голову — и ее срежет стремительная полость крыла.
Вот и сейчас в светлом чистом небе этот занудливый моторный гул. Часто и сердито захлопали зенитки. Белые облачка разрывов вспыхивали и расплывались в вышине. Немцы бомбили железнодорожную станцию. Было видно, как от самолетов отделяются продолговатые палочки, переворачиваются в воздухе и исчезают, устремившись к земле. Через несколько секунд доносился тупой удар.
Площадь и улицы опустели: все поспешили в укрытия, в бомбоубежища. Только у входа в парк на виду стоял милиционер, прикрыв ладонью глаза от солнца, наблюдал за самолетами, пикирующими на товарную станцию. Строго, размеренно шли они гуськом по прямой, потом передний устремлялся вниз, сбрасывал бомбу. Вслед за ним такую же операцию проделывал второй, третий… Точно, аккуратно, как на учениях.
— Что, паразиты, делают! — негодуя, сплюнул милиционер и машинально потянулся к свистку.
Когда окончился налет, Полуяров пошел в гостиницу обедать. Ресторан при гостинице помещался на втором этаже в длинном, с низким потолком и довольно запущенном зале. Официантки еще только накрывали столики. В обычную процедуру сервировки они внесли новый элемент: возле каждого прибора ставили четвертинку водки.
— Богато живете! — одобрил Полуяров такое «хлебосольство».
Маленькая черненькая и, как мышка, проворная официантка словоохотливо объяснила: местный ликеро-водочный завод не успел эвакуировать готовую продукцию, и теперь ее реализуют во всех общепитовских точках города.
— Не оставлять же немцам, — резонно заключила официантка. О немцах упомянула так, словно вопрос о сдаче города противнику уже решен окончательно.
Обедающих собралось немного, и все они, как видно, проживали в гостинице. Трое военных в летнем хлопчатобумажном обмундировании, уже испытавшем превратности фронтовой жизни. Пожилая дама в черном с испуганным, заплаканным лицом. Как рассказала все та же общительная официантка, дама в черном — генеральша, ожидающая своего мужа из-под Харькова, который должен отвезти ее к родным не то в Мичуринск, не то в Липецк. В дальнем углу обосновалась немолодая пара, у которой, несмотря на тревожную прифронтовую обстановку, по всем признакам наклевывался роман. Он сидел, масляно поблескивая осоловевшими от водки глазами, она, в массивных серьгах и чернобурке на толстых плечах, смеялась басом.
За соседним с Полуяровым столиком обедали трое мужчин и одна женщина. Кроме положенных четвертинок на их столике, заставленном закусками, возвышались сереброгорлые бутылки «Советского шампанского». Главным в этой компании, как видно, был пожилой мужчина, упитанный, с одутловатым, как дыня, несвежим лицом, в золотых «профессорских» очках. На продолговатой его голове белесые волосы зачесаны с большим искусством от правого уха к левому. Волос сохранилась самая малость, и лежали они редко, как зубцы гребенки, в один ряд. Сквозь волосы, как осеннее небо через поредевшую листву, просвечивала немощная плешь.
По левую руку от него сидела женщина, с лицом, выдававшим безнадежную попытку скрыть приближающуюся старость. Жалкие кудряшки провинциального перманента игривились над морщинистым лбом. В профиль женщина до странности была похожа на императора Павла Первого. Бывает же такая игра природы! Сквозь чулки выглядывавших из-под столика ног были видны ее рыхлые, в узлах вен икры. Женщина все время курила, далеко в сторону отставляя худую руку с папиросой, зажатой между указательным и средним пальцами.
Напротив женщины сутуло навалился на столик старик, с обсосанными, словно желтком измазанными, усами и отвислым носом меланхолика. Он чаще других прикладывался к рюмке, морщась и вздыхая, и нос его свисал все ниже. Не чувствовалось, чтобы возлияния бодряще действовали на его душу и плоть.
Четвертый участник трапезы сидел спиной к Полуярову. Был виден только его узкий, сжатый с боков череп, поросший рыжеватыми, чем-то смазанными волосами, да подбритый, как у оскольских женихов, твердый и плоский кирпич затылка.
Компания тихо беседовала, так тихо, что сразу становилось ясно: их разговор не предназначался для посторонних ушей. Время от времени одутловатый поднимал плешивую голову-дыню и настороженным взглядом обводил ресторанный зал.
Заметив, что Полуяров с любопытством поглядывает на соседний столик, общительная официантка зашептала ему на ухо:
— Товарищ командир! Может, заявить куда следует? Третий день они здесь груши околачивают. Говорят, что с Украины едут. Во дворе ихний грузовик стоит, а в нем мешки с деньгами. Сама видела, честное комсомольское! Областной банк: не то Херсонский, не то Николаевский. Очкарик у них главный. Ишь рожу наел! Спрашивается: почему дальше не едут? Я нашему участковому шепнула, да без толку. Он паспорта проверил, а задержать, говорит, правов не имеет, раз они не немецкие шпионы. А какие нужны права! Сразу видно, что дальше ехать и не думают. Я бы таких паразитов на месте расстреливала.
Полуяров глянул в окно. Действительно, во дворе под навесом стоял крытый брезентом грузовик, заляпанный давней грязью. Возле него на ящике расположился мужичишка в ватнике и зимней шапке-ушанке. Дремал, поставив винтовку между ног.
Полуяров уже заканчивал обед, когда сидевший к нему спиной мужчина с бритым затылком поднялся и направился к ширме, над которой виднелась общеизвестная буква «М». Полуяров узнал сразу. Хрящеватый, чуть свернутый набок нос, круглые оцинкованные глаза. Прошло столько лет, а Жабров почти не изменился. Разве еще резче обозначились две складки у железно сжатого безгубого рта. Был он в темном невзрачном пиджачке, серой, на воробьиное яйцо смахивающей, рубашке с неумелым узлом галстука.
Жабров не узнал Полуярова и, равнодушно скользнув глазами по его защитной гимнастерке, прошел в туалет. Было досадно, что из всех старых знакомых тех лет первым, кого он встретил в городе, оказался Жабров. И все же, когда Тимофей возвращался на свое место, Полуяров окликнул:
— Здорово, Жабров!
Тимофей уставился круглыми глазами.
— Вы меня?
— Тебя, Жабров!
Настороженно подошел к столику:
— Чтой-то не припоминаю…
— А ты присмотрись.
— Не из Троицкого, часом?
— Зарой на кирпичном заводе за Московскими воротами помнишь?
Но в оцинкованных глазах Жаброва не просветлело.
— Зарой помятаю, а вас что-то…
— Садись, вспомнишь.
Жабров нехотя сел, положив на край столика железные с белыми плоскими, словно молотком прибитыми, ногтями руки. Все с тем же безразличием рассматривал знаки различия на петлицах гимнастерки Полуярова.
— Так и не узнаешь?
— Вроде… да нет! — запнулся. — Там комсомолец был, стишки еще сочинял. И бывший уголовник, Семкой звали. А вас… — Вдруг несколько оживился. — Постойте, постойте! Такой тощий был, с чубом. Скажи пожалуйста!
Впрочем, было видно, что неожиданная встреча со старым заройщиком не доставила Жаброву большого удовольствия. Проговорил вроде даже с осуждением:
— А ты, вижу, в начальники вышел. Комиссаришь?
— Строевой.
— Чин подходящий. Кто б мог подумать! Пожалуй, и до генерала досягнешь. Война вон какая!
— Высоко хватил.
— Дойдешь! Припоминаю, ты и тогда с книжками все бегал.
Говорил Жабров будто бы и доброжелательно, а в глазах нетающая, недоверчивая настороженность.
— Ну, а ты как живешь? Чем занимаешься?
— Какая моя жизня! — Жабров поджал безгубый рот. — Существую.
Но сытая выбритая физиономия говорила, что дела его идут совсем неплохо.
— Наших старых друзей с зароя встречаешь?
— Какое они мне друзья, — даже обиделся Жабров. — Обормоты и босяки. Нестоящий народ.
(Нет, не забыл Тимошка Жабров, как гнались за ним заройщики с лопатами, как драпал он от них, светя подштанниками!)
— Так ни о ком ничего и не знаешь?
— Старый хрен Зингер еще на кирпичном ошивается.
— А Карайбог Семен?
— Семка! Сказывали, что убит. Похоронной, правда, пока нет. Но слух прошел. Отчаянный человек был. Таких земля долго не держит.
(Помнит Жабров, все помнит!)
— А почему ты не в армии? — задал Полуяров вопрос, возникавший у него в ту осень всякий раз, когда в тылу встречался здоровый мужчина в гражданском.
— И без меня там большие миллионы народа, — неопределенно ответил Жабров. И чтобы отомстить за любопытство, заметил с явной издевкой: — Да и ты, вижу, подальше от фронта держишься.
— Из госпиталя возвращаюсь.
— Выходит, кровь пролил?
— Выходит! — в первый раз почти с гордостью проговорил Полуяров о своем ранении. — И снова на передовую еду!
Жабров отлично понял, для чего Полуяров это говорит, и злые всплески появились в его круглых глазах. Сказал сухо:
— Бронированный я. — И по старой манере растянул складки у рта так, что отвисла нижняя челюсть. — Берегет меня Советская власть.
Плешивый толстяк в золотых очках, внимательно наблюдавший за ними, не выдержал, подошел.
— Прошу прощения! Не помешаю?
Вблизи отечное лицо его совсем казалось больным. Маленькие бесцветные глазки подошедшего с кроличьими прожилками испуганы. Заговорил с плаксивыми нотками в голосе:
— Вам, вероятно, Тимофей Фаддеевич (Полуяров впервые услышал полное имя Жаброва) уже изложил, в каком прескверном, в некотором роде двусмысленном положении мы оказались. Я к нему обратился, как к местному жителю, аборигену, так сказать, за помощью и советом. Я управляющий областным банком. Эвакуируемся в тыл. — И, понизив голос, доверительно сообщил: — Везем некоторую сумму государственных казначейских знаков и ценных бумаг. Путь предстоит дальний, а бензина нет. К кому только ни обращался с просьбой отпустить бензин, принять наличность или составить акт об уничтожении — отказ. Ответ один: следуйте по назначению. А как следовать?
Толстяк говорил плачущим тоном, в котором слышалась заученность. В глаза Полуярову заглядывал пытливо, словно проверял, верит или не верит его рассказу. Под конец совсем взмолился, даже проникновенно прижал пухлые ручки к груди: