, пожалуй, и к лучшему — ясней все стало.
— Я рада за вас, Петр Николаевич.
— Благодарствую. А вот насчет мужа вы не горячитесь. Вообще-то он человек неплохой и честный. Да и вас любит по-настоящему.
— Вы так не думаете, Петр Николаевич!
— До сегодняшнего дня так думал. А сейчас… Вот и не знаю, что теперь думать. Страшная вещь страх. Даже честного человека может с панталыку сбить. Во всяком случае, надеюсь, что мы с вами останемся друзьями. Не так ли? И если что — к вашим услугам. Как друг! Хорошо? Договорились?
— Договорились, Петр Николаевич. Спасибо!
Глава третья«МОЖЕ, В МАЕ, МОЖЕ, В ГРУДНИ…»
Как в воду смотрела прозорливая Ядвига Аполлинариевна Никольская!
После окончания Ленинградского Краснознаменного пехотного училища имени С. М. Кирова лейтенант Сергей Полуяров получил назначение на должность командира взвода в дивизию, расквартированную на Востоке, у черта на куличках.
Пять суток ехал Сергей Полуяров до Читы, потом еще километров двести трясся в кузове полуторки. И приехал. Ничего не скажешь: симпатичный уголок земли. Летом жара, как в плавильной печи, рыжая бесплодная пустыня, песчаные бури, слепящие глаза, выхолащивающие душу. Зимой и того хуже: морозы, рвущие землю, как аммонал, лютые, сдирающие кожу с лица ветры, снег колючий, как битое стекло.
Далекий гарнизон…
Все было так, как и предугадала Ядвига Аполлинариевна. Женам командиров приходилось самим носить воду, таскать из сараев уголь для отопления, бегать на склад за сухим пайком: пшеном, сахаром, макаронами, мясными и рыбными консервами. Ни театров, ни музеев, ни теплых уборных. И консерватории тоже не было. Не было даже обыкновенного рояля. В полковом клубе стояло истерзанное пианино с облупившимися клавишами, словно их изгрызли в мучительном экстазе любители музыки. Раз в неделю шли виденные-перевиденные кинокартины: «Веселые ребята», «Чапаев», «Закройщик из Торжка»… Три раза в год — на Октябрьские праздники, 23 февраля и в день Первого мая — устраивались концерты художественной самодеятельности. Раз в месяц заезжие пропагандисты из политотдела дивизии выступали с лекциями.
Женщины… Три официантки военторговской столовой, особы опытные, рассчитывающие при хроническом дефиците женского пола подхватить в мужья по меньшей мере комбата, две судомойки, повар, насквозь пропахшая вчерашним борщом, да несколько прачек. Вот и вся женская часть гарнизона, не считая жен старшего комсостава: командиры взводов и рот, как правило, ходили холостяками. А до ближайшего населенного пункта — восемьдесят километров!
Молодые командиры — взводные и ротные — жили в общежитии. Громко сказано — жили! Приходили только ночевать. Остальное время суток — от подъема до отбоя — проводили в казармах, на полигонах, на стрельбищах. Да и зачем им свободное время? Куда его девать? И ком