— Что случилось, Тимоша? — спросила с беспокойством, придерживая полу расстегнутого халата.
— Да вот старый знакомец на вокзал поспешает. — Жабров замолчал, давая понять, что разговор окончен.
Домашний халат Василисы подтвердил догадку Полуярова, что Жабровы уезжать не собираются.
— А вы, вижу, эвакуироваться не думаете?
— Куда мы от своего добра поедем, — сердито буркнула Василиса и неприязненно посмотрела на Полуярова. — Говорят, немцы мирных людей не трогают.
— Цыц, мымра! — гаркнул Тимофей и бесцеремонно втолкнул супружницу во двор: — Катись отсель!
Подобрав полы халата, Василиса проворно шмыгнула в дом. Видно, в такие минуты ее не очень обременяли пышные телеса. Уставившись на Полуярова круглыми оцинкованными глазами, Жабров проговорил, как бы извиняясь за глупость, которую сморозила жена:
— Дура баба, городит черт те что!
Только теперь Полуяров заметил, что на доме прибита дощечка: «Владение Т. Ф. Жаброва».
Значит, о добре Василиса упомянула не зря.
— Жена у тебя, Тимофей, храбрая. Не боится гитлеровцев.
— Баба, она и есть баба. Что с нее возьмешь? — Жабров явно тяготился разговором.
В открытой калитке виден просторный, чисто прибранный двор, и в глубине у нового сарая стоит уже знакомый Полуярову, заляпанный грязью грузовик, крытый брезентом. На подножке с винтовкой, зажатой между колен, дремлет все тот же мужичонка в ватнике и ушанке. Полуярову даже показалось, что в окне, среди темных листьев фикуса, блеснули золотые дужки очков управляющего банком.
— Оказывается, твои знакомые еще не уехали в Ирбит? Не достал ты им бензина?
Жабров смотрел на Полуярова сердито, глаза стали совсем круглыми.
— Достал. Мое слово крепкое. Вместе и поедем. Ну, прощевай, товарищ командир! — резко оборвал и взялся за ручку калитки. — Бувай! Не кашляй!
Полуяров стоял в нерешительности. Не было сомнения, что Жабров врет и никуда уезжать не собирается. Да и банковские деятели не торопятся в Ирбит. Что делать? Вернуться в город, в комендатуру? Но застанет ли он там кого-нибудь? Может быть, по главной улице города уже несутся, фыркая и чадя, немецкие мотоциклисты, угрожающе поводя по сторонам злобными пулеметными стволами. Не лучше ли без долгих размышлений вытащить пистолет из кобуры и тут же у калитки пристрелить Тимошку?
А за что? Вдруг он действительно ждет машину, чтобы уехать из города? И Василиса сболтнула сдуру? Ну, а если, предположим, они останутся в городе? В чем их преступление? Разве нет и его, Полуярова, вины в том, что Красная Армия оставляет город за городом. За что же он убьет человека? За то, что Тимофей Жабров ненавистен ему, за то, что он чует в нем врага? Разве можно убить человека, подчиняясь своим эмоциям?
— Что ж, прощай, Тимоха! Может, еще схлестнутся наши пути, — с усилием проговорил Полуяров.
— Все может быть. Человек предполагает, а бог располагает, — проговорил Жабров чуть ли не с сожалением. — Только как бы немец вас в тайгу не загнал. С ним шутки плохи.
— Ничего! Мы и в тайге выстоим. И сюда вернемся.
— Оно, конешно, Советская власть цепкая, — в раздумье проговорил Жабров не то с одобрением, не то с сожалением. — Я-то знаю!
— Так оно и будет, Жабров! Запомни! Вернемся!
— Ну, прощевай! — еще раз буркнул Жабров и хлопнул калиткой.
— Нет, до свидания, Жабров! Мы еще встретимся! — крикнул Полуяров через забор и зашагал на станцию. Шел и ругал себя: нет, надо было пристрелить Жаброва. Кто бы осудил его? Идет-то он сейчас вроде по ничейной полосе… А на худой конец за самосуд послали бы в штрафную. Зато на земле советской одним гадом было бы меньше.
Дождь совсем разошелся. Темнело быстро, под сапогами зачавкала грязь, и впереди не видно ни одного огонька: затемнение.
…Военный комендант станции — худой издерганный майор, в помятой гимнастерке с расстегнутым воротом, на котором морщился пожелтевший от пота подворотничок, — стоял у стола с телефонной трубкой, прижатой к уху. Был он в состоянии полного изнеможения, даже пошатывался, и сорванным голосом кричал в трубку:
— Петренко! Петренко! Почему молчишь? Да отвечай, черт тебя подери! Петренко! — В трубке шумело, хрипело, потрескивало, и майор колотил кулаком по рычагу аппарата: — Петренко! Отвечай! Петренко!
Посмотрев на Полуярова непонимающими глазами и не отрывая телефонную трубку от уха, майор прохрипел:
— Какая Москва! Немцы, верно, уже в Орле, а ты — Москва! — И, не отпуская трубку от уха, проговорил мученически: — Сесть не могу. Как сажусь, так и засыпаю! — И снова застучал по рычагу аппарата: — Петренко! Отвечай! Петренко!
— Как же быть? Отпуск у меня кончается. В полку ждут.
— Какого дьявола торчал здесь до последнего дня? От тещиных блинов оторваться не мог? — с озлоблением набросился комендант на Полуярова, словно тот был виноват в неразберихе, в отсутствии связи, в поминутном дерганье. Но видно, до него дошло, что человек рвется не в тыл, не за Волгу, а на передовую, и смягчился: — В тупике на пятом пути состав стоит. Пытаемся на станцию Грязи отправить. Как прицепят паровоз — так и айда! Не зевай! — добавил он уже дружески и снова закричал в телефонную трубку: — Петренко! Черт полосатый, да отвечай же! Петренко!
На Грязи так на Грязи, выбирать не приходилось, и Полуяров бросился искать спасительный тупик. А комендант стоял, покачиваясь у стола, и кричал в трубку:
— Петренко!
А где Петренко? Может быть, давно уже лежит он недвижимо на своей станции среди разбитых аппаратов связи, притрушенный кирпичным прахом бомбежки, и даже архангельским трубам не поднять его.
На перроне — тьма кромешная. И в этой тьме спешат, перекликаются, плачут и ругаются люди с детьми, с мешками, с корзинами. Все пути забиты темными неподвижными составами. На открытых платформах покорно мокнут под дождем голые остовы машин, станков. Откуда они? Может быть, днепропетровские, или запорожские, или харьковские…
Пробираясь под вагонами в поисках пятого тупика, Полуяров заметил искры, выбивающиеся из поддувала паровоза. На парах! Возле паровоза темнела фигура в ватнике с молотком и ящиком в руках.
— Друг! Куда путь держите? — как можно уважительней обратился Полуяров к ватнику.
— Куда, куда! — огрызнулся ватник. — На кудыкину гору! — и исчез в темноте.
Полуяров остановился в нерешительности: продолжать поиски тупика или выяснить, куда направляется паровоз. Из паровоза свесились усы с торчащей в них искрой цигарки:
— Вам куда, товарищ командир?
— Мне бы в сторону Москвы, — неуверенно проговорил Полуяров, боясь, что и здесь, как комендант, поднимут его на смех. — Или хотя бы на Воронеж.
— Залазь быстрей. Сейчас трогаемся. Авось до Скуратова проскочим.
Полуяров одним махом вскочил на тендер, который был забит мелкой угольной крошкой, сырой от дождя, лег прямо на уголь — черт с ним, с обмундированием, — ныло плечо и левый бок. Тендер сразу же дернулся, послышалось сипение и свист пара. Бог весть как отыскивая во тьме свободную колею среди неподвижных составов, паровоз вырвался из границы станции.
Город остался сзади и чуть слева. Но сколько Полуяров ни смотрел, не видно было ни одного огонька, ни одной памятной приметы. Черный бездонный провал оставался позади. Томительное чувство стыда и вины владело Полуяровым. Вот ты уезжаешь, а они остались: и старый дом в Приютском переулке, и собор на площади, и скамья в городском парке, и Золотая улица. И люди, люди… Словно во второй раз бросал он город своей юности. Но бросал теперь на разграбление.
Слева во тьме гудело небо, и земля и край горизонта всплескивали далекими зарницами: приближался фронт.
В управлении кадров со старшим лейтенантом Сергеем Полуяровым разговор был короткий и вполне деловой:
— Направляетесь в распоряжение отдела кадров штаба 10-й армии.
— Я и был в 10-й армии.
— О той 10-й забудьте. Есть другая 10-я армия. Формируется. Туда и отправляйтесь. Понятно?
— Так точно!
— Вот и хорошо. Получайте предписание и сегодня же в дорогу.
…Какая непроглядная, темная, неласковая Москва! Где-то там, за Химками и Красной Поляной, — немцы. А ему надо ехать на восток!
Позвонить Никольским? Вдруг они остались в Москве? Может быть, Ядвига Аполлинариевна побоялась бросить свою выхоленную и вылизанную квартиру? Но что он скажет ей? Что по-прежнему любит ее дочь? Глупость! Да, вероятнее всего, их нет в Москве. Как ни дорого Ядвиге Аполлинариевне антикварное старье, а все же собственная жизнь дороже. Подхватила своего народника-акушера и умчалась на восток! С усмешкой вспомнил солдатскую поговорку:
Кому война,
А кому Фергана!
Но когда до отправления поезда осталось несколько минут, он бросился по затемненному перрону Казанского вокзала, нашел будку телефона-автомата, чуть ли не за шиворот вытащил из нее какого-то штатского жорика в коротеньких брючках и куртке с карманчиками и прокричал телефонистке навсегда запомнившийся номер. Трубку в квартире Никольских подняли сразу. Прежний голос Нонны:
— У аппарата!
Это было так неожиданно, невозможно, невероятно, что Полуяров оцепенел с трубкой, прижатой к виску. А голос Нонны звучал:
— Что же вы молчите? Я слушаю вас. Кто звонит?
И вдруг как прямое попадание:
— Сергей! Это ты?
Оглушенный, Полуяров осторожно повесил трубку на рычаг. Как она могла догадаться, что звонит он? Мистика! Почему из всех своих знакомых она назвала его имя? Только за такую непостижимую ее чуткость можно все забыть, простить, все бросить и идти за ней куда угодно. Почему Нонна в Москве? И почему не у мужа, а в доме родителей?
…В темном, битком набитом вагоне Полуяров стоял, прислонившись к дверному косяку. Впереди еще вся война. Сколько шансов у него, командира стрелковой роты, выжить в такой войне? Ну, один шанс! Ну, полшанса! Все равно! Он выживет. Он услышит еще ее голос. Единственный и молодой: